Речь идет не о том случае, когда текст передает какую-то тайную доктрину, открывающуюся в нем при знании ключа (с точки зрения иносказания такой вообще неинтересен, потому что никак принципиально с этим явлением не связан), а о том, когда важным становится свойство сказания скрывать иносказание, одновременно, впрочем, выдавая его присутствие. Герметично то сказание, которое не позволяет понимать предполагаемый в нем иной смысл.
Его с равным успехом можно было бы назвать и предельно прозрачным и открытым. Абсолютно непонятный текст, так же как и обескураживающе понятный, лишает читателя шанса увидеть иносказание, судить как-то определенно о неявном, но ожидаемом смысле. Дыр бул щыл и о, закрой свои бледные ноги, данные вне контекста, стоят, в сущности, где-то на одном и, надо сказать, высочайшем герметическом уровне, пусть их авторы и пытались выразить такими противоположными способами что-то особенное по своей значимости и глубине.
Хармс, конечно, в гораздо большей степени герметичен, чем Платонов.46 Если представить себе черту молчания, молчания сказания об иносказании, то Хармс большей частью находился за нею, как бы перепрыгнув ее вслед за футуристами, и если приближался к ней время от времени, то обычно с той стороны. Платонов же именно сходится с авангардом, идя ему навстречу и останавливаясь в шаге, а не следует за ним; он менее радикален в ломке формы. Тем интереснее редкие случаи, когда он создает тексты, готовые соперничать в герметичности с авангардистскими. Таков "Антисексус".
Тематически и "интонационно" он в чем-то близок "детскому" рассказу Хармса "Друг за другом" (1930): тема - бесполезное изобретение, форма повествования - "несерьезная". Детский рассказ Хармса, возможно, не представляет собой квинтэссенцию авангарда и абсурда, лишь тяготея к ним, но как раз "недовоплощенность" в нем главной тенденции творчества писателя дает лишний повод для сравнения.
"Антисексус" телеологически труднообъясним.47 Понятна, допустим, "Ямская слобода". С ее тенденцией изобразить жизнь провинции она по меньшей мере миметически целесообразна. Фантазия "Лунная бомба" оправдывается хотя бы самой относительно напряженной фабулой и одновременно угадываемым за нею рядом идей и гипотез о бытии. "Чевенгур", "Котлован", "Джан", как и большинство других произведений писателя, не выводят телеологический вопрос на первый план сразу и столь открыто. Он, конечно же, возникает по мере чтения как осознание неисчерпанности смысла повествованием, но отличие от них рекламы аппарата для удовлетворения половой потребности все же существенно.
На уникальность "Антисексуса" в контексте платоновского творчества обращает внимание первый публикатор и комментатор текста Т. Лангерак. М. Золотоносов, написавший обширный комментарий и статью об "Антисексусе", начинает с того же: "Автоэротическая фантазия может показаться странной прихотью, сочинением, для Платонова маргинальным".49 "Уж больно он "торчит" в творчестве Платонова", - замечает несколько раньше А. Битов. В своей маргинальное? платоновский текст и сближается с хармсовским.
Ситуация, возникающая в обоих случаях вокруг изобретения, полезность которого проблематична, представляется подозрительной и вызывает необходимость поиска разъяснений, ради чего автору вообще к ней стоило обращаться. Заметим, ничего подобного не происходит с теми же "Веселыми проектами" Зощенко, они не создают конфликта, заставляющего читателя оправдывать их существование: веселые проекты, и все сказано. Контекст же творчества Хармса и Платонова и "незначительные" структурные особенности их произведений требуют совсем другого отношения.
"Антисексус" Платонова и "Друг за другом" Хармса - своеобразный плеоназм или тавтология, что, возможно, характерно для Хармса, но не для Платонова. Избыточная платоновская фраза, как мы видели, на поверку представляет в сжатом виде объем, который в "норме языка" требует значительно больших словесных ресурсов. Конечно, не лишено смысла все в художественном произведении, и хармсовский плеоназм играет свою роль, но он другой природы.
