Ничипоров И. Б. Портреты городов — один из важнейших пластов художественного мира Б. Окуджавы. Это жанровое образование, сложившееся еще в эпоху Серебряного века – в стихах и циклах В. Брюсова, А. Блока, М. Цветаевой, А. Ахматовой, О. Мандельштама и др., – стало значительным открытием в поэтической культуре ХХ столетия. Разноплановые по «географии» (от Тбилиси, Москвы, до Иерусалима, Парижа, Варшавы и т. д.), жанровым признакам, философскому, социально-историческому содержанию, стилистике – в песенной поэзии Окуджавы они оказались сквозными: от «песенок» конца 1950 — середины 1960-х годов, где они особенно многочисленны, — до итоговых стихотворений. Сам поэт в одном из поздних интервью так определил генезис своих «городских» песен: «На меня, между прочим, повлиял Ив Монтан, который пел о Париже, и песни были очень теплые, очень личные. Мне захотелось и о Москве написать что-то похожее… Первая московская песня «На Тверском бульваре» появилась в 1956 году. Появилась сразу как песня – и стихи, и мелодия. Помню, как осенью мы стояли поздно вечером с приятелями у метро «Краснопресненская», и я им напел… А потом довольно быстро сложился целый цикл песен о Москве: «Ленька Королев», «Полночный троллейбус», «Московский муравей», «Часовые любви», «Арбат беру с собой» – все в 1957 году»( Всему времечко свое / Беседовал М.Нодель // Моя Москва. – 1993. – № 1-3 (янв. – март). – С. 4-6) . Город запечатлелся у Окуджавы как многосложный психологический комплекс, как модель целостности мира, вместилище душевных переживаний лирического героя и его современников, в качестве прообраза всечеловеческого единства, средоточия личной и исторической памяти. В силу этого есть основания рассматривать данного рода «портреты» как художественную, смысловую и жанровую общность.
Своеобразным ядром этой общности стал в поэзии Окуджавы «арбатский текст», полно раскрывшийся в стихотворениях 50–60-х годов ( О глубинной связи бытия арбатского «Китежа» с ритмами судьбы самого поэта см.: Муравьев М. Седьмая строка // Мир Высоцкого. Исследования и материалы. Вып.II. М., ГКЦМ В.С.Высоцкого, 1998.С.448-461.) «Музыка арбатского двора» ознаменовала особый подход к созданию портрета Москвы — не парадной, официальной столицы, но вбирающей в себя душевный мир горожан, берегущей память о нелегких испытаниях исторической судьбы. В таких стихотворениях, как «Арбатский дворик» (1959), «Песенка об Арбате» (1959), «На арбатском дворе — и веселье и смех…» (1963), «Арбатский романс» (1969) и др., хронотоп арбатских двориков и переулков насыщен личностной экзистенцией многих их обитателей:
Пешеходы твои — люди не великие,
Каблучками стучат — по делам спешат…
«Тот двор с человечьей душой» воспринимается лирическим «я» как источник укрепления в «дальних дорогах» жизни: метонимическая деталь («теплые камни» арбатских мостовых) вырастает в символическое обобщение жизненного пути: «Я руки озябшие грею // о теплые камни его…». В «арбатских» стихотворениях, как и в целом ряде портретов других городов, возникает значимый образ реки: каменные мостовые столь же органичны для лирического героя, как и природная стихия. В «Песенке об Арбате» с появлением образа реки сопряжены возвышение обыденного до таинственно-надмирного, а также поэтика «отражений» — в «асфальте», «прозрачном, как в реке вода», герой преломление собственного внутреннего мира, души в ее неисследимости:
Ах, Арбат, мой Арбат, ты — мое отечество,
Никогда до конца не пройти тебя!
