Вступление
“Что вы считаете самым главным событием вашей творческой жизни?” - такой вопрос был задан Трифонову в интервью, опубликованном в марте за несколько дней до трагичной развязки. Подразумевалось: самое главное событие творческой биографии для писателя - это, конечно, и главнейшие из событий всей жизни.
Чуть поразмыслив, Трифонов ответил: “Появление в газете “Московский комсомолец” моего первого рассказика. Это случилось в 1947 году.” Почему же один рассказик - и столько чести?
Да потому, что именно такие рассказики зарождают в этих молоденьких студентах, каким был в то время Трифонов, желание писать и покорять. И как у многих до него и многих после него, с этого начинается творческая жизнь. Будущую известность писателя определяет безызвестный рассказик.
Тяжела и не легка дорога к успеху и, особенно, если ты сын врага народа. В этом и состоит страстный интерес к прозе и творчеству писателя, Юрию Трифонову.
“НАЧАЛО”
Что сказать о начале? Может быть, просто вспомнить... Какое-то самомучительство, глухота, немота, неверие, подозрительность. Неверие в свои силы, подозрительность к себе. А вдруг я не тот, за кого сам себя выдаю? Ведь я твержу себе днем и ночью, вижу во сне, будто я - ну, не гений, скажем, но одаренная личность...
Без тайного фанфаронства начала не бывает.
Со стороны не видно, никто не догадывается. Но я то знаю, что думаю о себе. И - ужасаюсь своим мыслям. Ничего ведь еще не сделано, не напечатано да и не написано даже, и тем не менее где-то внутри неиссякаемо бьет фонтанчик “Я! Я! Я! Я!” Ну, а что, собственно, я? Какое, к шутам, я? Несколько рассказиков, не принятых ни в одном журнале, да четыре главы неоконченной повести, которая не понятно что? Каму нужно? Кто будет печатать? Кто будет читать? Совершенно ничтожная мура. Ниже нуля. Порвать и никому не показывать. Литературу делают волы, как сказал Ренар. Дело не в том, чтобы написать одну гениальную страницу, а в том, чтобы написать триста. Разве ты похож на вола? Разве способен триста? Да никогда в жизни!
И, однако, фонтанчик бьет - я! я! я!..
Только в начале бывает такое гнетущее ощущение собственной бездарности и такое сказочное упоение собственным творчеством. Есть рассказ про композитора Гуно: “в двадцать лет я говорил: “Гуно!” , в тридцать: “Гуно и Моцарт!” , в сорок - “Моцарт и Гуно!” , в пятьдесят я говорю - “Моцарт!” . Я помню, как мне очень нравилась в юности одна девушка, и, когда меня с ней познакомили и сказали, что я “пишу” , она сказала: “О, я что-то читала, помню Вашу фамилию!” В то время не было напечатано ни одной моей строчки, и, однако, я мгновенно поверил в то, что она читала и помнит. То есть поверил, разумеется, на долю секунды, на что распространялась сила моего тайного фанфаронства: ведь в глубине сознания я ощущал себя писателем. И к тому же известным. В следующую секунду окатило холодом другое чувство: я бездарность, и никто никогда меня не узнает. Но тот первый рефлекс поразителен!
У Олеши где-то есть замечание о том, что все писатели мира, нынешние и древние - это как - бы один писатель. Речь не только о писателях, разумеется, о художниках вообще. О самоощущениях художников. Оно всегда полно, тотально. Поэтому мне кажется - начинающих художников не существует. В течение долгих лет мы приобретаем лишь сумму приемом и опыт жизни, но самоощущение - какое в начале, такое до конца дней.
И это самоощущение сплав горького отчаяния и величайшей веры в себя. Должен ли художник верить в себя как в бога! Да. Должен ли постоянно угрызаться и сомневаться в своих возможностях? Да. И спрашивать себя: кому нужна чепуха, которой я занимаюсь? Да! Да! Да!
Поэтому все равны. Начинающие, маститые, неудачники, мировые знаменитости.
Начало лучше всего обрубать. В искусстве тоже. Раскачку - к черту! Когда - то я написал рассказ, который был напечатан в спортивной газете. В одном номере рассказ не поместился, разбили на два. Помню, Арбузов, прочитав второй отрывок и не поняв, что это продолжение, бурно меня хвалил. “Так и надо, Юра: начало немного странное, неожиданное даже несколько не понятное - говорил он, - зато все достоверно. И не нужно ничего объяснять. Вы молодец!” Я не чувствовал себя молодцом, но отчетливо понял, что начало - то, отчего следует отделываться как можно скорей.
Не топчитесь слишком долго в прихожей, врывайтесь в комнату. Не засиживайтесь в начинающих, которых не существует. Но имейте в виду: дальше легче не станет!
И таково начало Трифонова. (Из одноименной статьи Трифонова “Начало” ) .
