Военные темы и мотивы не оставляли поэта по сути до самого конца. “… Для меня этот период представляется таким, о котором всю жизнь хватит думать”, – писал он о первой половине 1940-х годов. Среди стихотворений о войне, по всеобщему признанию, у Твардовского есть настоящие шедевры. Таковы “Я убит подо Ржевом” (1945-1946), “В тот день, когда окончилась война…” (1948) и др. Поэту удалось выразить мысли и чувства, волновавшие целое поколение. Он ведет речь о его сокровенных переживаниях, о связи между живыми и погибшими. Уцелевшие на войне, дожившие до самого дня Победы почувствовали себя в этот день чуть ли не бессмертными, а не дожившие остались как бы на другом берегу Леты: “И, кроясь дымкой, он уходит вдаль, | Заполненный товарищами берег”.
В “оптимистических” сочинениях послевоенного времени нередко обыгрывалась метафорическая фраза о том, что народная жизнь восстанавливается, как трава. Дескать, нам все нипочем, вытопчи, выжги траву, а она вновь встает после дождя. Тех же, кто говорил о невосполнимости утрат, бичевали за “упадничество”. Была подвергнута резкой критике песня старшего друга и земляка Твардовского М. Исаковского “Враги сожгли родную хату” – песня, выплеснувшая безмерную народную печаль. Твардовский в стихотворении об окончании войны выразил негодование по поводу глупого сравнения людей с травой:
Что ж, мы – трава? Что ж, и они – трава?
Нет, не избыть нам связи обоюдной.
Протест этот в глубине своей имеет религиозные корни. Поэт не может принять упрощенной философии охранительной критики, всегда готовой клеить ярлыки. Ощущение связи с ушедшими – не слабость, но проявление внутренней силы, за которой стоит истинное бессмертие: “Не мертвых власть, а власть того родства, | Что даже смерти стало неподсудно”. Нерасторжимость духовной атмосферы, общей для живых и погибших, предъявляет мощный нравственный императив поэту-лирику, диктует табу на фальшивку: “Еще не зная отклика живых, | Я ваш укор услышу бессловесный”. Вместе с тем эта связь питала особую внутреннюю раскрепощенность, бесстрашие в сопротивлении полуправде, подкрепляла самостоятельность в выборе позиции:
Я волен речь вести свободно,
Как тот солдат, с кем был в бою,
С кем пыль глотал в страде походной
И чьим поэтом состою.
Не случайно хрестоматийную известность приобрело стихотворение “Я знаю, никакой моей вины…” (1966). Лирическое “я” здесь принимает на себя общую духовную тяжесть, не покидающую оставшихся в живых фронтовиков:
Я знаю, никакой моей вины
В том, что другие не пришли с войны,
В том, что они – кто старше, кто моложе -
Остались там, и не о том же речь,
Что я их мог, но не сумел сберечь, -
Речь не о том, но все же, все же, все же…
Лирическое осмысление себя во времени и в отношении к трагической эпохе, унесшей миллионы жизней, передано в форме незавершенного силлогизма, прерванного чувством, которое сильнее рассудка. Нет вины перед мертвыми, погибшими “ради жизни на земле”, – и она есть, эта вина, ставшая проявлением совести, не склонной к беспамятству. Нет сомнений, что лирический герой Твардовского – ветеран войны. Но сама сбивчивость размышлений, сокровенность переживаний приближают к нему и молодых, тех, кто родился после войны. К ним ни в малой степени не может быть отнесен упрек “не сумел сберечь”, но троекратное “все же” и их совестью воспринимается как личное. И потому так велика сила лирического воздействия поэтической миниатюры.
С военным сюжетом связана поэма, получившая название “Теркин на том свете”. Она вышла в свет только в 1963 г., хотя была завершена уже в 1954-м. Перед нами вполне узнаваемый герой – тот самый Теркин, “простой и грешный”, дотошно любознательный, до смерти привязанный к жизни. Фабула произведения непосредственно вытекает из тех ситуаций, которые имели место в главе “Смерть и воин”. Однако перед нами не продолжение “Книги про бойца”. Здесь иные творческие задачи, по сути другой предмет разговора. Показано то же военное время, но для автора и читателя оно уже позади, и потому так резко акцентированы отрицательные черты системы, мешавшей людям дышать и жить, – и в недавнем прошлом, и в последующие годы.