Рисуемые Окуджавой портреты городов, в частности, в стихотворениях об Арбате, пронизаны живыми, непосредственными обращениями поэта к городу, миру, вечным силам бытия: «Ты и радость моя, и моя беда…». Подобная «ты-лирика», «лирика диалога, второго лица» (Л.Дубшан ) (Дубшан Л.С. О природе вещей // Окуджава Б.Ш. Указ. изд. С.20, 21)оставила в свое время контраст по отношению к господствующей стилистике советской эпохи. В стихотворении «Речитатив» (1970), ставшем в определенной мере «венцом» «арбатского текста» Окуджавы, лирический образ памятного двора сплавляется с изображением других московских улиц: в звучании их названий (Ильинка, Божедомка, Усачевка, Охотный ряд), в «песне тридцать первого трамвая с последней остановкой у Филей» заключены неисчерпаемые источники музыкально-песенной гармонии. Встреча предметного («двор по законам вечной прозы») и метафизического («рай») в облике «короткого коридора
от ресторана «Прага» до Смоляги», слиянность изобр
На образном и тематическом уровне очевидна связь стихов об Арбате с лирическими портретами Старого города — как Москвы 1920–30-х гг. («Трамваи», 1967, «Песенка о московском трамвае», 1962), так и собирательного единства («Улица моей любви», 1964). Портрет уходящей в прошлое старой Москвы — города детства и юности поэта — запечатлен Окуджавой не панорамно, но посредством неотъемлемого атрибута городской жизни тех лет — через образ трамвая. Метонимический образ «трамвая красного» воплощает у Окуджавы гармонично-одушевленную стихию города и бытия. В сопоставлениях с «жаворонками, влетающими в старые дворы», с «лошадьми, сторонящимися… когда гроза» – происходит, как и в «арбатских» стихах, сращение рукотворного и природного миров, образующее основу окуджавских городских пейзажей. Как отмечает С.С. Бойко, «олицетворения позволяют без ущерба примирить урбанистический горизонт горожанина с верой в Природу как верховную власть. Элементы городского пейзажа одушевляются, оживают и на этом условии уравниваются в правах с созданиями природы» . (Бойко С.С. За каплями Датского короля: Пути исканий Булата Окуджавы // Вопросы литературы. 1998.№5.С.11.) В портретах старого города важна многослойность пространства, залогом устойчивости которого становится равновесие современных «проспектов» – и «переулков», где оседают выходящие из использования трамваи и иные приметы прошлого, формирующие ядро городской истории, стержень личностного существования героя. Органика городского микрокосма отразилась в примечательном сравнении Москвы с «горячей ладонью» в финале «Песенки о московском трамвае».
Собирательный образ Старого города, таящего память о прошлом, возникает в стихотворении «Улица моей любви». Переход от «я» к обобщенному «мы» ведет к расширению субъекта лирического переживания архетипических бытийных ситуаций:
Мы слетаемся, как воробьи, —
стоит только снегу стаять —
прямо в улицу моей любви…
Где воспоминанья, словно просо,
Соблазняют непутевых нас.
Для самого поэта городское пространство ассоциируется не только с воспоминаниями о любви, войне, но и с темой творчества, ибо тайный язык города вбирает отголоски когда-то созданных и напетых здесь стихов:
Но останется
в подъездах
тихий заговор моих стихов…
В портретах городов у Окуджавы особую весомость приобретает художественно-философская категория времени — личного и исторического, времени больших и малых циклов: масштаба веков, десятилетий, времен года и суток. Город часто предстает в диахроническом аспекте, что актуализирует в сознании лирического героя диалог настоящего с прошлым – как удаленным, так и относительно недавним, военным.
Одним из самых ранних городских портретов стало стихотворение «Нева Петровна, возле вас — всё львы…» (1957). Реалии ландшафта северной столицы (Нева, проспект, мраморные львы) предстают здесь в интимно-лирическом отсвете любовного послания. На первом плане — обращенность героя к женской прелести Невы, облеченной в «платье цвета белой ночи». Его участный взгляд «не экскурсанта» постигает в приметах городского мира сердцевину собственной судьбы. Мир этот строится на диалогических «взаимопроникновениях», знаменующих согласованность сфер бытия: взаимоперетекания настоящего и исторического прошлого («отчество» реки, которую «великие любили»); Невы и мраморных львов, которые «запоминают свет глаз» реки; наконец, Невы и душевного состояния лирического героя:
И я, бывало, к тем глазам нагнусь
и отражусь в их океане синем
таким счастливым, молодым и сильным…
В диалоге с городом как целым, с его «душой» происходит преображение внутренней сущности лирического «я», соприкосновение с тем зарядом любви, который многими поколениями обращался на приметы городского пейзажа и который навеки отложился в национальной и всечеловеческой памяти. Река символизирует здесь, как и в «Песенке об Арбате», мерное течение времени, а чувствование живого дыхания истории раздвигает пределы экзистенции лирического героя до вселенского масштаба: «И ваше платье цвета белой ночи мне третий век забыться не дает…».