В зрелом возрасте Скотт в основном жил в Пограничном крае, но родился он не там, а в Эдинбурге - 15 августа 1771 года. (Кое-какие свидетельства позволяют предполагать, что Скотт ошибался на один год и на самом деле родился 15 августа 1770-го; однако их отнюдь нельзя считать неопровержимыми, и имеющиеся данные склоняют в пользу принятой версии, то есть 1771 года.) Его отец, тоже Вальтер Скотт, родившийся в 1729 году, был старшим сыном Роберта Скотта из Сэнди-Ноу и Барбары Хейлибертон, которая, по словам Скотта, былародомиз “старинного и достойного семейства, проживавшего в Берикшире”. Роберт Скотт пошел в моряки, но, потерпев кораблекрушение у Данди при первом же плавании, отказался от этого занятия и получил в аренду от Вальтера Скотта из Хардена, своего “главы клана и родича”, ферму Сэнди-Ноу вместе с участком, на котором высится Смальгольмская башня. Отказ Роберта Скотта снова отправиться в море после пережитого злоключения привел к разрыву с отцом, достославным “Бородой”, по каковой причине Роберт не преминул отринуть якобитские убеждения “Бороды” и “не сходя с места превратился в вига”. Это, несомненно, увеличило его благосостояние, поскольку “Борода”, обязанный своим прозванием обету не бриться до тех пор, пока Стюарты не возвратятся на трон, примкнул к якобитскому восстанию 1715 года с оружием в руках, в результате же “лишился всего, что имел, и, как я слышал, - продолжает правнук, - угодил бы на виселицу, когда б не заступничество Анны, герцогини Баклю и Монмут-ской”. Отец Скотта первым в своем семействе обзавелся профессией: выучился на адвоката и, став королевским стряпчим, вошел в привилегированное сословие шотландских законников.
Во многих отношениях он явился прототипом мистера Фэрфорда из романа “Редгонтлет”. Был он человеком честным, трудолюбивым, без особого воображения и таким совестливым, что последнее, по выражению его сына, не позволило ему сколотить состояние за счет клиентуры. “Клиентам он служил с рвением, доходившим до смехотворности, - вспоминал Скотт в автобиографическом отрывке. - Вместо того чтобы бесстрастно отправлять положенное по долгу службы, он думал за них, страдал за их честь, как за собственную, и был готов скорее вызвать их нерасположение, нежели пренебречь чем бы то ни было, к чему, по его разумению, его обязывали их интересы”. Он был вигом и пресвитерианином строгих правил, чопорным в поведении, умеренным в притязаниях; его страстью была история кальвинист ской церкви. При всей строгости своих принципов он отличался, однако, как уверяет нас его сын, врожденной добротой и мягким характером. Позднее Скотт с неприязнью вспоминал о “благочинии пресвитерианской субботы”, которое называл “беспримерно суровым”. Это одна из причин, сообщает нам Локхарт, почему Скотт “с малолетства приобрел отвращение к тому, как отправляется служба по канону господствующей Шотландской церкви, и обратился к ея святой Епископальной сестре, коей благочиние и систему управления он полагал точным слепком с древних установлений, а литании и молитвы почитал за дошедшие до нас из времен, наследовавших апостольские”. Ясно, что не одна лишь суровость кальвинизма, но в еще большей степени ощущение связи времен побудили Скотта отказаться от пресвитерианства родителя ради шотландской епископальной церкви; однако его любовь к постоянству оказалась не достаточно сильной, чтобы вернуть его в лоно католицизма, религии предков, - той разновидности христианства, которую он, как о том со всей очевидностью свидетельствует, в частности, роман “Аббат”, считал погрязшей в суевериях и фанатизме. Но мы еще поговорим об отношении Скотта к религии.