Автор по-прежнему разделяет читателей как бы на два типа: одни все поймут правильно, другие начнут выискивать идеологические просчеты, недозволенные “грехи”, но ни Теркина, ни его создателя эти вторые запугать не могут.
Герой видит тот свет с такой же непосредственностью, с какой воспринимал мир на этом. Его наблюдательность сохраняет оттенок детской впечатлительности: “
Раз уж списан ты сюда,
Кто бы ни был чином,
Вплоть до Страшного суда
Трусить нет причины.
Твардовский показывает, как незаметно в государстве формальные отношения стали большей ценностью, чем жизнь человеческая. Законы, исходящие с того света, утверждают абсурдные нелепости. Умершего героя вопрос о документах мало волнует – осознать бы самое главное, но ему назидательно указывают: ” – Все мы, братец, мертвецы, | А порядок – вот он”. Гротесковое сочетание фантастически-мрачного и уродливо-комического проходит через всю поэму, выступая в роли структурообразующего принципа. Теркин по-прежнему беззащитен перед неблагоприятными обстоятельствами. Если прежде ему угрожал огонь кромешный, то теперь перед ним “стол кромешный” и “кромешный телефон”. Даже автор не может у Стола проверки заступиться за бедолагу. “Погоди, и самого | Автора проверим…” – запугивают чиновные покойники, понуждая героя тиснуть отпечатки пальцев, требуя заполнить унизительную анкету. Остроумный Теркин составил ее так, что издевка вернулась к начальникам, загоняющим жизнь в бессмысленную схему “авто-био”. Простодушно и с едва проявляющейся усмешкой он записал:
Дед мой сеял рожь, пшеницу,
Обрабатывал надел.
Он не ездил за границу,
Связей также не имел.
Стол медсанобработки тоже наводит на грустные аллюзии. Здесь тот же оскорбительный для человека бюрократизм. Горькая ирония перерастает в сарказм, за строчками угадывается опыт, повергающий в отчаяние:
Не подумал, сгоряча
Протянувши ноги,
Что без подписи врача
В вечность нет дороги.
Теркин изначально и безусловно виноват в глазах любого начальства. С ним разговаривают более чем высокомерно: “Вам же русским языком…” Стена непонимания, окружившая человека, загоняет его в тупик. Привыкший во всем добиваться ясности, бедняга потребовал жалобную книгу.
Но отчетлив был ответ
На вопрос крамольный: -
На том свете жалоб нет,
Все у нас довольны.
Твардовский показал фальшиво-благополучную “Сеть”, умерщвляющую живые ростки творчества. Вот редактор. Над его столом надпись “Гробгазета”. Конечно же, ничего живого сюда не пропустят. Портрет редактора по гротесковой заостренности письма напоминает нам самые едкие сатирические образы Маяковского:
Вот притих, уставясь тупо,
Рот разинут, взгляд потух.
Вдруг навел на строчки лупу,
Избоченясь как петух.
Беседы с другом-фронтовиком, казалось бы, должны стать отрадой для погибшего, но этого не происходит, так как прежде живой адаптировался в мире мертвых. Именно с этим характером связаны самые жесткие сатирические обобщения. Друг-приятель кичится своей принадлежностью к номенклатурно-высокопоставленным кругам того света. Он просвещает нашего героя, выступая в роли дантовского Вергилия. Оказывается, и в потустороннем мире есть разделение по политическому принципу – наш и их тот свет. Наш “распланирован по зонам, | По отделам разнесен”, а их – проигрывает ввиду своей неупорядоченности. “Тут колонна, | Там толпа”, – так описывает его гид. Этому предавшему жизнь покойнику все ясно и понятно, его не мучают сомнения, он убежден: “Наш тот свет в загробном мире | Лучший и передовой”. На любознательный вопрос Теркина, как работают в царстве мертвых, всезнающий друг горделиво разъясняет: дескать, “от мала до велика все у нас руководят”. Находчивый боец не мог удержаться от развернутого сравнения:
Это вроде как машина
Скорой помощи идет.
Сама режет, сама давит,
Сама помощь подает.
Кадры-тени заняты иллюзорной деятельностью: “кто в Системе, | Кто в Сети…”, кто в “Комитете по делам Перестройки вечной…”. Дьявольские элементы способны не только самовоспроизводиться, но обладают сверхспособностью разрастаться под видом сокращения. Математические законы в этом метафизическом мире не действуют: “Словом, чтобы сократить, | Нужно увеличить…”