Говоря о любовной лирике Ахматовой, нельзя не сказать несколько слов о чувствах самой поэтессы, о ее
кумирах, о предметах ее восхищения.
И одним из неоскудневающих источников творческой радости и вдохновения для Ахматовой был Пушкин. Она
пронесла эту любовь через всю свою жизнь, не побоявшись даже темных дебрей литературоведения, куда входила
не однажды, чтобы прибавить к биографии любимого поэта несколько новых штрихов. А. Ахматовой принадлежат
статьи: "Последняя сказка Пушкина (о "Золотом петушке")", "Адольф" Бенжамена Констана в творчестве Пушкина",
"О "Каменном госте" Пушкина", а также работы: "Гибель Пушкина", "Пушкин и Невское взморье", "Пушкин в 1828
году" и др.
В "Вечере" Пушкину посвящено стихотворение из двух строф, очень четких по рисунку и трепетно-нежных по
интонации.
Любовь к Пушкину усугублялась еще и тем, что по стечению обстоятельств Анна Ахматова — царскоселка, ее
отроческие, гимназические годы прошли в Царском Селе, теперешнем Пушкине, где и сейчас каждый невольно
ощущает неисчезающий пушкинский дух, словно навсегда поселившийся на этой вечно священной земле русской
Поэзии. Те же Лицей и небо и так же грустит девушка над разбитым кувшином, шелестит парк, мерцают пруды и, по-
видимому, так же (или - иначе?) является Муза бесчисленным паломничающим поэтам...
Для Ахматовой Муза всегда — "смуглая". Словно она возникла перед ней в "садах Лицея" сразу в отроческом
облике Пушкина, курчавого лицеиста — подростка, не однажды мелькавшего в "священном сумраке"
Екатерининского парка, — он был тогда ее ровесник, ее божественный товарищ, и она чуть ли не искала с ним встреч.
Во всяком случае ее стихи, посвященные Царскому Селу и Пушкину, проникнуты той особенной краской чувства,
которую лучше всего назвать влюбленностью, — не той, однако, несколько отвлеченной, хотя и экзальтированной
влюбленностью, что в почтительном отдалении сопровождает посмертную славу знаменитостей, а очень живой,
непосредственной, в которой бывают и страх, и досада, и обида, и даже ревность... Да, даже ревность! Например, к
той красавице с кувшином, которою он любовался, воспел и навек прославил... и которая теперь так весело грусти
эта нарядно обнаженная притворщица, эта счастливица, поселившаяся в бессмертном пушкинском стихе!
Урну с водой уронив,
об утес ее дева разбила.
Дева печально сидит,
праздный держа черепок.
Чудо! Не сякнет вода,
изливаясь из урны разбитой;
Дева, над вечной
струей, вечно печальна сидит.
Ахматова с женской пристрастностью вглядывается и в знаменитое изваяние, пленившее когда-то поэта, и в
пушкинский стих. Ее собственное стихотворение, озаглавленное (не без тайного укола!), как и у Пушкина,
"Царскосельская статуя", дышит чувством уязвленности и досады:
И как могла я ей простить
Восторг твоей хвалы влюбленной...
Смотри, ей весело грустить,
Такой нарядно обнаженной.
Надо сказать, что небольшое ахматовское стихотворение безусловно одно из лучших в уже необозримой
сейчас поэтической пушкиниане, насчитывающей, по-видимому, многие сотни взволнованных обращений к великому
гению русской литературы. Но Ахматова обратилась к нему так, как только она одна и могла обратиться, — как
влюбленная женщина, вдруг ощутившая мгновенный укол нежданной ревности. В сущности, она не без мстительности
доказывает Пушкину своим стихотворением, что он ошибся, увидев в этой ослепительной стройной красавице с
обнаженными плечами некую вечно печальную деву.
Вечная грусть ее давно прошла, и вот уже около столетия она втайне радуется и веселится своей поистине
редкостной, избраннической, завидной и безмерно счастливой женской судьбе, дарованной ей пушкинским словом и
именем...
Как бы то ни было, но любовь к Пушкину, а вместе с ним и к другим многообразным и с годами все
расширявшимся культурным традициям в большой степени определяла для Ахматовой реалистический путь
развития. В этом отношении она была и осталась традиционалисткой.
В обстановке бурного развития различных послесимволистских течений и групп, отмеченных теми или иными
явлениями буржуазного модернизма, поэзия Ахматовой 10-х годов могла бы даже выглядеть архаичной, если бы ее
любовная лирика, казалось бы, такая интимная и узкая, предназначенная Ей и Ему, не приобрела в лучших своих
образцах того общезначимого звучания, какое свойственно только истинному искусству.