Творчество Владимира Семеновича Маканина

Страница-другая текста Владимира Семеновича Маканина, прочитанная впервые, вряд ли привлечет любителя холодно-рассудочных построений в духе В. Пелевина или блестяще-медлительной поэтики Саши Соколова. Излюбленные его скобки – не предел стилевой работы с фразой. Но эти же скобки – и знак особой, непосредственной полноты высказывания, “фирменный” знак, “логотип” маканинской прозы.

Критики давно нашли довольно точное определение маканинскому герою. Это “срединный” человек: средний возраст, средние условия, средние требования к жизни и к себе в жизни. (В повести “Отставший” герой-рассказчик в заботах об отце и дочери так формулирует универсальность срединного положения: “…Словно бы “я” и есть простенькое замыкание двух взаимовстречных сигналов прошлого и будущего”.)

Говоря обобщенно, Маканина занимают два персонажа: человек, безнравственно отдающий себя толпе, и человек, себя (свою личность) сохраняющий. “Работник свиты” Родионцев (”Человек свиты”, 1982), попав в опалу, понимает, что способен только “сверкать в пяти шагах от директора”. Сам же по себе – как человек среди людей – он “ничто и ноль”. И все же его “роман” с администрацией заканчивается тем же счастливым восклицанием-прозрением, что и роман булгаковского Мастера: “Свободен…”

Такой герой, безусловно, не на пустом месте возник: Маканин продолжил традиции “городской прозы” Ю. Трифонова, и в этом аспекте художественное пространство его произведений соприкасается с пространством Л. Петрушевской, С. Каледина, Т. Толстой. Соприкасается, но не совпадает.

Написанное Маканиным во второй половине 1980-х годов позволяет сделать вывод: именно в этот период художник пережил какое-то внутреннее освобождение, в результате чего стал творить свободнее и многообразнее, нежели раньше. Рассмотрим две повести 1987 г. – “Отставший” и “Утрата”.

В жанровой основе “Отставшего” видятся и социальная, и философская составляющие.

Событийное ядро “основного”, акцентированного сюжета – история Лешки, артельщика-золотоискателя из уральской легенды. Перебитые Лешкины руки чуют золото – и артельщикам выгодно бросать его, превращать его в вечно отставшего, а потом идти “Лешкиным путем”, намывая на его ночных стоянках много драгоценного металла.

Герой-рассказчик из параллельного современного сюжета вспоминает свою молодость и любовь, от которой тогда отстал. Он тоже, как Лешка, отставая, одаривал – и страдал от тех, кого одарил. Отстает от уходящих машин и отец героя – в повторяющемся мучительном сне. “Духовная природа всякого отставания, вероятно, предполагает норму… которая не допускает сомнений, что в ней, и только в ней, суть и смысл. И так неубедительна правота их частных случаев. Но быть в норме, быть как все – это, что ли, так зовет нас и так манит?” Ответ для героя – в отличие, может быть, от автора и читателя – неочевиден.

Отстающие спешат, опаздывают, теряют, утрачивают. В повести “Утрата” спешит купчик Пекалов из легенды, торопится Бог весть зачем сделать п

одкоп под Урал и выйти на той – пустынной! – стороне. Выздоравливающий герой-рассказчик в нелегендарном настоящем спешит-ковыляет на своих костылях из больничного здания в дом напротив, где в непонятной тревоге прильнула к окну девочка. И тот и другой бескорыстны в своем стремлении, если только не считать корыстью Пекалова неизбывное желание не быть забытым, т.е., другими словами, страх “утратить будущее”. Постепенно в повести складывается (в явной связи с философией отставания) философия одержимости: “…в длительности упорства есть, оказывается, свое таинство и свои возможности. И если в другой и в третий раз он берется за дело вновь, от человеческого его упорства уже веет чем-то иным. И вот его уж называют одержимым или безумным, пока еще ценя другие слова. И если, оборванный, голодный, он доведет свое дело до конца и погибнет трагически, как не начать примеривать для него слово “подвижник”, хотя бы и осторожно”. Сам факт долгой жизни легенды о чудаке Пекалове подтверждает “природу человечьей тайны, что приоткрывается лишь в те минуты, когда человек не бережет себя”.

Интерес Маканина к легенде, притче характерен для 1970 – 1980 годов: в схожей стилистике работали тогда и Ч.Айтматов, и А. Ким, и другие писатели. Вполне объяснима и топонимическая определенность легенд: автор родился и вырос на Урале. Необычным, индивидуально маканинским приемом является вариативность: текст предлагает читателю не только сюжетную параллель (что само по себе вполне привычно), но и версии развития одного сюжета. Причем это не “ложный” и “истинный” варианты, а равноправные, равновозможные.

Эксперименты Маканина в области сюжетосложения воспринимаются критикой неоднозначно. Однако порой ему сопутствует безусловная удача. Так произошло с соединением современного и легендарного в “Утрате”. Герой-рассказчик, пытаясь спасти незнакомую девочку от неведомой опасности, плутает в поисках ее квартиры по странному дому: сначала в воображении, а потом и в реальности. Коридор уводит его куда-то в сторону и вниз, и вот уже: “Я глянул вверх – потолок был обшит досками: земля. Я остановился. И увидел, что вновь спуск. И тут же услышал над головой тот самый шум: шумела река…” Герой реальный вплотную приблизился к герою легендарному – к Пекалову с его подкопом. Сжатое, спрессованное в подземелье время готово открыть свои тайны человеку, потому что он одержим и бескорыстен. Думается, такое прочтение сюжета более справедливо, нежели банальное объяснение: бред больного.

Несмотря на очевидность сюжетных усилий, нельзя не видеть, что ведущей эстетической категорией при анализе маканинских произведений становится мотив. Единую сюжетную интригу заменяет единая мотивная напряженность. Сюжет о подкопе, сюжет о попытке спасения и третий сюжет – о посещении безымянным героем вымершей деревни – не находятся в русле причинно-следственной, линейной зависимости, а накладываются друг на друга, образуя объемное, “трехмерное” целое. И главное условие и средство такого объединения – постоянное присутствие мотива утраты.