Роман «Приглашение на казнь» — шедевр В. Сирина. «Лолита» сделала имя В. В. Набокова известным во всем мире. Эти книги разделяют два десятилетия. В 1935—1936 годах «Приглашение на казнь» было опубликовано в «Современных записках» — самом респектабельном журнале русской эмиграции. «Лолита» на английском увидела свет в парижском издательстве «Олимпия пресс», после того, как другие издатели отказались печатать рукопись в США и Англии. Авторский перевод этого романа на русский язык был опубликован только в 1967 году— так что русская «Лолита» в нынешнем году может справить свое двадцати пятилетие.
О том, что В. Сирии и Владимир Владимирович Набоков одно и то же лицо, знают все, кто интересуется творчеством этого двуязычного писателя. Покинув двадцатилетним вместе с семьей в апреле 1919 года Россию, он навсегда обосновался на других берегах. Сначала это был Кембридж, где он, зная с детских лет в совершенстве английский, изучал русскую и французскую литературу. Затем он нашел пристанище в Берлине, нелюбовь к которому, а заодно и к немецкой культуре Набоков декларировал всю жизнь. Тому были веские причины. В 1922 году в зале Берлинской филармонии был убит отец писателя, бывший видным деятелем кадетской партии. Владимир Дмитриевич заслонил собою выступавшего там с докладом лидера партии Милюкова, которому предназначалась пуля террористов.
Мать писателя — Елена Ивановна, урожденная Рукавишникова, после этого горестного события переселилась в Прагу, где жила бедно и уединенно. В полунищете, перебиваясь уроками и переводами, жил и начинающий литератор, по выражению А. Т. Твардовского,— «отрасль знатнейшей и богатейшей в России семьи Набоковых». Действительно, В. Набоков оставил в России несметные наследственные богатства. Впрочем, об этом он не жалел, ясно понимая, как немногие изгнанники, что с прошлым покончено навсегда. В автобиографической книге «Другие берега» Набоков высказался на этот счет со всей определенностью: «Мое давнишнее расхождение с советской диктатурой никак не связано с имущественными вопросами.
Презираю россиянина – зубра, ненавидящего коммунистов, потому что они, мол, украли у него деньжата и десятины. Моя тоска по родине лишь своеобразная гипертрофия тоски по утраченному детству». В мемуарах с толстовской трогательностью и прустовской дотошностью ведутся поиски утраченного детства и отрочества. Стоит обратить внимание на особенность психологии автора, которая определяется желанием невозможного, что им самим прекрасно осознается. Мотивом поведения всех его героев станет то же самое: неосуществимая мечта, таящаяся где-то в недрах сознания как драгоценное воспоминание. Творческая память Набокова стремится к независимости от современности, она существует сама по себе. Не случайно его любимейшая богиня—Мнемозина, в греческой мифологии символ памяти и матерь девяти муз.
Муза Набокова — верная дочь Мнемозины, все созданное им продиктовано ею, она — живая память его и усердная вдохновительница. В романе «Дар» двойник писателя годунов – Чердынцев, восхваляя поэтической риторикой свою возлюбленную музу Зину Мерц, назовет ее никак иначе, а Полумнемозиной! Набоков сразу обратил на себя внимание, когда попал в наш класс, потому что он был талантлив во всем. И в теннис нас всех обыгрывал, и в шахматы. За что бы он ни брался, поражал всех своей талантливостью, ну а написать какие-либо стихи или эпиграммы, тут он тоже, конечно, первенствовал. Ну, а дружбы с ним, по-моему, не заводилось ни у кого. Он был в полном смысле слова снобом. Он считал, что на свете существуют два человека, заслуживающие его внимания,— это его отец и он сам. Очень был высокомерен». Оторванный от собственно российского читателя, но не сомневающийся в том, что желанное времечко придет и его узнают на родине, он пестовал того гипотетического читателя, к которому обращался через сотню разделяющих верст и пограничных застав: «Литература — это измышление.