Развитие мысли шло от ландшафта к истории, а от истории края - к истории народной и любви к отечеству. Но Скотт - при том, что самые великие его романы посвящены недавней истории родной Шотландии, - не был всего лишь шотландским писателем-патриотом. Половина его души была всецело под обаянием героического и буйного прошлого, но другая половина, принадлежавшая скорее просвещенному Эдинбургу периода расцвета, нежели дикому Пограничному краю, верила в разум, умеренность, развитие торговли, всевозможные блага и - чего таить греха - в материальную заинтересованность. Когда же эти стороны его натуры вступают в серьезное противоречие, тогда-то Скотт и поднимается в своих романах до вершин художественной прозорливости. Такого противоречия л
* “- Слава? - повторила Ревекка. - Неужели та ржавая кольчуга, что висит в виде траурного герба над темным и сырым склепом рыцаря, или то полустертое изваяние с надписью, которую невежественный монах с трудом может прочесть в назидание страннику, - неужели это считается достаточной наградой за отречение от всех нежных привязанностей, за целую жизнь, проведенную в бедствиях ради того, чтобы причинять бедствия другим? Или есть сила и прелесть в грубых стихах какого-нибудь странствующего барда, что можно добровольно отказаться от семейного очага, от домашних радостей, от мирной и счастливой жизни, лишь бы попасть в герои баллад, которые бродячие менестрели распевают по вечерам перед толпой подвыпивших бездельников?”На тридцать седьмом году жизни в апреле 1808 года Вальтер Скотт, уже известный редактор, антиквар и поэт, находясь в Ашестиле, “славном сельском особняке с видом на Твид”, куда он перебрался в 1804 году, принялся за автобиографический очерк. Начал он с родословной, ибо все связанное с “корнями” и предками, тем паче его собственными, неизменно вызывало его интерес.
* “Я родился не в блеске, однако и не в ничтожестве. В согласии с условностями моей страны происхождение мое сочли благородным, так как по отцовской, да и по материнской линии тоже я был связан родством, хоть и дальним, со старинными семействами. Дедом отца был Вальтер Скотт, коего хорошо знали в долине Тивиота под прозвищем “Борода”. Он был вторым сыном Вальтера Скотта, первого лэрда* Рэйберна, а тот в свою очередь - третьим сыном Вильяма Скотта и внуком Вальтера Скот-га, именуемого в семейных преданиях “Старым Уоттом”, - хозяина Хардена. Стало быть, я прямой потомок сего древнего предводителя, чье имя прозвучало во многих моих виршах, и его прекрасной жены, Цветка Ярроу, - недурная родословная для менестреля Пограничного края”.
Природу своего писательского дара Скотт связывает с родословной и с той частью Шотландии - Пограничным краем, чьи нагорья примыкают на юге к английским графствам, - где обосновались его предки и где проживал он сам. Он говорит о себе языком таких понятий, как история и “почва”, пространство и время. Именно эти категории наилучшим образом отвечали складу воображения Скотта в течение всей жизни, от детских лет, когда малыш жадно впитывал рассказы про пограничные набеги и восстания якобитов, до последнего горького путешествия из Италии на родину, когда он, разбитый телом и духом, едва ли не в последний раз заставил себя приподняться, завидев вершины любимых пограничных холмов:
«Но когда мы начали спуск в долину Галы, он стал озираться, и до нас постепенно дошло, что он узнает знакомые места. Вскоре он пробормотал некоторые названия: “Речка Гала, точно она, - Бак-ольм - Торвудли”. Когда у Лэдхоупа дорога обогнула гору и его взору открылись Эльдонские холмы, он пришел в сильное возбуждение, а после того как, повернувшись на подушках, не далее чем за милю увидел наконец башенки своего дома, у него вырвался радостный крик».
Так его зять и биограф Джон Гибсон Локхарт (он находился при нем безотлучно) описывает один из последних проблесков ясного сознания у Скотта. Его завороженность - и это еще слабо сказано - историей и ландшафтом Шотландии, всегда пребывавшими для него в сокровенном единстве, склоняла его воображение к размышлениям о прошлом и настоящем, о неизменном и преходящем, о традиции и развитии. Ведь именно это - характерный мотив лучших романов Скотта. Место действия остается, как бы оно ни менялось, но распадается время. Взглянуть на арену исторических событий в ее теперешнем виде, как это Скотт любил с детства, - значит увидеть разом то, что было, и то, что есть, побуждая тем самым воображение восстанавливать прошлое и одновременно связывать его с настоящим.