Никто из русских писателей 20-х годов XX века не мог сравниться по популярности с М. Зощенко. Юношей он участвовал в Первой мировой войне, был ранен, отравлен газами и награжден орденом. Он писал больше повести, однако читатели высоко ценили прежде всего его маленькие рассказы, полные юмора и одновременно внимания к нелегкой жизни своего современника, от имени которого и ведется в них повествование. Грустное и смешное переплелось в этих рассказах неразрывно. На примере рассказа "Баня" можно увидеть это переплетение очень четко: одна и та же ситуация одновременно и смешит, и печалит.
Рассказ "Баня" начинается словами о том, какой представляется русскому обывателю американская баня. При этом сразу же обнаруживается смешная и жалкая ограниченность его представлений о высших достижениях цивилизации. Пока американец моется в бане, ему приведут в порядок белье: "Портянки небось белее снега. Подштанники зашиты, залатаны. Житьишко!" Герой М. Зощенко и представить себе не может, что люди моются не в бане, а принимают ванну и душ у себя дома, что не обматывают ноги тряпками, а носят тонкие носки, что носят белье не порванное и починенное, а целое. Конечно, недалекий читатель может посмеяться над таким невежеством, но читатель более зрелый сострадает человеку, который знать не знает нормальной цивилизованной жизни.
"А у нас тоже ничего, — продолжает рассказчик. — Но хуже. Хотя тоже мыться можно". И дальше мы узнаем, как можно мыться у нас. При входе выдают два номерка: один за пальто с шапкой, другой — за белье. Но никто не подумал о том, где хранить эти номерки голому человеку. Пришлось привязать к каждой ноге по номерку ("чтоб не враз потерять", — поясняет изобретательный рассказчик).
Пропустим описание самого мытья. Оно таково, что герой рассказа решает: "Ну их, думаю, в болото. Помоюсь дома". Но
В предбаннике по номеру выдают белье и одежду и меняют его брюки на чужие. Вот как выглядит этот эпизод в рассказе: "Граждане, — говорю. — На моих тут дырка была. А на этих эвон где". А банщик говорит: "Мы, говорит, за дырками не приставлены. Не в театре, говорит". Этот маленький алогизм в каком-то смысле отражает весь огромный алогизм пореволюционной советской жизни. Человек говорит, что ему брюки заменили, а служащий ему отвечает, что не приставлен смотреть за дырками. И уточняет: здесь не театр. Как будто в театральном гардеробе смотрят за дырками в одежде. Подобные алогизмы — постоянный юмористический прием М. Зощенко, но за ними грусть за человека, растерявшегося перед абсурдной действительностью. Человек со всем смирился, надел не свои брюки, пошел в гардероб за пальто. Там у него требуют номерок, который, как мы помним, был привязан к голой ноге. Приходится в гардеробе снимать штаны. Однако от номерка осталась одна веревочка — номерок смыло. По веревочке, естественно, пальто не выдают. Еле упросил, чтобы выдали по приметам: "Один, говорю, карман рваный, другого нету. Что касается пуговиц, то, говорю, верхняя есть, нижних же не предвидится".
Смешно? Очень смешно. И до слез жалко этого бедолагу, который и в бане как следует вымыться не имеет возможности. Перед нами поистине гоголевский юмор, гоголевский смех сквозь слезы.
Как и Н. В. Гоголь, писатель любит своего неказистого героя, в чем-то очень похожего на Акакия Акакиевича из гоголевской "Шинели". Он своего героя жалеет, потому что тот попал в трудные обстоятельства: устоявшийся быт Российской империи сломан, новый еще не устроился, и рядовой человек бьется в нем, как муха в паутине. Поэтому тихая доброта, сочувствие, сострадание были основными красками той широкой картины русской жизни, которую создавал М. Зощенко.