«Он стоял у ворот родного дома и держал на руках сына.
Это было всё, что осталось у него в жизни,
что пока ещё роднило его с землёй и со всем этим огромным,
сияющим под холодным солнцем миром».
М. Шолохов
Пионеры вручают писателю букет ландышей.
Возможно, это произошло в Вешенском на его юбилее
(фотографию подготовил к публикации Александр Козлов).
- Господи! Всю душеньку мою он вымотал! Нету больше сил так жить!..
Какое несмолкаемое эхо раскатится по грозовой России от этих гневных женских слов! России, не желающей признавать великими цели, ради которых брат убивает брата, отец – сына, русские - русских… На крови родных людей, на слезах детей, оставшихся без крова, разве взойдёт светлое будущее? Безмолвствует чёрное небо над Доном, блистает диск чёрного солнца…
Как надо было обуглиться сердцу Михаила Шолохова, чтобы на последних страницах романа ослепить этим чёрным сиянием «словно пробудившуюся от тяжкого сна» душу Григория… и читательскую душу тоже. Не отсюда ли горькое авторское признание: «Я сгорел, работая над «Тихим Доном». Сгорел… Не ждите от меня ничего более значительного».
«Родинка», первый рассказ, заставивший литературную Москву заговорить о юном авторе, взошёл из сюжетного зерна мировой классики: отец, волей судьбы надолго разлучённый с сыном, не узнаёт его и убивает в бою. Едва ли девятнадцатилетний продкомиссар Шолохов успел прочитать «Шахнамэ». Чудом уцелевший в коловерти революции, выброшенный на берег нэповской Москвы, он торопился выплеснуть ужас и хмель пережитой грозы из души, «разрубленной наискось». «Донские рассказы», изложенные распевным былинным слогом, были туго перехвачены портупейными ремнями композиции и порой напоминали киносценарий: крупный план, средний, дальний… Серафимович почувствовал это сразу: «Рассказываемое… перед глазами стоит».
«Тихий Дон» вырастал из «Донских рассказов», как «Война и мир» - из «Севастопольских».
И параллели начинались прямо с «Родинки»:
«… он всмотрелся, плечи угловатые обнял неловко и сказал глухо:
- Сынок! Николушка!..
К груди прижимая, поцеловал стынущие руки сына...»
Финальная сцена «Тихого Дона»:
«Григорий… задыхаясь, хрипло окликнул сына:
- Мишенька!.. Сынок!
Опустившись на колени, целуя розовые холодные ручонки сына, он сдавленным голосом твердил одно только слово:
- Сынок… сынок…»
В рассказе и романе – события одного времени. Но автор - старше на пятнадцать лет. Точнее, он старше на «Тихий Дон». Не оттого ли полярно меняются акценты? Атаман, озверевший от крови, привычный к мародёрству (с убитого сына сапоги стаскивает, отчего и родинку запоздало узнаёт) – становится самоубийцей. Целование сыновних рук поначалу отдаёт сентиментальностью, идущей об руку с жестокостью. Но это - отчаяние человека, потерявшего смысл жизни: «Зачерствела душа у него, как летом, в жарынь, чернеют следы раздвоенных бычачьих копыт возле музги степной». Чернеет лицом атаман, бессильно крича над «безвольным податливым телом» сына и стискивая зубами запотевшую сталь маузера…
Григорий Мелехов возвращается к родному порогу, зная, что идёт на верную гибель. Возвращается только для того, чтобы «сбылось немногое»: увидеть сына, подержать его на руках. И Мишатка узнаёт отца в «страшном на вид человеке». Знать, не почернела душа Григория под грозовым небом революции. Выдюжила.
Дуг - на старославянском языке означает силу. Недуг – бессилие, болезнь. Дюжий человек – «дюже» крепкий и прочный, «человек несгибаемой воли, который всё выдюжит…» Это уже из другой жизненной истории – Андрея Соколова. Но случайно ли два шолоховских шедевра фокусируются в финале на фигурах мальчика и мужчины?
Шолохов – незаконнорождённый. Его мать родом с Черниговщины, из семьи бывших крепостных. Отец – выходец из зарайской купеческой семьи, давно осевшей на Дону. Приказчик у богатого купца он стал затем управляющим мельницей, которую выкупил перед самой революцией. Будущий писатель, сын холопки, «нахалёнок» Минька вырос среди вольных казаков, не любящих ни рабов, ни торгашей, пусть и бывших. Ему ли не понять душевную боль Григория, который никому не свой – ни белым, ни красным, ни господам офицерам, ни собственным землякам-станичникам? Ему ли не ужаснуться двойным стандартам «родной нашей власти», точнее – полному отсутствию чести и морали у тех её представителей, от которых зависели жизни и судьбы знакомых с детства людей?
