С немалыми политическими амбициями и начинал Фадеев свою писательскую деятельность. А в литературу он пришел не случайно. В отличие от многих партийных работников, стремившихся установить свою власть в литературе и искусстве при полной собственной бесталанности, он был человеком художественно одаренным.
И заявило о себе его дарование в первой же повести «Разлив» (1923) неожиданным для самого автора своеволием. Недавний военкомбриг Александр Булыга (партизанский псевдоним Фадеева) намеревался дать в этой повести картину борьбы за Советскую власть в одном из уссурийских сел. И старательно выписывал фигуру главного героя, большевика Неретина. И тщательно продумывал все его дела и поступки. А начинающего прозаика Сашу Фадеева то и дело уводили в сторону от этого замысла какие-то очень искренние, но совершенно аполитичные страсти и эмоции. Едва начинал он описание очередной классовой схватки между сельским активом и кулаками, как ему тут же изменяли «качества воли, выдержки» и схватка перерастала под его пером в обыкновенный кулачный мордобой, который он комментировал с заразительным болелыцицким азартом.
Стоило ему ввести в действие нескольких вольных таежных охотников, как увлечение экзотикой их быта, нравов, отношений, в том числе любовных, стало вытеснять из поля его зрения революционные дела и заботы главного героя. И уж совсем не то, что надо, получалось у него, когда он обращал взор на крестьянскую массу, которую Неретин стремился завоевать и вовлечь в новую жизнь и которая у самого молодого Фадеева с партизанских дней вызывала жгучую неприязнь.
Эта греховная для марксиста неприязнь прорывается в повести не однажды. А сцена спасения крестьян, застигнутых разливом реки в лугах, и вовсе выдает его с головой:
«Народ схлынул на одну сторону к лодке. Задние, обезумев, полезли на передних… Бестолково, по-овечьи копошились на маленьком островке люди. И потому, когда отсчитывал Дегтярев восемь человек в лодку, казалось Кане, что отбирает он из собственного стада испуганно блеющих овец. Потный волосатый мужик старался из середины протиснуться к лодке. Он грозил Дегтяреву кулаком и кричал, обливая слюной сивую бороду:
* — Куда баб отбираешь? Мужиков в перву очередь бери!.. Хлеба пропали, ежели мужики перетонут! С баб кака корысть?..»
Через десять лет, вспоминая о своих первых шагах в литературе, Фадеев дал «Разливу» беспощадно суровую оценку: «Несерьезное и неряшливое произведение… Материал повести остался сырым и необработанным…» Повесть и в самом деле мастерством исполнения не отличалась. Но больше всего удручало ее автора то, что собственные его впечатления и эмоции вышли из-под контроля разума, не подчинялись строгому идейному замыслу.
Уже следующей вещью — рассказом «Против течения» (1923) молодой писатель с лихвой восстановил свое политичес
Портрет массы Фадеев и здесь рисует, не тая острой антипатии к ней:
* «…и из человечьего месива, где озлобленные лица, обдрипанные шинели, штыки, патронташи, подсумки и мокрые ветви загаженного людьми ельника сливались в одно оскаленное щетинистое лицо, неслось:
* — За Амур! За Амур…»
Но издевки, как было в «Разливе», он уже не допускает и, говоря о людях, составляющих эту массу, находит вроде бы сочувственные слова: «Вся беда их заключалась в том, что они были темны, как взрастивший их чернозем, смертельно устали воевать, а дома их ждали собственные земли, избы, семьи и такой заманчивый семейный уют».
Большевистским руководителям Фадеев, однако, сочувствует куда больше. И любые их действия, какой бы крови они ни стоили, одобряет самым решительным образом. В финале рассказа преданные революции бойцы залповым и пулеметным огнем расстреливают мирную толпу митингующих партизан, которые, оставив фронт, намереваются разойтись по домам…
С годами Фадеев становился все более искусным политиком. Он считал себя солдатом партии и готов был служить ей беззаветно, какие бы повороты и скачки ни совершала она на своем генеральном пути. По-прежнему не исключал он и насилия над личностью, и над массой во имя достижения определенных политических целей. Однако научился тоньше и убедительней доказывать его необходимость. Словом, успешно овладевал искусством политической игры и не без удовольствия принимал в ней участие. Но и художественное его дарование зрело, развивалось, обретало силу и глубину. Как художник, он все острее чувствовал, что черно-белый мир классовых связей и противоречий, в который он со товарищи пытается втиснуть все человечество с его историей и судьбой, для него, для человечества, тесноват, что люди живут гораздо более сложной и многоцветной жизнью, чем видится она сквозь призму этого мира. И он с растущим интересом и вниманием всматривался в людей, в их лица,души, судьбы, не исключая и тех, кто прежде сливался для него в «одно оскаленное щетинистое лицо».
Ясно, что две эти ипостаси: политика и художника — не могли соединиться в одну. Но Фадеев до поры до времени никакой драмы раздвоения не испытывал. Политик диктовал ему, что писать, ставил задачи, указывал цели. А художник сам решал, как писать. В середине 20-х годов это было еще возможно.