Поэтическое творчество Осипа Мандельштама послереволю¬ционной поры разделяется хронологически на две части пятилетним перерывом, с 1925 по 1930 г., когда поэт стихов совсем не писал. До 1917 г. он был уже признанным мастером. Четырьмя годами ранее Мандельштам выпустил первую книгу стихов «Ка¬мень», обратившую на себя внимание истинных ценителей поэ¬зии. Он никогда не выступал в роли пророка или в роли жреца «чистой» поэзии. Он просто жил в потоке времени среди людей, думая, что помогает им своими стихами. Поэта постоянно обви¬няли в отрыве от действительности, в нежелании или неумении идти в ногу с эпохой. По этому поводу он писал писательнице Мариэтте Шагинян 5 апреля 1933 г.: «Кто я? Мнимый враг дейст¬вительности, мнимый отщепенец. Можно дуть на молоко, но дуть на бытие немножко смешновато. Но для того, чтобы дейст¬вовать, нужно бытие густое и тяжелое, как хорошие сливки, — бытие Аристотеля и Ламарка, бытие Гегеля, бытие Ленина». Такое «густое бытие» в изобилии предоставила поэту революция и послереволюционная действительность. Близкая к Мандельш¬таму поэтесса Анна Ахматова вспоминала: «Революцию Ман¬дельштам встретил вполне сложившимся и уже, хотя и в узком кругу, известным поэтом. Мандельштам одним из первых стал писать на гражданские темы. Революция была для него огром¬ным событием, и слово «народ» не случайно фигурирует в его стихах».
Февральскую революцию Мандельштам приветствовал, а к Октябрьской сначала отнесся довольно настороженно. Тем не ме¬нее уже в мае 1918 г. он написал «Сумерки свободы», где призывал:
Прославим,братья,сумерки свободы,
Великий сумеречный год!
В кипящие ночные воды
Опущен грозный лес тенет.
Восходишь ты в глухие годы, —
О,солнце,судия, народ.
Последствия этого поворота Мандельштаму скоро довелось испытать на себе. Его поэзию печатали очень мало, поскольку исполнять в стихах «социальный заказ» он отказывался. В стране возникла все более гнетущая атмосфера несвободы, которую Мандельштам переживал очень тяжело. Еще в годы гражданской войны, оказавшись в заточении у белых, он, по свидетельству одного мемуариста, требовал освобождения, утверждая, что «не создан для тюрьмы». Но случилось так, что большую часть жизни Мандельштаму пришлось прожить в обществе, где свобода лич¬ности подавлялась, а условия существования напоминали лагер¬ные. Тем более что последние четыре года Осип Эмильевич про¬вел в ссылках и лагерях, откуда ему не суждено было выйти. Все это не могло не отразиться в его стихах и даже привело к длитель¬ному перерыву в поэтическом творчестве.
Мандельштам подчеркивал:
Пора вам знать: я тоже современник,
Я человек эпохи Москвошвея,
Смотрите,как на мне топорщится пиджак,
Как я ступать и говорить умею!
Попробуйте меня от века оторвать! —
Ручаюсь вам,себе свернете шею!
Эти строки написаны в 1931 г., когда подавляющее большинст¬во поэтов пр
Мандельштам ощущал свой разлад с эпохой, но не собирался сдаваться на милость «веку-волкодаву»:
Мне на плечи кидается век-волкодав,
Но не волк я по крови своей,
Запихай меня лучше,как шапку,в рукав
Жаркой шубы сибирских степей.
Так писал поэт за три года до ссылки, словно предчувствуя свою судьбу. Он чувствовал себя современником великих и тра¬гических событий, но не хотел ни в коей мере разделять ответст¬венность за подавление свободы и пролитую кровь с власть иму¬щими. Хотя порой испытывал большой соблазн пойти по пути, по которому уже пошли многие собратья по литературе. В 1930 г.. он писал об альтернативном, благополучном варианте своей судьбы: «А мог бы жизнь просвистать скворцом, заесть ореховым пиро¬гом... Да, видно, нельзя никак». Друг Мандельштама Б.С. Кузин вспоминал: «Особенно, по-видимому, для него был силен со¬блазн уверовать в нашу официальную идеологию, принять все ужа¬сы, каким она служила ширмой, и встать в ряды активных борцов за великие идеи и за прекрасное социалистическое будущее. Впрочем, фанатической убежденности в своей правоте при этих заскоках у него не было. Всякий, кто близко и дружески с ним со¬прикасался, знает, до чего он был бескомпромиссен во всем, что относилось к искусству или морали... Но когда он начинал свое очередное правоверное чириканье, я на это бурно негодовал, но он не входил в полемический пыл, не отстаивал с жаром свои по¬зиции, а только упрашивал согласиться с ним: «Ну, Борис Сергее¬вич, ну ведь правда же, это хорошо». А через день-два: «Неужели я это говорил? Чушь! Бред собачий!» Тут дело было не в простом желании приспособиться, чтобы обеспечить себе достойные ус¬ловия жизни. Мандельштам испытывал потребность ощутить себя частью некоего большого целого, участником преобразова¬ния жизни. Однако, к счастью для поэзии, приверженность Осипа Эмильевича нормам нравственности в литературе и жизни не по¬зволила ему пойти в своем творчестве на губительный компро¬мисс. Мандельштам одним из первых заклеймил как палача «крем¬левского горца» Сталина, за что поплатился ссылкой и в конеч¬ном счете гибелью.
Мандельштам верил: «Не разнять меня с жизнью, — ей снит¬ся убивать и сейчас же ласкать...» Он чувствовал, что эпоха убьет его, как и тысячи и тысячи других, отказавшихся жить в соответ¬ствии с моралью «века-волкодава», и что суждено ему лишь по¬смертное признание. А характер эпохи он в своей поэзии определил точнее и глубже подавляющего большинства современников.