Историзм в мифопоэтическом творчестве нового времени (в широком смысле) и нашего столетия, конечно, не адекватен историзму, лежащему в основе литературно-эмпирических методов. Приметы эпохи сохраняются и в мифопоэтических структурах, но время как бы растягивается в них. Они могут сохранять злободневность, которая измеряется годами или несколькими десятилетиями. Но, большей частью, главным в них является не столько эта злободневность, если она вообще сохраняется, а широкие обобщения, выражающие закономерности целой эпохи, эры или человеческой души, перерастающей положенный ей локальный исторический срок. «Локальный историзм» соединяется тогда с историзмом больших временных протяженностей — историзмом. Примеры такого рода — не очень далекие по времени — «Медный всадник», многое или некоторое у Гоголя, Т. Манна, Андрея Белого («Петербург») и т. д.
Едва ли не все писавшие о Блоке с полным основанием подчеркивают редкое историческое чутье поэта, способность удивительно чутко и нервно улавливать изменения исторической жизни, определять их масштаб, их направление и поэтически реагировать на них. Это — истина бесспорная, но недостаточная для понимания Блока. Безоговорочная и пафосная вера в нее объясняется не только тем, что она — истина, но и нашим давним, каким-то неподвижным пристрастием к историзму в «локальном» его понимании и даже в пределе — к «микроисторизму». Мы нередко забываем, что «Прикованный Прометей», «Царь Эдип», «Божественная комедия», «Гамлет», «Фауст», «Медный всадник» — произведения, в которых «локальный историзм» в перспективе времени явно уступает «макроисторизму» и, пожалуй, — «метаисторизму».
Если отвлечься от вопроса о масштабах дарования, о силе и яркости обобщения и выдвинуть в качестве измерителя отношение той или другой художественной системы к историзму, мы должны будем признать, что целый ряд явлений мифопоэтического искусства XX века не умещается в рамках локально-исторического подхода. К ним принадлежит и поэзия Блока. Творчество Блока, порожденное, прежде всего, своим временем и в неповторимо-индивидуальном преломлении отражающее свое время, нельзя свести к «локальному историзму» и по отношению к его генезису, к его содержанию и к его функции. Оно, так же как и другие параллельные ему явления, находится под знаком двойного времени: «локального» и «макроисторического». Это дает себя знать в глубинных контактах творчества Блока, с современной ему жизнью России и в его прочных и разносторонних связях с традициями многовековой общечеловеческой культуры — русской и зарубежной, языческой и христианской, средневековой и возрожденческой, новоевропейской и новейшей, реалистической и модернистской. Это проявляется в наличной духовно-эстет
В тесном взаимодействии с этой макроисторической природой блоковского творчества находится его поэтическая мифология. Подходя к Блоку с этой стороны, мы не можем не признать, что тяготение к мифу в разных его формах далеко не определяет всей поэзии Блока, что прямое, насколько оно возможно, свободное от мифологизма отражение современной действительности, по крайней мере у зрелого Блока, в конечном счете имеет решающее значение и в целом перевешивает действие мифопоэтической апперцепции, во всяком случае, той, которая связана с древним мифом. Выявляя мифопоэтические начала и аспекты поэзии Блока, даже раннего, мы должны соблюдать меру, границы и бояться «мифологического перекоса». Нам известно, что Блок трезвее, чем Вяч. Иванов, понимал, насколько удалена от современности древняя мифология и какие силы требуются для того, чтобы вдохнуть в нее новую жизнь. «Верно, — писал он в рецензии на сборник стихов французского поэта Себастьяна Лекоита, — когда-нибудь пламенный миф был рубежом между двумя миропониманиями— и вихрем, увлекшим человечество к открытию тайн. ...Но вот миф прошел сквозь историю, запылился в ее равнинах, и хотя еще принес нам малую долю ослепительности своей, но сделался книжной сказкой, предметом обсуждения на кафедрах и пыльных страницах... Сказки наши — мечта,— да воплотит ее новое дыхание бога!».
Мы знаем, что творчество таких символистов, как Вяч. Иванов, Брюсов, ранний Городецкий, С. Соловьев, А. Кондратьев, было насыщено краткими мифологическими реминисценциями значительно больше, чем лирика Блока. Известно, что Блок был дальше, чем многие другие поэты его времени, от традиционной, «условно-археологической» - или модернизированной «антологической» поэзии, что он в зрелую пору, в отличие от Брюеова и Вяч. Иванова, даже от Мандельштама, не упоминал в стихах своих лирических сборников имен древнегреческих, римских, библейских или каких-либо иных богов, героев или пророков. Он не воспроизводил также, за немногими исключениями («Эхо», «Вспомнил я старую сказку...»), сюжетов античной классической мифологии и относящихся к ним мотивов, даже в тех свободных формах, подчиненных авторским концепциям, которые мы встречаем в драматургии Вяч. Иванова и Анненского. Лишь в редких случаях, под влиянием вагнеровскпх опер, Блок пользовался образами древнегерманского мифологического эпоса и, вероятно не без воздействия поэзии Брюсова, несколько раз обращался — без углубления в нее — к египетской древности («Сфинкс», «Жрец», «Клеопатра», драматургические сцены, «Рамзес»).