Психология страха - подспудной причины поступков героев - детально исследована Трифоновым в "Доме на набережной". Атмосфера тотального страха - лицо времени, о котором пишет автор. Острая зависть Глебова - обитателя Дерюгинского переулка - к тем, кто живет в Большом доме, порождает стремление ко всем недоступным благам. Социальная ущербность в обществе, претендующем на всеобщее равенство, принимает крайне уродливые формы. Однако Трифонов описывает не столько жажду комфорта, материального благополучия, сколько жажду власти, превосходства над другими, вырастающую из острого чувства ущемленности в обстановке растворенного в воздухе страха. Герой смотрит из окна Сониной квартиры сверху вниз, и этот ракурс становится своего рода метафорой в "Доме на набережной": "Каждый день за завтраком видеть дворцы с птичьего полета! И жалеть всех людей, всех без исключения, которые бегут муравьишками по бетонной дуге там внизу!"
В повести присутствует герой, которому Глебов явно анипатичен. Это автобиографический образ - мальчик, с детства обладавший тем, о чем с мучительной завистью мечтал Глебов, и с детства же лишенный этих земных благ. Его голос окрашивает в особые тона страницы повести, посвященные детству героев.
Дом на набережной, внешне монолитный и незыблемый, оказывается одним из самых зыбких и опасных мест. Поток времени безжалостно уносит его жителей, от некоторых не оставляя и следа: "Никого из этих мальчиков нет теперь на белом свете. Кто погиб на войне, кто умер от болезни, иные пропали безвестно. А некоторые, хотя и живут, превратились в других людей". Дом на набережной стал благодаря Трифонову символом эпохи, такой же монолитной снаружи и такой же зыбкой и опасной изнутри.
В столкновениях, которым подвергает героев время, выживают глебовы - люди "никакие", в совершенстве владеющие социальной мимикрией, способные приспосабливаться к любым обстоятельствам. "Им некогда, - говорит о таких автор в начале повести, - они летят, плывут, несутся в потоке, загребают руками..."
Усложненная композиция и полифонизм повествовательной структуры, сочетание объективности и субъективной оценки событий - эти особенности прозы Трифонова, ярко проявившиеся в повести "Дом на набережной", определили его переход к масштабно-историческому, романному мышлению.
Написанию романа "Старик" предшествовали глубокое и всестороннее историческое исследование проблемы, работа в архивах и библиотеках, встречи и беседы с очевидцами и участниками событий.
Трифонов вновь, спустя более 10 лет после "Отблеска костра", обращается к событиям революции и гражданской войны. Жестокая правда о происходившем тогда кажется откровением и сегодня, когда многое стало известно. Озлобление, зависть, месть и ненависть, едва прикрытые рассуждениями о классовой борьбе, определяют поведение героев романа - "пламенных революционеров" Шигонцева, Бычина, Браславского.
Символ костра ("Отблеск костра"), соединяясь с символом исторического потока, реки времени, безжалостно уносящей все в своем течении ("Нетерпение", "Время и место"), превращается в романе "Старик" в образ огненной лавы, кровавой пеной застилающей глаза: "Свиреп год, свиреп час над Россией... Вулка
Судьба комкора Мигулина становится средоточием романного конфликта. В этом образе слились воедино две биографии, черты двух незаурядных личностей. Прототипы Мигулина - Миронов и Дыбенко, герои гражданской войны - заинтересовали Трифонова еще во время работы над "Отблеском костра" своим ярким полководческим талантом, прирожденным лидерством, своеобразным и неповторимым обаянием.
Судьбы людей этого типа волновали писателя не только потому, что необходимо восстановить нарушенную историческую справедливость. Думается, что его по-прежнему не оставляло в покое случившееся с отцом. Трагедия недоверия и роковой зависти повторилась на новом витке спирали в массовых масштабах. Трифонов, первоначально искавший причины гибели отца в личности Сталина, теперь смотрит глубже.
Основы революционной морали и ее юридические "принципы" закладывались задолго до трагических событий 1930-х годов. До суда над Мигулиным появляется обличительная статья о его измене. "Заранее отрепетированный спектакль" вызывает отчаянный протест Шуры Данилова, в котором угадываются черты В. Трифонова: "...Нельзя до суда писать: "Теперь совершенно ясно..." Все суды мира устраиваются, чтобы установить ясность..."
Ожесточенный спор об эпохе Ивана Грозного в начале романа предвосхищает мучительные попытки героя оправдать свои поступки, ссылаясь на время:
"- Времена были адские, жестокие...
- Оправдываете изувера! Садиста, черта! Сексуального маньяка! Царь Иван разорвал Россию надвое и развратил всех: одних сделал палачами, других жертвами..."
Роман начинается текстом письма, которое получает Летунов от Аси, случайно прочитавшей его статью о Мигулине. Много лет не оставляет Летунова вопрос, почему в августе 1919 г. Мигулин вопреки приказу выступил навстречу Деникину, прорвавшему фронт. Его мучает невольный упрек Аси в том, что он тогда, как и все, верил в предательство Мигулина.
Лирическую окраску придает повествованию история страстной, неистовой любви Аси к Мигулину. Мигулина мы видим глазами с детства влюбленного в его жену Асю Павлика Летунова, в старости Павла Евграфовича. Объективное повествование от автора перебивается взволнованным монологом углубившегося в воспоминания старика, которого Трифонов оставляет один на один с прошлым, с совестью. Все события окрашены глубоко пристрастным, живым восприятием героя.
Отрывочные воспоминания Летунова постепенно складываются в общую картину. Собирая документы о Мигулине, работая в архивах, пытаясь восстановить добрую память казачьего командира, он хочет преодолеть смутное чувство вины.
Стремление восстановить истину становится глубокой потребностью души. "А ведь только для того, может быть, и продлены дни, для того и спасен, чтобы из черепков собрать, как вазу, и вином наполнить, сладчайшим. Называется: истина". В финале романа мысли аспиранта, пишущего о Мигулине диссертацию, мгновенно проясняют поток воспоминаний старика Летунова: "Истина в том, что добрейший Павел Евграфович в двадцать первом на вопрос следователя, допускает ли он возможность участия Мигулина в контрреволюционном восстании, ответил искренне: "Допускаю", но, конечно, забыл об этом..."