Поиск ответа на вопрос, вынесенный в эпиграф сочинения, проходит через все многогранное творчество поэта и его нелегкую судьбу. Осип Мандельштам проявил большой талант и мастерство во многих литературных жанрах. Он и поэт, и прозаик, очеркист, эссеист, переводчик, литературный критик… Но прежде всего Мандельштам это поэт. Лирическое восприятие мира в его творчестве преобладало над прочим. Поэтому наиболее популярна его лирика.
Имя Мандельштама становится известно в 1910 году, когда в журнале Аполлон публикуются его первые стихи. Причем Мандельштам сразу же входит в число наиболее популярных поэтов. Вместе с Николаем Гумилевым и Анной Ахматовой он стал основателем нового направления акмеизма.
В творчестве Мандельштама можно условно выделить три периода. Первый приходится на 1908 1916 годы. Уже в ранних стихах поэта чувствуется интеллектуальная зрелость и тонкое описание юношеской психологии. Трудная адаптация к жизни, ощущение одиночества в годы взросления, перепады настроения, так свойственные этому возрасту, хорошо переданы в следующем стихотворении:
Из омута злого и вязкого
Л вырос тростинкой шурша,
И страстно, и томно, и ласково
Запретною жизнью дыша.
И никну, никем не замеченный,
В холодный и топкий приют,
Приветственным шелестом встреченный
Коротких осенних минут.
Я счастлив жестокой обидою,
И в жизни, похожей на сон,
Я каждому тайно завидую
И в каждого тайно влюблен.
О. Мандельштам сравнивает жизнь с омутом, злым и вязким. Из многих его ранних стихотворений нам передается смутная тоска, невыразимая печаль. Но все-таки главное в них поиск цельности, попытка постичь окружающий мир, из глубокой печали восстать.
Со временем восприятие поэтом окружающего мира становится более полным. Таким, что мы сами начинаем его видеть по-новому. Он наполнен чувствами и красками:
На бледно-голубой эмали,
Какая мыслима в апреле,
Березы ветви подымали
И незаметно вечерели.
Образ незаметно вечереющих берез поражает нас глубиной ощущения поэтом природы, осознания себя ее частью.
Уже в раннем творчестве О. Мандельштама начинает обрисовываться главная тема его поэзии тема общечеловеческой, не знающей границ культуры. В стихах Мандельштама мы не найдем прямого изображения важных общественных событий того времени. Каждый этап развития человечества оценивается поэтом как новая степень развития культуры. Это хорошо видно в его цикле Петербургские строфы. Городской пейзаж Мандельштама насыщен историческим содержанием. Поэт создает также стихи о музыке и музыкантах, о творчестве. Обращение к этим темам позволяет поэту высказать идею единства мировой культуры. Русскую культуру О. Мандельштам видит универсальной:
И пятиглавые московские соборы,
С их итальянскою и русскою душой,
Напоминают мне явление Авроры,
Но с русским именем и в шубке меховой.
На 19171928 годы приходится второй этап творчества О. Мандельштама. Исторические потрясения этого времени не могли не найти отклика в душе поэта. Стихотворение Век передает нам ощущение Мандельштамом трагизма истории:
Век мой, зверь мой, кто сумеет
Заглянуть в твои зрачки
И своею кровью склеит
Двух столетий позвонки
Кровь хлещет
Горлом из земных вещей,
Захребетник лишь трепещет
На пороге новых дней.
Поэт считает, что в революции есть сила, способная принести ожидаемое, но для этого снова в жертву, как ягненка, темя жизни принесли. В стихах Мандельштама появляются образы голодающего, умирающего Петрополя, ночи, темноты, человека, который изучил науку расставаний. Свою неуверенность в успехе политических преобразований того времени поэт высказывает в стихотворении Проспавши, братья, сумерки свободы!.. Его вывод таков:
Ну что ж, попробуем, огромный неуклюжий,
Скрипучий поворот руля.
