По крайней мере дважды на протяжении XX века литература поднимала мятеж. Ей тоже хотелось обрести собственный дискурс, автономный и самодостаточный. В России был “серебряный век”, кончившийся абортом. Сейчас кончается таким же абортом российский постмодерн. Революционные попытки необратимого преобразования романа так и остались разрозненными попытками.
“Джойс” как литературная валюта Запада тоже девальвирован. Тон задает банальный вариант психологической écriture. Он навяз в зубах, но именно он диктует правила литературной игры mainstream’а. Неудавшиеся революции порождают реакцию. Литература наказана за утраченную энергию. Наказание переходит в высшую меру ее ликвидации. Опять начинается письмо к маме. Но на этот раз письмо не будет дописано. Литература подохнет под забором от нехватки энергии. Прощай, мама!
Жанр романа до сих пор разработан весьма поверхностно. Это литературное месторождение освоено меньше, чем на треть. Конечно, в перспективе роман исчерпаем, но о его конце говорить слишком рано, и разговоры о смерти романа основательны лишь применительно к его осуществленным моделям. Однако, пока писатели спорили о смерти романа, над самой литературой нависла угроза насильственной ликвидации как неконкурентоспособного партнера.
Сейчас, когда в компьютерной сфере разрабатываются технология и философия виртуальной реальности, позволяющей в перспективе гибко и глубоко познавать мир как со стороны, так и изнутри, роман можно будет скоро сдать в архив. Роман как рыночный товар однобок, одномерен, попросту говоря, убог. Его энергетика не отвечает требованиям времени.
Поп-музыка оказалась куда более зажигательным и адекватным жанром. По этому поводу можно пролить много слез или иронически посмеяться над глупостью мира, но это ничего не изменит. Молодая российская критика бесится не напрасно. Она понимает, что старые формы одряхлели, и, как напалмом, выжигает устаревшие формы безудержным стебом, но стеб захлебывается в литературной рутине.
В компьютерной графике звук уже готов создать модель идеального исполнителя. Объявлен балетный “переворот”: хореограф садится за компьютер, чтобы предопределить наиболее верное движение танцора. Еще раньше за компьютер сели кинорежиссеры. Компьютерная графика помогла Спилбергу найти вероятный способ полета динозавров. Детское кино и компьютерные игры оторвались от взрослого искусства, предвещая некоторые формы будущего.
Это еще детский лепет. Но это также и метафора. Интерактивное искусство завернуто в пеленки. Однако – началось. На фестивале интерактивной медии в Лос-Анджелесе я видел компьютерные фильмы, которые дают зрителю возможность подобрать то или иное продолжение, в зависимости от его характера или настроения. Так, герой наносит страшный удар кулаком в морду бандита, и вслед за этим зрителю решать самому, что случится. Сегодня бандит погиб, завтра он убежал, вчера он нанес сокрушительный удар по морде самого героя.
Из таких перипетий на продолжении фильма возникает бесчисленное количество вариантов, а следовательно, фильмов. Но герой в фильме не только сражается с бандитом, но и целует героиню. И здесь дело приобретает еще более крутой оборот.
Новое всегда угрожающе. С интерактивными видами искусства в конечном счете будет сложно справиться разуму, поскольку они будут закладывать в память и программировать его собственные реакции на них. Значит, обеспечен свободный вход в подкорку. Специалисты считают, что контроль, вплоть до цензуры, будет необходим. Любовная сцена спокойно превращается из
Во всяком случае, по словам Джерона Лениера, информатика изначально есть отчуждение от реальности, а следовательно, она предрасположена для создания собственной реальности. На мой взгляд, то же самое стоит сказать и о символе, ибо даже на самом примитивном уровне понятие “стол” отчуждает нас от любых реальных столов. Однако, по мнению Лениера, наступает конец эпохи символов, поскольку визуальный ряд находится в противоречии со словесной символикой.
Молодой, ему около 35 лет, создатель виртуальной реальности в современном значении слова (само понятие далеко не ново, употреблялось в XIX в., я встретил его, например, в книге Данилевского “Россия и Европа”). Тяжеловес, весящий больше ста килограммов, с длиннющими вьющимися волосами, которые он заплетает в мелкие длинные косички на манер африканской красавицы, с волоокими глазами мыслителя. В разговоре со мной он предложил рассматривать себя как представителя новой Америки. Вступил со мной в спор о будущем литературы. Место для разговора было выбрано вполне райское, с видом на Тихий океан, и мне показалось, что в этом раю вот сейчас совершится убийство литературы. И в самом деле: если словесные символы могут быть заменены более прямыми проводниками смысла, которые гораздо более убедительно захватывают воображение и подчиняют себе человеческие фантазмы, то литература бледнеет и отходит на второй план, как вспомогательная музейная ценность. Конечно, она еще какое-то время способна продолжаться по инерции, как продолжается дело иконописи, обретая устойчивость на уровне умерщвленного канона, но ее значение ослабляется беспрецедентно.
Собственно, я был отчасти убежден в том же самом, и мне нужно было решить, с чем я остаюсь. Либо я являю собой представителя умирающей профессии, либо я должен признаться в том, что литература сама себе навредила и теперь расплачивается за свои грехи. Вопрос: какие? Литература присягнула на верность массовому читателю, хотя уже давно было ясно, что она не успевает на этом пути, оставаясь позади сначала кино, а затем телевидения. Но это были еще детские переживания, поскольку она выигрывала в философском плане и оставалась единственным поставщиком сознательных и подсознательных образов, выраженных словесно. Утраты были скорее количественные, чем качественные.
В новом случае с виртуальной реальностью, хотя ее прогресс определяется пока что скорее технологической новацией, нежели эстетическим открытием, дело, кажется, поменяется радикально. Ясно, что угроза идет со стороны исчезновения автора. Искусство вновь подбирается к средневековой идее отражения высшей реальности посредством автора или авторов как медиумов. Утомительный субъективизм самовыражения действительно помеха для постижения смысла – в результате развития авторского тщеславия, которое, если вспомнить Кьеркегора, достигает размеров печени страсбургского гуся, специально откармливаемого для паштета.