Художественная литература есть художественная литература. Назвать рассказ правдивым рассказом — обида обоим — искусству и правде, Каждый великий писатель — это великий обманщик. Но такова же и архиобманщица Природа. Природа всегда обманывает. От простого обмана размножения до чрезвычайно изощренной иллюзии окрасок у бабочек и птиц, также в природе изумительная система чар и уловок. Автор художественной литературы всего лишь идет на поводу у природы». В нынешних дискуссиях о том, является ли искусство отражением действительности или оно самодостаточно, аргументы Набокова из самых убедительных.
Он убеждает в том, что искусство, в том числе и словесное, не есть подражание или даже преображение реальности. Художественное творчество суверенно и существует параллельно действительному миру, а роман равноправен с самой природой. В лекциях по литературе, прочитанных им американским студентам, Набоков предупреждал: «Мы должны всегда помнить, что произведение искусства — это создание нового мира, так что первое, что мы должны сделать, это изучить этот новый мир как можно более замкнуто, приближаясь к нему, как к чему-то совершенно новому, не имеющему явных связей с мирами нам уже известными.
Когда этот новый мир уже изучен сам по себе, тогда и только тогда давайте будем искать его связи с другими мирами, с другими отраслями знания». Отстаивая автономию мира искусства, Набоков не повторял своих предшественников, он шел дальше их, отбрасывая и познавательную ценность искусства, и нравственную, оставляя читателю художественное наслаждение, которое подарит ему гениальный обманщик, сочинитель небылиц, устроитель головоломных трюков. Применительно к самому Набокову все это вполне справедливо. Его читают не для того, чтобы узнать про тайные злодейства тиранов, и не ради того, чтобы проникнуть в козни маньяков, но с целью получить удовольствие чисто эстетическое от занимательности небылиц, от каламбуров и парадоксов, рассыпанных щедрой рукой по всему набоковскому тексту.
По сути, главный и единственный герой всех произведений Набокова это собственно литература, ее возможности, ее метафоричность и символика, ее способность возбуждать воображение читателя, превращать его в соавтора «Приглашения на казнь» или «Лолиты». В этом смысле творчество Набокова уникально, потому что оно сродни музыке, живописи, но никак не традиционной нравоучительной и просвещающей литературе. Чем мотивировано кредо Набокова — понять нетрудно. Литера
Крупнейшие писатели двадцатого века в конце первой трети нашего трагического столетия делали выбор между фюрером и генералиссимусом. Свастику признали немногие из великих, в памяти остались лишь Герхарт Гауптман, Кнут Гамсун, Эзра Паунд. Большинство зарубежных мастеров культуры выступили против фашизма, считая сталинизм меньшим злом. При всех нюансах позиция Р. Роллана, Б. Шоу, Л. Фейхтвангера, Г. Уэллса и многих других писателей Запада сходна. Зная, о концлагерях в центре Европы, они не простирали свой взор до Воркуты и Магадана. Владимир Набоков — а он вполне имеет право занять место в высшей иерархии художников слова — избрал двойное отрицание. Он не заключил перемирие с утраченной родиной.
А помня об отечестве, писал: «Бывают ночи: только лягу, в Россию поплывет кровать; и вот ведут меня к оврагу, ведут к оврагу убивать». А из нацистской Германии ему и его жене Вере Евсеевне нужно было бежать спешно. Зинаида Шаховская в своей известной книге «В поисках Набокова» так характеризует жизненную ситуацию семьи Набоковых в ту пору: «Эти тридцатые годы были особенно тяжелы для Набокова. Жить в гитлеровской Германии было невыносимо не только по материальным обстоятельствам, не только по общечеловеческим причинам. Вера была еврейкой. Податься было некуда».
Сколько бы ни рассуждал Набоков о безразличии к происходящему во вне его души, он чутко реагировал на поползновения растоптать личность. Причем в «Приглашении на казнь» жалости заслуживает не какой-нибудь мыслитель, поэт, творец, а самый обычный маленький человек, рядовой и даже заурядный. Цинциннат Ц. приговорен к отсечению головы за то, что он непрозрачен.
