«Религия человека» — ее исповедовал и Бабель. Жизнь, смерть, любовь — о них он хотел знать все. Его завораживала страсть. В октябре 1917 года он увидел ее в революции. В ней он ценил прежде всего энергию, силу. Эта сила заражала. В декабре 1917 года Бабель ушел в революцию: он начал работать в Чека — факт, которому долго удивлялись люди его круга. В марте 1918 года он стал корреспондентом петербургской газеты «Новая жизнь», где напечатал свои «Несвоевременные мысли» и М. Горький.
Последняя корреспонденция Бабеля в «Новой жизни» помечена 2 июля 1918 года, а 6 июля того же года газета была закрыла в числе других оппозиционных изданий. Без новожизненских публикаций не было бы зрелого Бабеля. Одним из первых он увидел в революции разлом жизни, разлом истории. Он писал о напрасно пролитой крови, когда жестоко бьют арестованного мальчишку («Вечер»), о расстрелах, которые стали нормой жизни («Битые»); о разрухе, нарастающей лени и распаде прежних форм русской жизни («О лошадях», «Первая помощь»). «Был завод, а в заводе — неправда,— писал он.— Однако в неправедные времена дымились трубы, бесшумно ходили маховики, сверкала сталь, корпуса сотрясались гудящей дрожью работы.
* Пришла правда. Устроили ее плохо. Сталь потеряли. Людей стали рассчитывать. В вялом недоумении машины тащили их на вокзалы и с вокзалов. Покорные непреложному закону рабочие люди бродят теперь по земле неведомо зачем, словно пыль, никем не ценимая». («Эвакуированные»).
Бабель сознавал все это как разлом бытия и останавливался в недоумении перед вопросом: «Останется ли вообще что-нибудь?» Это испытующее чувство правды и вывело Бабеля, на дороги войны. В июне 1920 года он добровольно ушел на фронт, в Первую Конную армию. Бабель приехал на фронт как корреспондент газеты «Красный кавалерист» — Кирилл Васильевич Лютов, русский. Двигаясь с частями, он должен был писать агитационные статьи, вести дневник военных действий. На ходу, в лесу, в отбитом у неприятеля городе Бабель вел и свой личный дневник. Где-то с обозом двигались рукописи — многие из них, как и предчувствовал Бабель, пропали. Сохранилась лишь одна тетрадка — уникальный документ, оставленный им у знакомой М. Я. Овруцкой. Неизвестны причины, по которым Бабель «забыл» ее в Киеве, наезжая временами в город. Но дневник пережил репрессии 30-х годов, войну, Бабий Яр… Сегодня он объясняет многое и в революции, и в творчестве Бабеля.
Читая этот дневник, нельзя не заметить, что Бабель ошеломлен: новые впечатления пришли в резкое противоречие с ег
* «Жалкие деревни. Неотстроенные хижины. Полуголое население. Мы разоряем радикально…» (2 сент. 1920 г.). «Клевань, его дороги, улица, крестьяне и коммунизм далеко друг от друга» (11 июля 1920 г.). «…Так выглядит сначала свобода» (12 июля 1920 г.). Бабель реагировал на все это обостренно: «Мысль о доме все настойчивее. Впереди нет исхода» (6 сент. 1920 г.).
Пребывание в Первой Конной в качестве русского ставило Бабеля в особую позицию. Еврей среди казаков, он был, казалось, обречен на одиночество. Интеллигент, сердце которого содрогалось при виде жестокости и разрушения культуры, он мог быть обречен на одиночество вдвойне. Но, судя по дневнику, в душе Бабеля роился клубок более сложных мыслей и чувств. Тоска вырастала из неприятия насилия и разрушения. Рядом с дружескими заметками о людях, которые его окружают, он записывает с болью: «Я — чужой».
* «Почему у меня непроходящая тоска? — спрашивал Бабель.— Потому что далек от дома, потому что разрушаем, идем как вихрь, как лава, всеми: ненавидимые, разлетается жизнь, я на большой непрекращающейся панихиде» (в августа 1920 г.).
Так в его отношениях с революцией, говоря словами А. Блока, возникла трагическая «нераздельность и неслиянность». Не только «нераздельность» — тогда все было бы просто; «неслиянность» — это тоже не соответствовало истинным чувствам Бабеля. А именно вместе: «нераздельность и неслиянность».