Земля плывет. Мужайтесь, мужи,
Как плугом океан деля…
Циклом стихов об Армении, написанным осенью 1930 года, открывается третий этап творческого пути О. Мандельштама. Эти стихотворения проникнуты чувством любви и братства разных народов, поэт говорит о том, что общечеловеческое выше национального. Как истинный художник, О. Мандельштам не мог закрыть глаза на происходящее вокруг него. И после трехлет – него перерыва (19261929) он возобновляет свой разговор с веком. Трагизм судьбы народа и страны вновь становится центральным в его творчестве. В стихах этого периода мы видим и смятение поэта, и его боль, и отчаяние от видений грядущих казней. Иногда Мандельштаму становится страшно, как во сне-. Такие стихи, как Старый Крым, Квартира тиха как бумага, За гремучую доблесть и резкое стихотворение против кремлевского горца (Сталина) фактически стали приговором поэту. О. Мандельштам не мог молчать тогда, когда большинство молчало. В результате мы имеем потрясающе глубокий социально-психологический портрет Сталина:
Его толстые пальцы, как черви, жирны,
И слова, как пудовые гири, верны,
Тараканьи смеются глазища
И сияют его голенища.
А вокруг него сброд тонкогиеих вождей,
Он играет услугами полулюдей.
Кто свистит, кто мяучит, кто хнычет,
Он один лишь бабачит и тычет.
Как подкову, дарит за указом указ
Кому в пах, кому в лоб, кому в бровь, кому в глаз…
С одной стороны, эти строки описывают конкретного человека, с другой мы видим обобщающий образ диктатора. Типична и обстановка в обществе, задушенном произволом властей:
Мы живем, под собою не чуя страны,
Наши речи за десять шагов не слышны…
Реакцией власти на эти стихотворения стал арест О. Мандельштама и его последующая ссылка. После отмены ссылки поэту разрешили поселиться где он захочет, кроме двенадцати крупнейших городов страны. Он едет в Воронеж. Там Мандельштам очень остро ощущает свою о
Фактически оказавшись отрезанным от внешнего мира, поэт начинает терять чувство реальности. В его творчестве появляются мотивы вины перед народом, перед Сталиным. Мандельштам пишет, что он входит в жизнь, как в колхоз идет единоличник. Кажется, что он отказался от всего, чем дорожил ранее. В его душе произошел надлом. И в этом был самый большой ужас наказания поэта полулюдьми, фактически лишившими его голоса. Трудно представить, что человек, ни за что на свете не соглашавшийся присевших на школьной скамейке учить щебетать палачей, мог создать цикл оправдательных стихов о вожде народов. К этим стихам нельзя относиться иначе как к воплю загнанного в ловушку человека.
Осип Эмильевич Мандельштам знал подлинную цену себе и своему творчеству, считал, что повлияет на русскую поэзию, кое-что изменив в ее строении и составе. Никогда и ни в чем не изменял поэт себе. Позиции пророка и жреца предпочитал позицию живущего вместе и среди людей, созидающего то, что необходимо его народу.
Дано мне тело что мне делать с ним.
Таким единым и таким моим
За радость тихую дышать и жить
Кого, скажите, мне благодарить
Я и садовник, я же и цветок,
В темнице мира я не одинок.
За талантливую поэзию наградой ему были гонения, нищета и в конце концов гибель. Но правдивые, оплаченные высокой ценой стихи, десятилетия не печатавшиеся, жестоко преследующиеся, выжили… и теперь вошли в наше сознание как высокие образцы человеческого достоинства, несгибаемой воли и гениальности.
В Петрополе прозрачном мы умрем.
Где властвует над нами Прозерпина.
Мы в каждом вздохе смертный воздух пьем,
И каждый час нам смертная година.
В Петербурге Мандельштам начал писать стихи, сюда возвращался ненадолго, этот город считал своей Родиной.