Предполагается, что "Друг за другом" Хармса имеет биографическую основу и связан с работой писателя в детском журнале. Нелепости рассказа, впрочем, не вполне извиняются этим обстоятельством. В основу сюжета положен случай с изобретением игры - что-то вроде шахмат, только абсолютно бесконфликтных: никто никого не ест, а просто передвигает фигуры. Игру называют очень глупой и смеются над ней, смеются люди вполне разумные - те, кто должен вызывать у читателя доверие. Рассказывая о своей новой игре, ее изобретатель, некто Астатуров, все время путается.
Игра называется "Друг за другом", но на самом деле фигуры ходят навстречу друг другу. Названия фигур вообще неважны: Астатуров путает их названия, нисколько не смущаясь. Встреча с изобретателем заставляет рассказчика погрузиться в проблему. Он узнает, а вместе с ним и юный читатель должен узнать, что изобретения бывают полезные и бесполезные и что важно одно отличать от другого. Однако целый ряд моментов заставляют усомниться, что в этом состоит мораль.
Так, смех - традиционное средство выражения авторской позиции. Осмеяние особенно удачно используется в финальных сценах ("над кем смеетесь?"). У Хармса же смех ничуть не мешает "осужденному" продолжать действовать. "Изобличенный" смехом изобретатель не оставляет попыток внушить людям, что его изобретение заслуживает внимания. Рассказ начинается и заканчивается одним и тем же - герой приходит в очередное учреждение для того, чтобы сообщить о своей идее людям.
Бесконфликтная игра становится в ряд с другими бесполезными вещами, среди которых оказывается так называемый "солнцетермос", предназначенный, чтобы давать "на весь мир ослепительный свет, от которого можно укрыться только плотными шторами".52 Вещь вполне утопична и в силу этого осуждаема. Мотивы осуждения интересны: ""Солнцетермос", может быть, и замечательная штука, но, во-первых, - оно неосуществимо, так как оно совершенно не подтверждено наукой, а во-вторых, оно нам сейчас и не нужно вовсе..." (ДД, 319). Замечательно, что приспособление для всех сейчас не нужно, точно так же как и игра, где не тре
Рассказчик приходит к правильному видению проблемы только после разъяснений специалиста по изобретениям. После "лекции" почти в духе добросовестной популяризаторской литературы у него не остается сомнений в бесполезности такого новшества, как палатка для работы в поле, которую можно передвигать по мере перехода с одного места на другое:
"Ты работаешь на поле и по мере работы на другом месте передвигаешь за собой палатку.
- Да зачем же это надо? - спросил я.
- То-то и оно-то, что не надо, - сказал сотрудник" (ДД, 318). Однако, в конце концов, почему нет? Неужели палатка столь же утопична, как заменитель солнца для всех?
В стиле и сюжете хармсовского текста есть что-то платоновское. Например, объяснение, для чего рассказчику следует заняться проблемой изобретательства:
- Товарищи, - сказал редактор, - хорошо бы сходить кому-нибудь из нас в Комитет по делам изобретений. Надо думать, что среди очень ценных изобретений попадаются и смешные. Ведь мы можем дать в журнал рассказ о таких же веселых изобретателях, как изобретатель Астату ров. Кто хочет идти? (ДД, 318).
Среди каких изобретений попадаются смешные, среди очень ценных? Фраза в своей двойственности достойна платоновской (или наоборот). Сам "солнцетермос" вполне мог быть платоновским изобретением, и нечто подобное воспроизводится в его хронике "Впрок" (1931) - в меньших масштабах, как солнце для одной деревни, или в том же "Чевенгуре" - в мечтах чевенгурцев о солнце-пролетарии. Совершенно в духе угрюмой "котлованной" стилистики звучит открытие такого рода:
Он достал другую бумажку и прочел: Способ самосогревания: дыши себе под одеяло, и тепло изо рта будет омывать тело. Одеяло же сшей в виде мешка.
Я захохотал (ДД, 320).
С той только разницей, что у Платонова вряд ли кто-либо стал над этим смеяться.