Сцены нечеловеческой жестокости, насилия, убийств, свидетелем которых стал подросток Шолохов – и которые пережил потом многократно, до малейших подробностей воплощая их на бумаге! – взрослому человеку и читать-то нелегко. Какой самозабвенной должна была быть вера в правоту революции, чтобы спасти от сумасшествия её «мальчишей»: Гайдара, Островского, Фадеева… Да и спасла ли? Говоря словами их гениального сверстника Андрея Платонова, «жизнь сразу превратила нас из детей во взрослых, лишив юности. После революции уже некогда было расти, надо было сразу нахмуриться и биться».
От рассказа к рассказу Шолохов не только с непостижимой скоростью прибавляет в мастерстве – стремительно мужает его душа, переосмысливая сюжеты, выхваченные из жизни. Это на первый взгляд кажется, что он воздерживается от комментариев, делая упор на акцентировке деталей. В отличие от большинства современных ему писателей, дебютант с первых шагов в литературе развеивает романтический революционный флер и замирает над разверзшейся пропастью.
Разговор отца и сына в рассказе «Продкомиссар» снова заставляет вспомнить «Родинку»:
- Шесть лет не виделись, батя, и говорить нечего?
Старик зло и упрямо наморщил переносицу.
- Почти не к чему… Стёжки нам выпали разные. Меня за моё ж добро расстрелять надо, за то, что в свой амбар не пущаю, – я есть контра, а кто по чужим закромам шарит, энтот при законе? Грабьте, ваша сила.
У продкомиссара кожа на острых изломах скул посерела.
- Бедняков мы не грабим… ты первый батраков всю жизнь сосал!
- Я сам работал день и ночь. По белу свету не шатался, как ты!.. Ты мне не сын, я тебе не отец… будь трижды проклят, анафема!
Шолохов даёт сполна высказаться обеим сторонам. Сохраняет нейтралитет?
Но зачем Игнат Бодягин, герой рассказа, «пустив в распыл» родного отца, совершает поступок, не вяжущийся с революционной сознательностью: вместо того, чтобы уходить от белоказачьей погони, спасает незнакомого мальчонку, отдав ему своего коня? При этом и своего товарища Тесленко тоже подводит под монастырь: оба погибают страшной смертью. Шолохов, которого однажды взяли в плен махновцы, но сам батька, пожал
- За гриву держись, головастик! – и ударяет ножнами шашки по конскому крупу».
Зачем в рассказе «Жеребёнок» красноармеец Трофим, который «пять лет войны сломал, сколько раз смерть засматривала ему в глаза, и хоть бы что…» - спасает ценой своей жизни тонущего жеребёнка? И почему, пока он его спасает, с правого берега, где столпились белоказаки, «не стукнул ни один выстрел»? А эскадронный, хоть и приказывает жеребёнка «сничтожить», но признаётся неожиданно:
- Гляну на него, рука дрожит… рубить не могу. А всё через то, что вид у него домашний… сердце из камня превращается в мочалку. А на войне подобное не полагается.
Но в том-то и дело, что, воюя, шолоховские герои думают о мире и тоскуют по дому. Тот же эскадронный принимает мудрое решение:
- Чёрт с ним! Пущай при матке живёт. Кончится война – на нём ещё того… пахать. А командующий на случай чего, войдёт в его положение, потому что молокан и должен сосать… И командующий титьку сосал.
И так - из рассказа в рассказ: поток безбожной жестокости и цинизма, страха и ненависти вдруг разветвляется, огибая людей, остающихся в этом светопреставлении людьми. Людей, которые жалеют пленных врагов, спасают слабых, выступают в защиту невинных – зная, что за всё это заплатят жизнью.
«Зубы у Алешки большие и редкие, а у кого зубы редкие, у того и сердце мягкое. Так говаривала, бывало. Алёшкина мать…» Алёшка сделает то, что велит ему сердце – закроет своим телом гранату. Совершит, как принято говорить, настоящий мужской поступок…
«Посеешь поступок - пожнёшь привычку. Посеешь привычку – пожнёшь характер. Посеешь характер – пожнёшь – судьбу»… Кто лучше Шолохова уловил связь этих звеньев в цепи времён?
Поступок по словарю Даля – «всякое дело, действие человека: доблестное, предосудительное, необдуманное».
Привычка – «все, что принято или усвоено человеком по опыту, на деле; навык, либо терпенье, сносливость, приобретенная твердой волей, нуждой».
Слово «характер», заимствованное из латинско-греческого словаря, Даль объясняет просто и глубоко: «свойства души и сердца, своеобычие, главные черты личности».
