Всякая попытка определить место Платонова в истории литературы почти неизбежно оборачивается неудачей. Найденное решение каждый раз требует множества оговорок и в конце концов тонет в них, заставляя возвращаться к тривиальному и неодолимому: Платонов аномален, уникален, вне- или почти внеэстетичен.
Отбросим мысль о "сатирическом направлении", согласившись с доводом самого писателя: "Субъективно же я не чувствую, что я сатирик". Точно так же непонятно, что делать с платоновским (анти-)утопизмом. Как будто бы тексты писателя имеют к нему отношение, но явно не прямое.2 Кроме того, "сатира" и "утопизм" - определения, предполагающие несколько иной ракурс рассмотрения предмета, чем "история стилей и направлений". Первое слишком узко, второе, напротив, выходит за рамки эстетики, на которой в первую очередь будет сосредоточено наше внимание.
Бродский пишет: "Платонова за сцену с медведем-молотобойцем в "Котловане" следовало бы признать первым серьезным сюрреалистом. Я говорю первым, несмотря на Кафку, ибо сюрреализм - отнюдь не эстетическая категория, связанная в нашем представлении, как правило, с индивидуалистическим мироощущением, но форма философского бешенства, продукт психологии тупика. Платонов не был индивидуалистом, ровно наоборот: его сознание детерминировано массовостью и абсолютно имперсональным характером происходящего. Поэтому и сюрреализм его внеличен, фольклорен и до известной степени близок к античной (впрочем, любой) мифологии, которую следовало бы назвать классической формой сюрреализма".
Если признать, что сюрреализм не эстетическая категория, если опустить различие в мироощущении - индивидуалистическом, с одной стороны, и имперсональном, с другой, если, нако
О сюрреализме Платонова говорит М. Геллер, настаивая на соответствии его мира миру реальному и видя в этом причину отказа художника от реализма.6 Но он же утверждает и присущий Платонову в некоторой части реализм. Е. А. Яблоков в своем комментарии к "Чевенгуру" вполне поддерживает сюрреалистический взгляд на творчество писателя, однако оставляет место и для других таксономических возможностей. В то же время очевидно, что не всякий сюрреализм Платонову близок. Вряд ли он принял бы французский с его глобальным проектом "сплавить желание с дискурсом человека, а эрос - с его жизнью (причем не только и не столько на уровне описания)...".
Стремление связать Платонова с современной ситуацией подчас вынуждает видеть в нем первого постмодерниста.9 На фоне разноречивых поисков даже предпринятое Т. Сейфридом возвращение позднего Платонова в лоно "социалистического реализма", хотя и взятого в кавычки (Т. Сейфрид нарочито закавычивает это сочетание), не представляется неожиданным, но еще раз убеждает в правоте В. Шкловского: "Платонов - огромный писатель, которого не замечали, - только потому, что он не помещался в ящиках, по которым раскладывали литературу".
Привычная парадигма стилей не способна вместить творчество Платонова. Но, может быть, в том и состоит суть проблемы, чтобы не Платонова укладывать в известные литературные рамки, а саму литературу - в те, что устанавливаются Платоновым. Речь не идет, конечно, о замене сложившейся истории направлений какой-то другой эстетической историей, но лишь о том, чтобы посмотреть на нее под иным, и даже не очень новым, углом зрения.