Каждый, кто писал и говорил о творчестве Василия Шукшина, не мог без удивления и какого-то чувства растерянности не сказать о его почти невероятной разносторонности.
Шукшин-кинематографист органически проникает в Шукшина-писателя, его проза зрима, его фильм литературен в лучшем смысле слова, его нельзя воспринимать "по разделам"; читая его книги, мы видим автора на экране, а глядя на экран, вспоминаем его прозу.
Это слияние самых разных качеств и дарований не только в целое, но и в очень определенное, вполне законченное, радует и удивляет нас сегодня, будет радовать и удивлять всегда.
Шукшин принадлежал русскому искусству в той его традиции, в силу которой художник не то чтобы унижал себя, но не замечал себя самого перед лицом проблемы, которую он поднимал в своем произведении, перед лицом того предмета, который становился для него предметом искусства.
Шукшину была не только не свойственна, но и противопоказана всякая демонстрация себя, всякое указание на себя, хотя кому-кому, а ему было что продемонстрировать. Именно это отношение к себе сделало его незабываемым для других.
Последние годы жизни Шукшина были таким периодом, когда все, что его окружало, становилось для него предметом искусства - касалось ли это ссоры с вахтером в больнице или изучения биографии и деяний Степана Разина.
Одно можно сказать: жить среди людей, происшествий, впечатлений, каждое из которых требует своего, причем законного места в искусстве, каждое из которых, расталкивая все другое, рвется через тебя на бумагу, на сцену, на экран, настоятельно требуя и ропща,- это очень трудно.
Вот киноповесть В. Шукшина "Калина красная", написанная в 1973 году. Главным героем является Егор Прокудин. Егор непоследователен: то он умиленно-лиричен и обнимает одну за другой березки, то груб, то ершист, то забулдыга, любитель попоек, то добряк, то бандит. И вот уже иных критиков очень смутила эта непоследовательность, и они приняли ее за отсутствие характера и "правды жизни".
Критика не сразу заметила, что такой образ до сих пор не удавалось, пожалуй, создать никому - ни одному писателю, ни одному режиссеру, ни одно
Непоследовательность Прокудина вовсе не так уж проста, стихийна и ничем не обусловлена, она отнюдь не пустое место и не отсутствие характера.
Прокудин ведь последовательно непоследователен, а это уже нечто другое. Это уже логика. Его логика - не наша логика, она не может, а наверное, и не должна быть нами принята и разделена, но это вовсе не значит, что ее нет, что она не в состоянии открыться и быть понята.
Не быстро и не тихо, а ровным шагом Егор двигается по только что вспаханной им пашне навстречу своей смерти.
Идет, зная, к чему идет.
Идет, сначала отправив прочь своего подручного на пахоте, чтобы тот не был свидетелем того, что сейчас неминуемо произойдет, чтобы человеку, к судьбе Прокудина никак не причастному, не грозила какая-то опасность, какие-то неприятности свидетеля.
Звучно и продолжительно раздаются удары кирзовых сапог Прокудина по деревянным мосткам, когда он выходит из тюрьмы на волю, но вот он почти неслышно, но в таком же ритме шагает по пашне с воли в свою смерть, и круг замыкается, и нам все становится ясным.
Тут-то мы и понимаем, что этот человек только так и должен был поступить - в этом заговорила вся предыдущая его непоследовательность.
Прокудин ни жалости, ни любви, ни покровительства, ни помощи - ничего он от нас не принял бы, а вот наше понимание ему необходимо. Необходимо по-своему - он ведь все время этому пониманию сопротивляется, недаром он и был столь непоследователен и выкидывал коленца. Но все это потому, что наше понимание было ему необходимо.
И тут же невольно начинаешь думать, что Прокудин дает нам понимание не только самого себя, но и своего художника - Василия Шукшина.
Время не стоит на месте, и родившиеся в год смерти Шукшина сегодня становятся его читателями. Для них он - имя классического ряда. Но годы, что миновали после его кончины, ничуть не стерли исконного смысла слов, которые он писал с большой буквы: Народ, Правда, живая Жизнь.