Эту свою особенность (у Набокова просторечно: особость) он тщательно скрывал: «Чужих луче» не пропуская, а потому, в состоянии покоя, производя диковинное впечатление одинокого темного препятствия в этом мире прозрачных друг для дружки душ, он научился все-таки притворяться сквозистым…» Эка невидаль — осудили за непрозрачность, в годы, когда сочинялся роман, сажали и осуждали и за более нелепые провинности. Набоков придумал своему Цинциннат.у Ц. такое отличие от прочих, которое прочитывается как намек на скрытность, сакральность, таинственность, как отсутствие ясности среди прозрачных натур. Набоков показал, сколь опасна неясность «я», к каким губительным последствиям влечет это несчастного, когда все иные сограждане живут как под рентгеном.Автор особенно эту тему не развивает. Понятно, что обреченный своим рождением бедный Цинциннатик, в имени которого чудится что – то цианистое или цитатное, не такой, как все, и потому процедура отсечения головы неизбежна. Для этого доносчики изрядно постарались. В фантасмагоричном романе Набокова все несуразно и несообразно. Узника изо всех сил ублажает администрация каземата, его развлекают сюрпризами, впрочем, довольно мрачноватыми, дозволяют совершать променад по коридору тюремного квадрата, неотвратимо возвращающего завтрашнюю жертву в камеру. Вся обслуга в остроге отменно любезна, да вот только существует ли она на самом деле или только пригрезилась Цинциннату, измученному ожиданием казни? Набоков награждает всех этих тюремных начальников редкостными именами с непременным раскатистым «Р», заставляющим вспомнить Родиона Романовича Раскольникова, которому ведь тоже позволял до Поры до времени наслаждаться волей покладистый следователь Порфирий Петрович, в имени которого тоже аукнулось «р». У Набокова всегда имя — имидж.
Однако бросается в глаза сходство не столько с «Преступлением и наказанием» Достоевского, сколько с, «Процессом» Ф. Кафки, от чего В. Сирии брезгливо открещивался, уверяя, что не читал сочинений популярного пражанина. Вряд ли это правда, совпадения фабул поразительны. Цинциннату, как и Иозефу К., ровно тридцать лет. Сходна конструкция имен. Оба арестованных сохраняют свободу, вернее, видимость воли. Они свободны внешне, но внутренне не свободны: тюрьма внутри них! Оба героя — люди никакие: всякие, любые, совершенно безликие. Их ждет одинаковая казнь. Разумеется, манера повествования у авторов совершенно различна. Набоков смеется, балагурит и каламбурит, устраивает карнавал, где ряженые то оживают, то превращаются в куклы, наподобие тех марионеток, которые делал Цинциннат до ареста. Но смех этот страшен. Особенно страшно становится, когда появляется м-сье Пьер. Дирекция тюрьмы жаждет, чтобы осужденный на казнь непременно побратался со своим палачом, чтобы между ними была достигнута полная контаминация. «
Интригуя массового читателя, она повергала в раздумья и сомнения читателя элитарного. Дальнейшая судьба произведения Набокова обычна: роман «Лолита» стал американской классикой, а теперь и русской. Об этом предусмотрительно позаботился сам автор. Появление русского эквивалента «Лолиты» продемонстрировало блистательное мастерство стилиста, которому в равной мере подвластны все тонкости как английского, так и русского языка.
В русском переводе он сумел передать и ироническую интонацию повествователя, его склонность к курьезам, ребусам и вообще словесным играм. Но и потерь оказалось немало. Набоков свое писательство рассматривал как сохранение русской языковой культуры. Однако столь долгая разлука с родиной сказалась в том, что он свой русский язык несколько законсервировал, не представляя себе, что возникло много новых слов, зачастую иноязычного происхождения, которые легко обрусели, что семантика иных понятий изменилась, а привычное для него словоупотребление выглядит довольно архаичным.
Странновато как-то читать, что Лолита облачилась «в ковбойские панталоны», давно минувшим пахнуло, когда он назвал подружек Лолиты — товарками, а кавалера поименовал фертом. Гумберт время от времени называет американскую мисс душенькой, что свойственно разве что любителю старинных романсов, а не среднеевропейскому цинику. «Лолита», как и все творчество Набокова, пришла к отечественному читателю с опозданием. Но вряд ли Набоков мог предполагать, какой масштабный успех поджидал его наследие. Он, мнивший себя поначалу элитарным мастером, затем заключивший сделку с массовым читателем, пришел, наконец, к читателю демократичному, которому он сделался широко доступен и интересен.