Поэт серьезно обогащает семантику любимого образа. На первый план выступает "изменчивость" Луны: "царица пышная" то "бледная", то "ясная", то "бесстрастная", то "пламенно-страстная", она то "пугает беспредельной тишиной", то "вздымает безграничность океанов". "Сибилла и колдунья", Луна ниспосылает своими "лучами" творческие "сны", однако эти же "лучи" "как змеи к нам скользят... в них вкрадчивый неуловимый яд"
"Лунный" мир в романтической традиции зачастую является лишь отражением "солнечного", поэтому бальмонтовская "царица" мерцает над водой, отражаясь в ней по принципу символической зеркальности. Со стихией воды ассоциируется "нежная влажная всепроникаемость", которая олицетворяется в символах "волны", "моря", "океана", "дождя", "пены", "капли", а также довольно сложных оксюморонах: "водный небосклон", "белый пожар". Последний образ - трансформация ницшевского "пожара прибоя" ("Веселая наука", кн. 2, N 60), причудливо дополненная тютчевским образом "морского коня":
Я стою на прибрежьи, в пожаре прибоя,
И волна, проблистав белизной в вышине,
Точно конь, распаленный от бега и боя,
В напряженьи предсмертном домчался ко мне.
("Белый пожар", с. 20)
Балладной романтической традицией (возможно, "Морской царевной" и "Русалкой" Лермонтова) навеяно одно из лучших стихотворений раздела - "С морского дна". "Прекрасная дева морской глубины", стремясь познать свою "стезю", устремляется из "лунного" мира к Солнцу:
Она засветилась живая,
Она возродилась вдвойне.
И утро на небо вступило.
Ей было так странно тепло.
И Солнце ее ослепило,
И Солнце ей очи сожгло.
(с. 29)
Анализируя символику лунного мира в "диаволическом символизме", А. Ханзен-Леве подчеркивает, что здесь "солнце возникает лишь в негативно- деструктивном аспекте... лунному человеку не вынести огня солнца". 18 Очевидно, бальмонтовская книга не укладывается в обозначенные автором рамки С1 (диаволический символизм); симптоматично, что в финале рассказываемой баллады "бледная дева" не отрекается от обретенной ценой тяжкой жертвы "правды":
Два слова, что молвила дева со дна, -
Мне вам передать их дано:
"Я видела Солнце, - сказала она, -
Что после, - не все ли равно!"
"Изменчивая", "всепроникаемая" водная стихия навевает поэту размышления о дискретности, "прерывистости" жизни, видимо, ими навеяна строка в известном стихотворении "Я - изысканность русской медлительной речи..." - "переплеск многопенный, разорванно-слитный". Лирический герой в стихотворении "Воззвание к Океану" мечтает "раствориться" в вечной "влаге" жизни:
Тихий, бурный, нежный, стройно-важный,
Ты как жизнь: и правда, и обман.
Дай мне быть твоей пылинкой влажной,
Каплей в вечном... Вечность! Океан!
Менее оригинальна символика воздушной стихии в книге, она связана с разными вариациями романтического образа "вольного", "неверного", "играющего" ветра (стихотворения "К ветру", "Ветер гор и морей", "Ветер").
Стихия земли ("горы", "равнина", "пустыня", "болото" и т.д.) представлена в разделе в основном двумя полярными образами: "камень" и "цветок". "Самоцветные камни земли самобытной" воссоздаются в "испанских" стихотворениях ("Испанский цветок", "Толедо"), причем "город-крепость на горе" во втором из них вызывает не совсем обычную для поэта-символиста зрительную ассоциацию.