В 1795 году Шиллером был написан цикл стихотворений на философские темы, родственные его статьям по эстетике. К ним надо отнести стихотворения: «Поэзия жизни», «Власть песни», «Танец», «Пегас в ярме», «Мечты», «Идеал и жизнь», «Гений», «Саисская статуя под покровом», «Раздел земли» и др. В основном они посвящены воспеванию красоты и ее все исцеляющей силы, противопоставленной пошлой действительности. Красной нитью через все эти произведения проходит мысль о гибели всего прекрасного и правдивого в грязном, прозаическом мире, о невозможности осуществления благородных порывов к свободе и счастью, которые, по мнению поэта, можно найти не в реальном, чувственном мире, а только в мире идеальном.
В стихотворении «Мечты» поэт говорит о том, что в юности он был полон надежд и благородных стремлений, хотел все и всех воодушевить, все и всех облагородить. Но мечты юности увяли, ибо они не находили почвы, где могли бы пустить корни. После крушения попыток претворить эти идеалы в действительность поэту оставалось искать утешение в творческом труде:
* Друг верный,
* Труд неутомимый.
* Кому святая власть дана
* Всегда творить, не разрушая,
* Мирить печального с судьбой
* И, силу в сердце водворяя,
* Беречь в нем ясность и покой.
* (перев. В. А. Жуковского.)
В другом стихотворении, «Идеал и жизнь», автор развивает идеи, близкие тематике его «Писем об эстетическом воспитании человека». От пошлой действительности, от реального, чувственного мира необходимо отречься, возвыситься над ними, уйти с «обездоленной земли» в «отчизну идеала», то есть в то же «царство эстетической видимости», где
* Ясная, зеркальная, благая,
* Жизнь струится, обтекая
* Олимпийцев лучезарный род.
* Годы вянут, гибнут поколенья;
* Над пустыней вечной разрушенья
* Вечной розой юность их цветет.
* (перев. А. Кочеткова.)
* Внизу, в мире действительности,
* бушуют страсти, царствует пошлость,
* Но в выси, в пределах тех светлейших,
* Где обитель форм чистейших,
* Не шумит поток страстей людских.
* Здесь душа не пронзена скорбями.
* Муки здесь не падают слезами,
* Гордый дух одолевает их.
Цикл философских стихов явился первым поэтическим опытом Шиллера после почти десятилетнего перерыва. Когда поэт послал его Гете для просмотра и дружеского отзыва, Гете в письме от 6 сентября 1795 года ответил: «Это своеобразное соединение созерцания с абстракцией, лежащее в вашей натуре, проявляется тут в полном равновесии, и все остальные поэтические качества выступают в превосходном порядке». Стихи были не в духе Гете, который не любил перегружать литературные произведения абстрактным «идейным балластом». Зато Гегель (в своей «Эстетике») ставит Шиллеру в особенную заслугу преобладание рефлектирующего элемента в его поэзии, видя в этом выражение духа новейшего времени; однако тот же Гегель (особенно в «Феноменологии духа») иронизирует над склонностью Шиллера мечтать о несуществующих вещах.
Сам Шиллер не был удовлетворен своими новыми поэтическими опытами. Он ощущал неуверенность в собственных силах. На приведенный выше отзыв Гете о стихах он отвечает в письме от 16 октября 1795 года: «На каждый час бодрости и веры в себя приходится десять таких, когда я падаю духом и не знаю, что о себе думать». Но лишь гораздо позднее он стал понимать, что не удовлетворяет его в цикле этих стихов. Когда поэт в 1800 году пересматривал свои прежние лирические произведения для издания их отдельным сборником, он сообщил Кернеру в письме от 3 сентября: «Особенно старался я насколько возможно изъять из стихов абстрактные идеи; в свое время я слишком увлекс
Абстрактность поэтической формы стихотворений Шиллера придавала им «всеобщность», из них исчезало то личное чувство, без которого лирика теряет эффективность своего воздействия. Идеи приобретали в философской лирике Шиллера бытие, оторванное от жизненной конкретности. Но это не мешало тому, что в ней отразился шиллеровский гуманизм, его постоянная взволнованность судьбами человечества, мечты о гармонической жизни. Гармония, которую искал Шиллер, вносится им в стихи, проникнутые чувством красоты, законченные и совершенные по своей форме.
Глубокую характеристику поэтического творчества Шиллера, и в частности его философской лирики, дал Белинский. Приняв то деление поэзии на идеальную и реальную, которое было выдвинуто самим поэтом, Белинским по своему осмыслил эти категории. Если для Шиллера высшим видом поэзии была поэзия идеальная, то, по мнению Белинского, венцом поэтического творчества была поэзия реальная - «поэзия жизни, поэзия действительности, наконец истинная и настоящая поэзия нашего времени». Белинский согласен с тем противопоставлением древней и новой поэзии, которое развивал Шиллер в статье «О наивной и сентиментальной поэзии». У древних греков, пишет критик, поэзия была идеальною вследствие их идеальной жизни; у нас она существует вследствие духа нашего времени… Чем отличается лиризм нашего времени от лиризма древних? У них, как я уже сказал, это было безотчетное излияние восторга, происходившего от полноты и избытка внутренней жизни, пробуждавшегося при сознании своего бытия и воззрения на внешний мир и выражавшегося в молитве и песне. Для нас внешняя природа, без отношений к идее всеобщей жизни, не имеет никакого смысла, никакого значения, мы не столько наслаждаемся ею, сколько стремимся постигнуть ее; для нас наша жизнь, сознание нашего бытия есть более задача, которую мы ищем решить, нежели дар, которым бы мы спешили пользоваться. Мы пригляделись к ней, мы свыклись с ним; для нас жизнь уже не веселое пиршество, не ликование, но поприще труда, борьбы, лишений и страданий».
И далее Белинский переходит к характеристике идеальной поэзии нового времени, прямо имея в виду Шиллера и близких ему по духу поэтов: «Отсюда проистекает эта тоска, эта грусть, эта задумчивость и вместе с ними эта мыслительность, которыми проникнут наш лиризм. Лирический поэт нашего времени более грустит и жалуется, нежели восхищается и радуется, более спрашивает и исследует, нежели безотчётно восклицает. Его песнь - жалоба, его ода - вопрос. Если его песнь обращена на внешнюю природу, он не удивляется ей, не хвалит ее, а ищет в ней допытаться тайны своего бытия, своего (назначения, своих страданий. Для всего этого ему кажутся тесны рамы древней оды, и он переносит свой лиризм в эпопею и в драму. В таком случае у него естественность, гармония с законами действительности дело постороннее; в таком случае он как бы заранее условливается, договаривается с читателем, чтобы тот верил ему на слово и искал в его создании не жизни, а мысли.
Мысль - вот предмет его вдохновения. Как в опере для музыки пишутся слова и придумывается сюжет, так он создает по воле своей фантазии форму для своей мысли. В этом случае его поприще безгранично; ему открыт весь действительный и воображаемый мир, все роскошное царство вымысла, и прошедшее и настоящее, и история и басня, и предание, и народное суеверие и верование, земля и небо и ад! Без всякого сомнения, и тут есть своя логика, своя поэтическая истина, свои законы возможности и необходимости, которым он остается верен, но только дело в том, что он же сам и творит себе эти условия. Эта новейшая идеальная поэзия ведет свое начало от древней, ибо у нее заняла она благородство, величие и поэтичный, возвышенный язык, столь противоположный обыкновенному, разговорному, и уклончивость от всего мелочного и житейского».