Основным художественным приемом является гротеск. Все произведения Мамлеева основаны на гротеске: гротесковость в ситуациях, невероятность слов и поступков персонажей. Например, в одном из самых страшных его рассказов «Удовлетворюсь!» пьющие и философствующие мужчины и женщины, сидя у трупа только что повесившегося товарища, («Владимир принес водку, и все расселись вокруг трупа, как вокруг костра») решают вечный вопрос: что есть смерть? И не повеситься ли им тоже? Но один из них(«Иннокентий, которого все любили за его теплое отношение к аду») находит другой способ почувствовать себя ближе к смерти: изжарить и съесть еще теплое мясо Аполлона. «Лизонька была королева завтрака.
Лицо ее прояснилось, словно сквозь непонятность проглядывали удавы; вся в пятнах глаза в слезно-возвышенной моче она колдовала вокруг нескольких огромных сковородок, где было изжарено отчлененное мясо Аполлона. “Сколько добра”, тупо подумал Владимир. Все хихикали, чуть не прыгая на стены. Именно такой им представлялась загробная жизнь. Они уже чувствовали себя наполовину на том свете». («Удовлетворюсь!»). В рассказе «Петрова» Мамлеев описывает случай: в загс пришли кавалер ( N.N.) и дама, у которой была лишь одна странность «…вместо лица у нее была задница, впрочем уютно прикрытая женственным пуховым платочком. Две ягодицы чуть выдавались, как щечки. То, что соответствовало рту, носу, глазам и в некотором смысле душе, было скрыто в черном заднепроходном отверстии ».
Далее мы узнаем также, что «даже на фотокарточке Петровой вместо лица была задница. Со штампом.» Побывав в загсе, до смерти (в прямом смысле) напугав встретившихся людей, Нелли Ивановна с задницей вместо лица исчезает в никуда, из ниоткуда появившись. Данные рассказы являются типичной иллюстрацией метафорического изображения ада. Состояние отчаяния в жизни подталкивает человека к чему-то сверхвозможному, что в писательском изложении принимает форму гротеска. В гротескном варианте дана и эротика, причем именно как эротика «падшего мира». В рассказах Мамлеева она вызывает скорее отвращение, соответственно, точнее назвать ее «антиэротикой». «В просторной комнатенке, отсидевшись на стуле, Петя завел Баха. Вдруг он взглянул на Нюру и ахнул.
Удобно расположившись на диване, она невольно приняла нелепо-сладострастную позу, так что огромные, выпятившиеся груди даже скрывали лицо. Так вот в чем дело! осветился весь, как зимнее солнышко, Петя. Он разом подошел к ней сбоку и оглушил ударом кастрюли по голове. Потом, как вспарывают тупым ножом баранье брюхо, он изнасиловал ее. Все это заняло минут семь-десять, не больше.»(«Отношения между полами»). «Сначала, естественно, взялись за эротику. Витя даже упал со спины Катеньки и больно ударился головой о каменный пол. Кончив, Саша и Катенька полулежали на скамье, а Витя сидел против них на табуретке и раскупоривал бутыль. Пот стекал с его члена.»(«В бане»).
«С кем он совокуплялся? Определенно с тараканом. Тараканов в его конуре было много, даже избыточно, учитывая и самую пылкую любовь, но тот таракан был единственный. (Вообще, нашего героя не тянуло к изменам.) Таракан этот, кроме того, заменял ему домашнюю кошку. “Единственный” падал с потолка прямо на член, несмотря на то что член был как волосик. Не член, а именно таракан “делал” любовь…»(«Оно»). Мамлеев проникает в «ночную сторону» человеческой души, его гротеск выводит на всеобщее обозрение то зло, которое таится в человеке, то, что человек сам о себе не знает. Следует отметить, что от проблемы «этического зла» он обращается напрямую к проблеме «зла метафизического».