Крупный, немного сутулый, с тяжелым бледным лицом и усталым взглядом обведенных темнотой глаз, Юрий Валентинович Трофимов казался вялым, потому что держался подчеркнуто спокойно и вроде бы равнодушно. Спокойно и медленно он и говорил. Аудитория слушала его внимательно. О литературе он говорил точно, веско, постепенно увлекаясь своей мыслью ; это был человек, который о ней постоянно и напряженно думал, жил ею. Трифонов был писателем - и никем другим его представить было невозможно. За внешней рыхлостью и флегматичностью скрывалась внутренняя сила. От нетеропливой повадки и продуманной речи шло ощущение убежденности и независимости.
Печататься он начал рано, рано стал профессиональным писателем ; но по-настоящему читатель открыл Трифонова с начала70-ых годов. Открыл и принял, потому что узнал себя -и был задет за живое. Трифонов создал в прозе свой мир, который был настолько близок миру города, в котором мы живем, что порой читатели и критики забывали о том что это литература, а не реальная действительность, и относились к его героям как к своим непосредственным современникам.
Отсюда -ревность.
Это черт знает что - какие -то кухонные склоки, квартирные сплетни, коридорные страсти, где же живой образ нашего современника, активной личности? негодовали одни Трифонов клеймит современное городское мещанство, полуинтеллигентов, обличает безнравственных пошляков! - возражали другие.
Он искажает облик нашей интеллигенции! Она гораздо чище и лучше, чем предстает в его изображении! Это шарж какой-то он не ценит интеллигенцию! возмущались третьи.
Этот писатель просто не любит людей. Он не добр, не любит людей с детства, с момента, который лишил его привычного образа жизни, - анализировали четвертые.
Мир Трифонова герметичен! В нем нечем дышать! - констатировали любители переделкинских прогулок и убежденные поклонники свежего воздуха.
Все эти “голоса” не выдуманы. Они звучали настойчиво- со страниц газет и журналов, в частных беседах.
И только много позже можно понять, что это были голоса героев книг.
“Когда-то казалось что не хватает сюжетов, - писал он в статье “Нескончаемое начало” . - О чем писать? У других - события, приключения опыт жизни, множество встреч, а у меня ничего нет. Кроме того, мучил недостаток воображения” .
Трифонов ничего не выдумывал.
Студент о “Студентах” Юрий Трифонов родился в Москве, 28 августа 1925. Его отец, Валентин Андреевич Трифонов, профессиональный революционер, прошедший царскую каторгу и ссылку, во время войны был членом коллегии Наркомвоена, членом Реввоенсовета ряда фронтов. Семья Трифонова жила в “доме на набережной” , на Берсеневской набережной -Доме Правительства, как его называли. Судьба отца трагична - его жизнь оборвалась в 1938 году.
Юрию Трифонову было пятнадцать лет, когда началась Великая Отечественная Война ; одно время он жил в эвакуации в Средней Азии затем -
В этом произведении мы встречаем положительного героя, студента литературного факультета Вадима Белого, который рассуждает о литературе. Например, так: “Это Достоевский, которого народ не понимал и не поймет никогда” . Уже в “Студентах” среди действующих лиц мы обнаруживаем начинающего писателя Сергея Палавина.
Он выступает перед студентами с чтением своей повести “Высокий накал” . Излагается ее содержание: “Токарь Толокин полюбил секретаршу заводоупарвления Полю. Поля принимает решение перейти работать в цех, но Толокин против. Он не верит, что она сможет работать по-настоящему...” Трифонов дает на “пробу” и стилистику повести Палавина: “А в широкие фрамуги врывалось ослепительное весеннее солнце...” Повесть слушатели не принимают, при обсуждении горячо говорят о ее схематизме. И - последняя деталь главы, в которой рассказано о чтении повести конъюнктурщиком Палавиным: “Яркая большая афиша палавинского вечера болталась на гвозде. Потом кто-то из танцующих задел ее, она свалилась на пол, и еще кто-то мимоходом отбросил ее под рояль” . Не слабее “ослепительного весеннего солнца” , которое “врывалось” ! Но молодой писатель Трифонов этого не чувствовал. Не чувствовал он и того, что в принципе его вещь родственна, близка по схематизму, конъюнктурности палавинской повести. Только у Палавина из фрамуги “врывалось ослепительное весеннее солнце” , а у творца, Трифонова, начинается тем, что солнце плавит укатанный уличный асфальт... Окна... ослепительно пылают” ; а кончается - “... солнце пылает в стекле распахнутых окон” , то есть одна и та же “творческая манера” ! Рукопись Палавина, разгромленная, как близнец, оказывается похожа по стилю на повесть Трифонова...
То, что Палавин - начинающий писатель, не чувствовалось ни в его словах, ни в его мыслях, ни в его поступках.
Здесь, в “Студентах” , Трифонов изображал поверхность, результат. И так как с самого начала повести ясно, что от Палавина ничего хорошего ждать не следует, ничего заранее не ждешь и от его повести. С той же предопределенностью изображается в “Студентах” и заводской литературный кружок, который ведет Вадим Белов - главный герой и оппонент Палавина. Обсуждаются, например, графоманские стихи слесаря Батулина: Здесь электрические дрели Поют лирические трели, И пневмолот Вечно молод, Весь день грохочет и стучит...
