2 мая 1945 года, в день взятия Берлина, когда до Победы оставалось «одно усилие освеженных души и тела», Твардовский пишет «Стихи без заглавия»:
Отчизна, мать моя, сурово
Не осуди, я слов ищу,
И я лишь первые два слова
Об этом празднике пишу…
С твоими равными сынами
Я плакал теми же слезами,
Слезами радости, твой сын.
Берлин, о Родина, за нами,
Берлин, товарищи, Берлин!
Берлин! Месторождение войны, «город, с которым, по словам Твардовского, столько связано адресованных ему проклятий». И вот наступил наконец тот день, когда можно «поздравить всех нас и каждого в отдельности», — наши войска вступили в фашистское логово.
Ровно через неделю «час настал, войне отбой». В долгожданный День Победы, прощаясь с «Теркиным», Твардовский скажет:
С кем я только не был дружен
С первой встречи близ огня.
Скольким душам был я нужен,
Без которых нет меня.
Скольких их на свете нету,
Что прочли тебя, поэт…
С первых победных залпов «до дней скончанья» эта мысль — всегда с ним. Это непоправимо, невозвратимо, невосполнимо. И поэтому К вам, павшие в той битве мировой За наше счастье на земле суровой, К вам, наравне с живыми голос свой Я обращаю в каждой песне новой…
В безгласный край, в глухой покой земли Откуда нет пришедших из разведки, Вы часть меня с собою унесли С листка армейской маленькой газетки,
Я ваш, друзья, — и я у вас в долгу,
Как у живых, — я так же вам обязан…
Это чувство навечного обязательства живых перед павшими, неизбывное ощушение себя в них, а их в себе, невозможность забвения всего происшедшего заполняло душу поэта не только во время войны, но и все послевоенные годы. Пришло оно отнюдь не с первыми залпами победных салютов и даже не в страшные годы войны. Еще там, в снегах Финляндии, Твардовский сетовал на то, как «в такой суровой войне необыкновенно легко забывается человек». Потому-то через неделю после подписания мирного договора в одном частном письме он вспоминает о семьях, родных и близких тех 48 тысяч, которые пали на фрон
Это чувство уже ни на миг не отступит, не отпустит — оно навсегда, и «великая радость победы, эта действительно ни с чем не сравнимая радость, потому-то так дорога, что за ней страшно много тяжелого, и невозратимого, и непоправимого, и крови, и слез, и мучений».
И постоянное сознание того, что «я жив, я пришел с войны живой и здоровый. Но скольких я недосчитываюсь… сколько людей успели меня прочитать и, может быть, полюбить, а их нет в живых. Эта была часть меня» (подчеркнуто мною. — Р. Р.). Вот в чем главная трагедия Твардовского, пафос его послевоенной лирики. Верность памяти павшим, а не «прощание с войной», как определил это Л. Таганов.
В стихотворении, написанном уже после Победы («Дорога до дому»), речь идет о бесконечно долгой дороге войны:
Солдатское дело — забудь обо всем.
Но был он не только солдатом,
А был он и мужем жене, и отцом
Своим голопузым ребятам.
Он был от плеча до плеча награжден,
Но есть ли такая награда,
Что выслужил, выходил, выстрадал он?
Пожалуй, что нет. И не надо!
Это — о солдате, что «до дому спешил четыре с надбавкою года». Спешил и пришел. А те, что не пришли? Не дошли? Памяти их адресована почти вся послевоенная лирика поэта, память о них, словно пепел Клааса, стучит в сердце поэта, то и дело возвращая его к «недавней памяти ночей, Когда у западной заставы, Курились дымы блиндажей И пушки ухали устало», к тем дням, когда «в дачных рощах Подмосковья, Декабрьский снег замешан был Землей, золой и свежей кровью». Но в те страшные дни и ночи и весь последующий срок войны жила вера в то, что «подвиг нынешний Руси Да будет будущему в память!»
Стихотворение «Кремль зимней ночью», откуда взяты эти строки, датировано 1946 годом, а следующее за ним «Я убит подо Ржевом» снабжено двойной датировкой: «1945—1946» — свидетельство тому, что не только задумано, но и начато, пожалуй, оно раньше, чем открывающие послевоенную лирику «О родине» и «Кремль зимней ночью».