Когда изображают этическое зло, то имеют в виду человека, который греховен в большей степени, чем нормальные люди. До этого литература говорила о греховных душах, о душах соблазненных, но так или иначе живых. А здесь речь уже об обывателях, производящих впечатление чего-то окостеневшего, мертвого и совершенно выпавшего из реального мирового духа. Однако несмотря на монстроидальность многих персонажей Мамлеева, его герои выражают отнюдь не психологию и философию «конца света». Это метафизические бродяги, стремящиеся выйти за пределы того, что дано человеческому разуму.
Эти герои не монстры, они как бы обретают оболочку монстров
Но Юрия Мамлеева, несмотря на его трансцендентализм интересует не только душа, но и тело, причем порой в самых тошнотворных ракурсах: «Петенька, правда отличался тем, что разводил на своем тощем, извилистом теле различные колонии грибков, лишаев и прыщей, а потом соскабливал их и ел. Даже варил суп из них. И питался таким образом больше за счет себя. Иную пищу он почти не признавал. Недаром он был так худ, но жизнь все-таки держалась за себя в этой длинной, с прыщеватым лицом, фигуре. Опять лишаи с горла соскабливать будет, тихо промолвил дед Коля, но вы не смотрите.» («Шатуны»). Петя, поедающий самого себя, вначале прыщи и ссадины, потом и свою кровь с мяском, ближе всего к Федору Соннову, “путнику в ничто”. Мамлеев переводит «термины духа» в «термины тела».
В Адвайта-Веданте, в одном из индуистских источников, которые изучал Мамлеев и о которых он не раз упоминал в интервью, это называется “практикой черепахи”, одним из многих способов осознать себя, свою метафизическую сущность и смысл бытия. Так втягивается существо внутрь себя, к иной, внутренней стороне вещей. Ставя известные метафизические вопросы в парадоксальных терминах, решая проблемы душ человеческих в телесной плоскости, Мамлеев дает понять, что его интересует борьба или соотношение духа и плоти, поскольку с этим вопросом человечество сталкивается постоянно. Одной из центральных тем большинства произведений Мамлеева является тема смерти. Виктор Ерофеев в своей книге «Русские цветы зла» пишет: «Главная героиня Мамлеева — смерть. Это всепоглощающая обсессия, восторг открытия табуированного сюжета (для марксизма проблемы смерти не существовало), черная дыра, куда всасываются любые мысли.» Дело в том, что в традиционном обществе существовала связь между временным и вечным. Человек чувствовал даже на уровне подсознания, что эта жизнь и та, другая, едины. В современном же мире произошел разрыв.
Смерть стала воротами, за которыми или ничто, или неизвестность. Но этот момент обострил метафизическую бездну между смехотворной краткостью земной жизни и явным наличием в человеке некоего вечного бессмертного начала. Не будь его, человек инстинктивно примирился бы с кратковременностью своего существования. Современный человек оказался в этом разрыве, его сознание полностью сконцентрировано на этой тюрьме, тюрьме здешней жизни, единственно для него реальной.
Необходимо отметить, что «хохот», ассоциирующийся у читателя с прилагательными «жуткий», «нечеловеческий», «потусторонний», является в рассказах Мамлеева признаком неведомого, трансцендентального мира. Этот хохот неразрывно связан с ужасом, со страхом смерти(как, впрочем и иные действия: танец: «Чтоб скрыть ужас иного восприятия реальности, гигант Савельич первым пустился в пляс»(«Удалой»), пение: «…дитя само запело. Но на этот раз произошел слом, невероятный ирреальный сдвиг. Ее пение полилось откуда-то из иных измерений, как будто раздвинулась глубина темного неба и оттуда был подан невиданный знак. Лицо девочки преобразилось: глаза горели, словно внутри них прорезалась печать вечной жизни» («Квартира 77»). Этот всепоглощающий страх смерти возникает у персонажей Мамлеева как некая реакция, как желание бессмертия.