Марина Цветаева: “Поэт — равенство души и глагола"

Сегодня мы как будто немало знаем о том, как зарож­дался художественный феномен М. Цветаевой. Культурней­шая московская семья. Отец — Иван Владимирович Цве- таев _ известный филолог и искусствовед, профессор Мос­ковского университета, директор Румянцевского музея и основатель Музея изящных искусств (ныне Музей изобра­зительных искусств имени А.С. Пушкина). Мать, Мария Александровна, была тонкой одареннейшей натурой, ко­торая жила музыкой, в молодости она училась у Рубин­штейна. Атмосфера старого дома в Трехпрудном переулке у Патриарших прудов, где прошли детские годы и пер­вая юность, хотя и фрагментально, но выразительно вос­создана в цветаевской автобиографической и мемуарной прозе. Жизнь дарила радость, добро, любовь, волшебство книжных открытий и человеческих встреч, и, казалось, прекрасный путь этот непременно бесконечен. Был он пре­рван трагическими событиями — смертью матери в 1906 году, несчастьями, обрушившимися на отца, умершего семь лет спустя. А вскоре закрутил вихрь революции и граж­данской войны. Так закончился первый, тридцатилетний - в России, с Россией! — период жизни Цветаевой. С 1922 года - второй, эмигрантский, растянувшийся на долгие сем­надцать лет. Возвращение на Родину в 1939 году, усугуб­ленная войной драма отчаяния и одиночества, завершив­шаяся в августе 1941 года в далекой, глухой по тем вре­менам Елабуге. На последний период пришлось два года.

Есть стихотворения, сочинения, старательно придумы­вающие себе биографию, играющие в нее, — их много. И есть те, у которых биография — постоянная напряженная жизнь в поэзии, естественное продолжение и воплощение материального бытия. Чудо высокого человеческого при­звания и свершения, страстно читаемое ею с юных лет («Молитва»), воплотилось в ней самой — поразительном феномене не только русской поэзии, но, может быть, прежде всего русской культуры, богатства которой столь неисчис­лимы и не все еще осознаны нами.

Именно теперь, когда наше представление о наследии Цветаевой обогатилось новыми текстами — стихотворны­ми циклами, поэмами, письмами, — стал вырисовываться облик, образ крупного явления русской культуры. Да, в первоначально доступных публикациях и изданиях Цве­таева явила нам предельно искреннюю силу страстей, уже позабытых в наш рациональный век, — ту силу, у кото­рой любовь и преданность: «Я тебя отвоюю у всех времен, у всех ночей...», — те слова, как действие разрывающие словесную оболочку, у которой вера в добро и бескорыстие человеческое — единственно возможный путь, у которой предчувствие «верховного часа единства» - игра в благородную усталость, а осознание собственной судьбы, вырванной из мира компромиссов.

Не без помощи критики стал двоиться облик поэта - усложненная, трудночитаемая и труднопонимаемая Цветае­ва, и та, первого ряда, у которой просто, явственно ощущается синоним гениальности, доступной всем. Но не было двух Цветаевых. Усложненная ритмика, звукозапись, сби­вающиеся на косноязычие, как будто неконтролирующий синтаксис — это воплощ

ение замысла в той форме, кото­рая представлялась единственной и естественной, как ды­хание. Потому что поэзия и была для Цветаевой дыхани­ем, не инструментом, не способом жизни. Труднейшим, так как требует он от того, кто избрал его, каждодневно яв­лять свое мужество. В стихах Цветаевой продолжают жить и развиваться главнейшие для нее чувства, размышления.

Чтение истинного поэта — всегда труд души и мысли. Цветаеву нужно научиться читать и понимать глубже. И если это случается, она начинает отдавать много больше, чем мы способны взять при первом чтении. Прежде всего нам откроется не утихавшая ни на день, ни на час жизнь замечательного человеческого сердца — требовательного к себе, к жизни, к окружающим, но и умевшего отдавать себя без остатка; больше того — мы увидим подлинное чудо: как годами оно, это сердце, ни на миг не предало себя, как в нищете и на краю отчаяния, у самой пропас­ти, жила, росла, набирала силу и «рвалась из пути обы­денности муза».

Неизменной ценой — трагедией своей жизни — запла­тила Цветаева за неприятие эмиграции, буржуазной мо­рали и культуры, за пронесенную сквозь неприкаянное сем­надцатилетие любовь к Родине, без которой немыслимы ее стихи, сама основа ее творчества.

Бунтовать — искать свой путь в поэзии, которая и есть сама жизнь. Но цветаевский бунт — не слепая, утратив­шая цель и меру сила страстей. Это — осознанное стрем­ление преодолеть барьер традиций и языка и выйти к самому близкому, органическому общению, к которому всю жизнь рвалась ее душа, так и не напитавшаяся теплом и пониманием.

Антибуржуазность Цветаевой 20-30-х годов сегодня воспринимается как не утративший своей силы вызов со­временным и мещанским идеалам — всегдашней опоры косности и догматизма. А в строках из «Стихов к Чехни» звучит отказ жить «в бедламе нелюдей» - это уп­рямое продолжение ею все той же границы, проходив­шей от залитого свастикой 1939 года в будущие време­на. Отказ жить с «нелюдями» — поступок, поступок по­эта.

А светские журнальные публикации приносят свиде­тельства, опровергающие утверждения о «творческом кри­зисе», в котором якобы находилась Цветаева в последние два года жизни. Да разве можно было поверить, что только повседневной переводческой работой могла жить она? Стихи, под которыми стоит дата 6 марта 1941, говорят, что и в это время голос ее по-прежнему высок и зву­чит полной силой, а сердце открыто самому прекрасно­му чувству:

И — гроба нет! Разлуки — нет! Стал расколдован, дом разбужен, Как смерть — на свадебный обед, Я — жизнь, пришедшая на ужин.

Идут годы... И буквально на глазах входит в нашу жизнь цветаевская поэзия, занимая свое достойнейшее место в ряду поэтов русской литературы. Вот и пришло это чудо, которого ждала она, «семнадцатилетняя, теперь, сейчас, в начале дня!». Случилось это потому, что ни на йоту не изменила она ни своему таланту, ни голосу души. «Поэт - равенство души и глагола», — утверждала Ма­рина Цветаева. Она и была подлинным воплощением это­го равенства.