Судьба – «предопределение, неминучее в быту земном, пути провидения». Говоря проще – суд Бога.
То есть, любой поступок – это поступательное движение по жизненному кругу и одновременно - по ступеням нравственности, вверх или вниз. Все, что будет усвоено, станет привычным на этом пути, сформирует характер, главные отличительные черты личности, за которые человеку держать ответ перед Богом.
А что же «запутавшийся» Григорий Мелехов?
Мелехов, разрывающийся между любовью к Аксинье и семьёй, между красными и белыми, между тягой к земле и необходимостью воевать?Только есть ли разрыв? Испытаний на прочность – да, с лихвой. Но именно они подчёркивают редкостную цельность главного героя, верность его своему внутреннему «я». Гришка в начале романа вроде такой же, как его сверстники-одностаничники, но Аксинья уже безошибочно чует его непохожесть. Мелеховские женщины – все! – относятся к Григорию по-особому. Беззаветная любовь Натальи, сплетается с истовым ожиданием Ильиничны и восторженной преданностью Дуняшки. Даже Дарья признаёт, что он – другой, не такой, как остальные. Да и весь хутор тоже: не зря он «прижух в поганеньком выжиданьице».
«Но они жили, почти не таясь, вязало их что-то большое, не похожее на короткую связь…»
Мыслимо ли: сквозь суровую толстовскую интонацию, как былинка сквозь наезженный шлях, пробивается… рифма! Расцветает, словно степной цветок на макушке кургана, с которого подолгу глядели в степь дед Прокофий со своей турчанкой. Смотрели в не в пространство – в вечность. Не в этой ли вечности берёт исток особая полифония авторской речи в «Тихом Доне», где, словно в древнегреческой трагедии, звучит «за кадром» хор, сплетающий голоса земли и неба, прошлого и будущего, человеческой страсти и божественной воли?
Григорий, младший внук, унаследовал от Прокофия счастливый и горчайший дар любви. Именно в нём, Гришке, через поколение проявилась могучая корневая система деда, помноженная на силу духа матери, Ильиничны.
Не они ли держат Григория на краю самых страшных исторических и душевных разломов, не позволяя поддаться общему безумию, размаху и ритму кровавого маятника эпохи, жажде лёгкой наживы и хмелю вседозволенности? Не они ли заставляют его рисковать жизнью, восставать против насилия над женщинами, мародёрства, грабежа, казни пленных? Не они ли диктуют ему начинать суд с себя, не смягчая вины, и не стыдясь нежности – этого верного признака вызревшей силы душевной? Силы, которая берёт исток у отчей земли, а вызревает – в отцовстве.
«Настороженная отчуждённость и лёгкая насмешливая жалость», которую он чувствовал к беременной Аксинье, сменяется страхом потери, когда он видит её родовые муки. Чувство вины и любви впервые выплёскивается, не таясь: «Аксютка, горлинка моя!» Но об отношении Григория к новорождённой девочке не сказано ни слова вплоть до замечания Пантелея Прокофьевича: «Ты гляди… не чужого вскармливаешь?» Вопрос безжалостный, но решает его Григорий достойно: «Чей бы ни был, а дитя не брошу». Что-то «острое, щиплющее», вспыхнув на миг, победит неприязнь к ребёнку. Но зарница зарождающегося отцовского чувства будет короткой. Приехав в отпуск со службы, Мелехов узнает о смерти дочери, но эту боль напрочь затмит известие об измене Аксиньи.
К детям, рождённым Натальей, у него совсем иное отношение. Вернувшись с войны домой, Григорий чувствует, как «кровь кинулась в голову» при виде знакомых кварталов, церкви и хутора.
- Не щипет глаза? – улыбается Пантелей Прокопьевич, оглядываясь на сына.
Григорий, не кривя душой, сознаётся:
- Щипет… да ишо как!..
И вот Ильинична несёт на руках детей, а Наталья, опередив её, выхватывает из рук свекрови сына и протягивает Григорию:
- Сын-то какой – погляди!
Она-то знает, что значит для казака сын, наследник.
Прижать ребёнка к сердцу, почувствовать, как волосы его пахнут «солнцем, травой, тёплой подушкой и ещё чем-то бесконечно родным». Услышать, как сердечко малыша стучит рядом с твоим собственным сердцем, как оба они сливаются и бьются вместе… То, что женщина узнаёт за долгие месяцы беременности, мужчине открывается внезапно, и это новое знание принимается им как данность: моя кровь продолжает мою жизнь в вечности. Это счастье, таинство мгновенного глубокого преображения он уже никогда не забудет. Шолохов, ставший к моменту выхода последних частей «Тихого Дона» многодетным отцом, достоверно знал то, о чём пишет.