В «Объяснении», напечатанном в «Современнике» в ответ на обвинения его з преувеличении заслуг Барклая де Толли и в умалении значения Кутузова, Пушкин писал: «Минута, когда Барклай принужден был уступить начальство над войсками, была радостна для России, но тем не менее тяжела для его стоического сердца. Его отступление, которое ныне является ясным и необходимым действием, казалось вовсе не таковым: не только роптал народ ожесточенный и негодующий, но даже опытные воины горько упрекали его и почти в глаза называли изменником. Барклай, не внушающий доверенности войску, ему подвластному, окруженный враждою, язвимый злоречием, но убежденный в самого себя, молча идущий к сокровенной щели и уступающий власть, не успев оправдать себя перед глазами России, останется навсегда в истории высоко поэтическим лицом».
Стоическая твердость Барклая была близка и понятна самому Пушкину, что отразилось на упорном стремлении поэта дать этому моменту наиболее глубокое, полное и точное словесное выражение:
Непроницаемый для взгляда черни дикой,
В молчаньи шел один ты с мыслню великой.
И в имени твоем звук чуждой не взлюбя,
Своими криками преследуя тебя
Народ, таинственно спасаемый тобою,
Ругался над твоей священной сединою.
И долго, укреплен могущим убежденьем.
Ты был неколебим пред общим заблужденьем.
Глубоко личный характер всех этих моментов обнаруживается и прямым соответствием их с завершающей строфой стихотворения Я памятник себе воздвиг нерукотвориый, где еще более прямо и открыто поставлена та же проблема непонятого современниками гения, твердо и равнодушно переносящего обиды и клевету:
Веленью божию, о муза, будь послушна,
Обиды не страшась, не требуя венца,
Хвалу и клевету приемли равнодушно,
И не оспоривай глупца.
В этом отношении примечательно стихотворение «…Вновь я посетил» (1835) — одно из высочайших достижений пушкинской лирики тридцатых годов, целиком выраставшее из тяжелых переживаний Пушкина последних лет его жизни. Осень 1835 года была особенно тяжелой для Пушкина. Домашние обстоятельства его были исключительно сложны в это время. В начале сентября он уехал в Михайловское для работы. 25 сентября он пишет
В Михайловском Пушкина обступили его пребывании здесь десять лет назад. «Как подумаю,- писал он несколько позднее П. А. Осипой,— что уже 10 лет протекло со времени этого несчастного возмущения, мне кажется, что все я видел во сне.
Сколько событий, сколько перемен во всем, начиная
С моих собственных мнений,
Моего положения и проч., и проч.»
Из всех этих мыслей,_ воспоминаний и настроений рождались строки стихотворения:
я посетил
Тот уголок земли, где я провел
Изгнанником два года незаметных.
Уж десять лет ушло с тех пор — и много
Переменилось в жизни для меня,
И сам, покорный общему закону,
Переменился я…
И в соответствии со своими мыслями о вечной красоте жизни, о смене поколении, как о непременном условии развития жизни, и о ничтожности каждого из этих поколений перед лицом вечной, всеобъемлющей жизни Пушкин завершал стихотворение горячим приветствием этой вечно развивающейся и вечно обновляющейся жизни:
Здравствуй, племя Младое, незнакомое! не я Увижу твой могучий поздний» возраст, Когда перерастешь моих знакомцев И старую главу их заслонишь От глаз прохожего. Но пусть мой анук Услышит ваш приветный шум, когда, С приятельской беседы возвращаясь, Веселых и приятных мыслей полон, Пройдет он мимо вас во мраке ночи И обо мне вспомянет.
Лирика Пушкина тридцатых годов особенно интересна стремлением поэта отражать в своем лирическом творчестве всю сложность объективного мира. В связи с этим намечаются серьезные сдвиги и в жанровой структуре, все более и более приближающейся к повествовательной форме. Форма повествования становится одним из основных жанров пушкинской лирики, предоставляя поэту широкие возможности включения в сферу лирического творчества моментов исторического, общекультурного и общечеловеческого характера.