Фигурирует у Хармса и реклама американского изобретения: "Прибор, помещающийся на голове, при помощи которого шляпа снимается автоматически" (ДД, 320).
Здравая логика постоянно нарушается, точнее говоря, как будто бы нарушается Хармсом. Упомянутые несуразности могут быть или просто не замечены, или отнесены к разряду несущественных и непроизвольных, и тем не менее в тексте они присутствуют. Удивляет фанатическая настойчивость изобретателей бесполезных вещей. Для чего столько говорить о ней? Пусть это даже всего лишь форма психического отклонения, но почему в "детском" тексте? В любом случае такая психологическая мотивировка оставляет место впечатлению, что основным в рассказе является противоречие между привычной и еще какой-то логикой, причем далеко не ясно, какая лучше.
Существенно, что читатель вряд ли способен с уверенностью сказать, насколько в этом видна воля автора и какова она. Явен в рассказе только повторяющийся сюжет о попытках изобретателя-неудачника, все остальное - или есть, или "вчитывается". Присутствует ли, помимо основного, еще какое-то сказание в тексте - таков "архитектонический вопрос", поставленный текстом Хармса.
Возможно, детальное знакомство с творчеством художника, знание точной биографической подоплеки и истории создания рассказа позволяют пролить свет на собственно "авторский" его смысл. Однако читателю он недоступен. Доступно лишь некое ощущение "мерцания" в нем иного смысла, порожденного нарочитой сюжетной тавтологией: автор не позволяет читателю судить о его границах.
Платоновский текст внешне избыточен по-другому- Он почти весь представляет собой пустой в аспекте иносказания набор риторических фигур, отвечающих жанровой целесообразности рекламного текста. Между ними, однако, затеряны опорные синтагмы, выражающие определенную "философскую" концепцию. Основные таковы:
...Страсти человечества господствуют над временами, пространствами, климатами и экономикой...
...физиология человека почти абсолютно одинакова...
(Аппарат продается везде одинаково успешно) ...
Отсюда очевидно, что полное наличие удовлетворения обуславливает наличие потребности...
Неурегулированность половой жизни человечества, чреватость бедствиями, как последствие этой неурегулированности, - вот предмет мучительного душевного беспокойства учредителей нашей фирмы...
В браке истина заменена покоем. Человечество же высшей истиной признало покой.
Неурегулированный пол есть неурегулированная душа - нерентабельная, страдающая и плодящая страдания...
Мы устранили элемент пола из человеческих отношений и освободили дорогу чистой душевной дружбе.
Отклики известных людей на изобретение, представляющие собой вторую часть "Антисексуса", таят в себе отрицание или поддержку философской концепции фирмы.
Можно почти с уверенностью сказать, что для каждого исследователя, потратившего некоторое время на изучение творчества Платонова, эта выжимка будет довольно прозрачной. По ней чрезвычайно легко выйти на ряд извечных платоновских мотивов, которые способны восполнить многие недостающие семантические звенья.
Проблема пола всегда была значима для Платонова, и осмыслялась она всегда в плане, выходящем за пределы индивидуального чувства или инстинкта. Она отчетливо заявляет о себе, о чем уже говорилось выше, в "Строителях страны", над которыми писатель работал приблизительно в то же время: любовь как беспокойство, приспосабливаемое к социальным целям. Она сохранилась и в "Чевенгуре". Герои "Эфирного тракта" (1927) также оставляют своих возлюбленных ради того, чтобы обрести особое знание о мире. Так что формула: "в браке истина заменена покоем",54 - принадлежит не только раннему Платонову.
Половой вопрос связан для Платонова и с проблемой более фундаментального порядка, а именно - с бессмертием. Такая мысль обиняком высказывается, например, в раннем рассказе "Тютень, Витютень и Протелаген"; в ней можно увидеть и след идей Розанова, и, конечно же, федоровского "Общего дела", а главная идея последнего, как показывает обращение к позднему Платонову, не исчерпала себя в его представлении даже к сороковым годам.