Я вернулся в мой город, знакомый до слез,
До прожилок, до детских припухших желез.
Я вернулся сюда, так глотай же скорей
Рыбий жир ленинградских речных фонарей.
Мандельштам был по-детски открытым и радостным человеком, идущим навстречу людям с чистой душой, не умеющим лгать и притворяться. Никогда не торговал он своим талантом, предпочитая сытости и комфорту свободу: благополучие не было для него условием творчества. Несчастий он не искал, но и за счастьем не гонялся.
Ах, тяжелые соты и нежные сети,
Легче камень поднять, чем имя твое повторить!
У меня остается одна забота на свете:
Золотая забота, как времени бремя избыть.
Словно темную воду, я пью помутневший воздух.
Время вспахано плугом, и роза землею была.
Поэт знал и ему не безразлична была цена, которую надо было платить за жизненные блага и даже за счастье жить. Судьба изрядно била и трепала его, неоднократно подводила к последней черте, и лишь счастливая случайность спасала поэта в решающий момент.
Декабрь торжественный сияет над Невой.
Двенадцать месяцев поют о смертном часе.
Нет, не Соломинка в торжественном атласе
Вкушает медленный, томительный покой.
По свидетельству Ахматовой, Мандельштам в 42 года отяжелел, поседел, стал плохо дышать производил впечатление старика, но глаза по-прежнему сияли. Стихи становились все лучше. Проза тоже. Интересно соединялось в поэте физическое одряхление с поэтической и духовной мощью.
Колют ресницы, в груди прикипела слеза.
Чую без страху, что будет и будет гроза.
Кто-то чудной меня что-то торопит забыть.
Душно, и все-таки до смерти хочется жить.
Что же давало силы поэту – Творчество. Поэзия это власть, сказал он Ахматовой. Это власть над собой, болезнями и слабостями, над людскими душами, над вечностью давала силы жить и творить, быть независимым и безрассудным.
За гремучую доблесть грядущих веков,
За высокое племя людей
Я лишился и чаши на пире отцов,
И веселья и чести своей.
Мне на плечи кидается век-волкодав.
Но не волк я по крови своей,
Запихай меня лучше, как шапку, в рукав
Жаркой шубы сибирских степей.
Поэт искренне пытался слиться с временем, вписаться в новую действительность, но постоянно ощущал ее враждебность. Со временем этот разлад становился все ощутимей, а потом и убийствен.
Век мой, зверь мой, кто сумеет
Заглянуть в твои зрачки
И своею кровью склеит
Двух столетий позвонки.
В жизни Мандельштам не был борцом и бойцом, ему ведо – мы были сомнения и страх, но в поэзии он был непобедимым героем, преодолевающим все трудности.
Чур! Не просить, не жаловаться!
Цыц! Не хныкать! Для того ли разночинцы
Рассохлые топтали сапоги, чтоб я теперь их предалМы умрем, как пехотинцы.
Но не прославим ни хищи, ни поденщины, ни лжи!
Критики обвиняли Мандельштама в оторванности от жизни, ее проблем, но он был очень конкретен, а это было страшнее всего для властей. Так он писал о репрессиях 30-х годов:
Помоги, Господь, эту ночь прожить:
Я за жизнь боюсь за твою рабу,
В Петербурге жить словно спать в гробу.
Стихи должны быть гражданскими, считал поэт. Его стихотворение Мы живем, под собою не чуя страны… было равносильно самоубийству, ведь о земном боге он писал:
Его толстые пальцы, как черви, жирны,
А слова, как пудовые гири, верны.
Тараканьи смеются усища,
И сияют его голенища.
Простить такое поэту не могли, власти уничтожили его самого, но поэзия осталась, выжила и теперь говорит правду о своем творце.
Где больше неба мне там я бродить готов,
И ясная тоска меня не отпускает
От молодых еще воронежских холмов
К всечеловеческим яснеющим в Тоскане/