Вадим, мобилизовав весь свой подразумеваемый педагогический дар, говорит на обсуждении: “В поэзии все должно быть точно. И главное в ней - это не звонкая рифма, а интересная, глубокая мысль” . Не очень свежее умозаключение, не так ли? Больше всего в повести говорят именно о литературе факультет-то литературный!
На вопрос о своем писательском пути Ю. Трифонов отвечал так: “Этот вопрос касается не только моего собственного развития как писателя. Оно обусловлено временем, в которое я жил. Ведь это время очень изменилось. Роман “Студенты” был написан в 1949-50 годах... Теперь мы уже, слава богу, вступили в 80-е годы. Я уже в течение почти тридцати лет профессиональный писатель. И жизнь нашей страны колоссально изменилась за эти тридцать лет. Если вспомнить, что было тридцать лет назад, что было в разных сферах нашей жизни, то мы даже сегодня задним числом можем удивляться тому, что такие колоссальные изменения стали возможны и что они произошли, потому что, когда живешь в этом времени, почти не замечаешь всех изменений. Значит, нужно оглядываться назад. С изменением жизни, условий жизни изменилось и мое отношение к этой жизни. И кроме того, я стал более опытным, более зрелым писателем. Я хотел найти новый ключ к пониманию действительности, новую стилистику. поэтому я стремился уйти от студентов” . Некоторые критики высказали в мой адрес довольно наивные упреки: что это значит? В “Студентах” вы писали так, изображали студенческую жизнь того времени так, а в “Доме на набережной” совсем иначе? Некоторые считали, что “такая литература не безвредна, в особенности будучи обращенной к молодежи. Фальшь есть фальшь, хотя бы даже невольная. И на неокрепшее юношеское понимание она способна оказывать отнюдь не благотворное воздействие... В оправдание автора “Студентов” можно сказать лишь, что самому Юрию Трифонову было тогда 25 лет” . Такая постановка вопроса кажется мне догматической... Изменился не я, невероятно изменилось время. Время научило меня смотреть другими глазами на знакомые события” .
Жажда справедливости Роман “Утоление жажды” трудно появлялся на свет. Писался он по договору с журналом “Знамя” , закончен был к концу 1962 года, но по представленной рукописи журнал отказался его печатать. Трифонов показал роман в “Новый мир” , но и там получал скоропалительный отказ. В конце концов роман все-таки был напечатан в “Знамени” .
В романе две сюжетные линии: линия, рассказывающая о строителях Каракумского канала, и линия судьбы самого рассказчика, Петра Корышева. Впервые на страницах трифоновской прозы появляется герой писатель (если не считать раннего опыта с Сергеем Палавинын - но там “писательство” не было той внутренней проблемой которой оно является в “Утолении жажды” ) . Жанровая форма романа, к которой Трифонов обращается впервые, открывает ему новые возможности - увидеть человека в его сложных взаимосвязях с обществом.
Роман был актуален не столько по “географии” , сколько по изображенному времени конца 50-ых, когда у людей возникла “жажда не менее сильная, чем жажда воды... жажда справедливости” , - времени ХХ съезда партии, восстановившегося историческую справедливость в отношении тех, к которым относился и коммунист Валентин Андреевич Трифонов., отец писателя... На страницах романа ведется спор: “- Вы знаете, как туркмены утоляют жажду? Вот послушайте: сначала утоляют “малую жажду” , две -три пиалки, а потом, после ужина, - “большую жажду” , когда поспеет большой чайник. А человеку, который пришел из пустыни, никогда не дают много воды. дают понемногу.
- Иначе ему будет плохо, сказал Платон Кирьянович.
- Да не будет никому плохо! Чепуха это! Не верю! - говорит Тамара возбужденно. -Как может быть чересчур много правды? Или чересчур много справедливости?” Притча об “утолении жажды” определяет главную внутреннюю тему нового романа Трифонова, особенно явно звучащую в истории журналиста Петра Корышева, от лица которого ведется повествование. С многозначительного мотива жажды и духоты и начинается роман, в котором экзотика пустыни снижена, “заземлена” буквально с первых строк: “Ехать было мучительно, мы сидели в трусах и в майках на мокрых от пота матрасах и обмахивались казенными вафельными полотенцами... Я ехал В пустыню потому, что у меня не было выхода. И я не любил ее, и не думал о ней, не вспоминал о ней. Я вспоминал о другом. И, кроме того, меня мучила жажда” Герои романа находятся в состояние перманентного спора. Спорят их жизненные позиции, уклад и образ жизни -спорят, так сказать, не только слова. Спор идет о самом главном - о времени: “Люди спорили о крутизне откосов, дамбах о фразах, о мелочах, но на самом деле это были споры о времени и судьбе” .
Эти споры о времени разворачиваются на разных уровнях романа. Петр Корышев, человек молодой, но уже много испытавший (отец его был репрессирован и посмертно реабилитирован) , ощущает себя надломленным (“Проклятая неуверенность. Она сидит во мне, как бацилла” ) . Его положение в жизни (начало романа) Крайне не устойчиво, нестабильно: нет еще не работы не твердой почвы под ногами. Но единственное, что у него действительно есть, - это жизненный опыт.