Опровергая бытующее, особенно за рубежами нашей страны, мнение, будто северный человек поет бездумно обо всем, что видят его глаза, он писал в статье «Песня человека северного сияния»: «Нет, песня человека северного сияния — это не просто детский восторг или бездумная импровизация чуткой к природе души... В ней нередко спрессованы века, боль сердец, думы человека, судьбы народа... Возрождая сказки и ведения веков на страницах книг, слово-дух северных писателей очеловечивает солнце, воду, деревья, но не теряет за ними человека, раскрывает через них душу человека, его думы, заботы. Человек северного сияния и в дореволюционной беллетристике не раз становился объектом песни. Но даже в лучших образцах она была всего-навсего экзотичной мелодией, а не реалистическим исследованием. В этих произведениях человек северного сияния, одетый в шкуру, живущий в чуме из шкур, вставал таким же непонятным и таинственным существом, как безмолвная тундра с вечным снегом, как дремучая тайга с ее красивыми оленями, белками, соболями.
Произведения первых писателей Севера и Дальнего Востока — удэгейца Джанси Кимонко, юкагиров Тэкки Одулока и Семена Курилова, нивха Владимира Санги, чукчи Юрия Рытхэу, нанайца Григория Ходжера — показали человека из малого рода, высветили его изнутри, изобразили истинное его лицо. Оказалось, что ничто человеческое северянину не чуждо»2. Они изобразили северного человека так, что в его жизни, мыслях, чувствах люди, живущие во всех концах Земли, находят «немало созвучного» собственным ощущениям, надеждам, стремлениям. Мало того, «такие писатели, как Ю. Рытхэу, Ю. Шесталов, В. Санги, Гр. Ходжер, используя в своем творчестве сказки, легенды, обогатили реалистический принцип образного показа жизни»,— справедливо заключал монгольский литературовед Ц. Хасбатор. Плодотворное влияние их творчества испытали и С. Залыгин, и В. Астафьев, и Ч. Айтматов...
Кроме знания жизни, у чукчей, манси, ханты, когда они начинали литературную деятельность, было две надежные опоры: фольклор своего народа и русская литература. Последнюю многие из них изучали, будучи студентами в Ленинградском институте народов Севера, а некоторые, например Юрий Рытхэу, Владлен Леонтьев, и переводили на родной язык. Собственно, Пушкин и навел Юрия Рытхэу на мысль: «А ведь у моего народа, на моей Чукотке есть немало похожего...» Нивх Владимир Санги, читая письмо М. Горького, адресованное детям Сахалина, подумал; «А почему и мне не попробовать писать стихи, рассказы?»
Разумеется, верными помощниками в нелегком литературном деле стали для них книги первых аборигенов: коряка Кецая Кеккетына, эвенка Николая Тарабукина, юкагира Тзкки Одулока, а также всех, кто писал о их народах и землях, начиная с В. Серошевского, В. Богораза (Тана), В. Арсеньева и кончая Т. Семушкиным, Н. Шундиком. Какие бы просчеты в изображении последними жизни людей Дальнего Востока и Крайнего Севера ни обнаруживались, главное не забывалось: произведения этих писателей стали ранним лучом, высветившим миру беспримерный континент.
Неудивительно, что в первых стихах, рассказах, очерках национальные писатели этого региона нередко копировали творчество своих учителей, творили, так сказать, «по Семушкину», что без труда обнаруживается, например, при чтении ранних стихов и рассказов Юрия Рытхэу, не исключая и написанного им в 1953 году рассказа «Судьба человека». До самостоятельной, имеющей «лица общее выраженье» литературы отсюда еще так же далеко, как от только что названного произведения до «Судьбы человека» Михаила Шолохова.
В 1953 году выходит первая книга рассказов Юрия Рытхэу (род. в 1930 г.) «Люди нашего берега», из которой читатель узнавал, что, как во всех других концах Русского Союза, социалистическая новь пробила себе дорогу и на Чукотке, преобразуя жизнь, нравы, быт людей, едва вышедших из первобытного строя. Писатель ставит акцент на новом, сближая чукчей со всеми народами нашей страны и в следующих рассказах, составивших его сборники «Друзья-товарищи» (1953), «Имя человека» (1953), «Судьба человека» (1955), «Чукотская сага» (1956), а затем задается целью показать процесс утверждения нового как закономерность, проследив его на судьбе своего ровесника. Возникает во многом автобиографическая повесть «Время таяния снегов» (1958) с обаятельным образом Ринтына, чукотского юноши, в центре ее.
В последующие годы писатель не изменяет ни рассказу, ни повести, продолжает писать стихи, но преимущественное внимание уделяет роману. Один за другим выходят в свет: «В долине маленьких зайчиков», «Айвангу», «Ленинградский рассвет», «Самые красивые корабли», дилогия: «Сон в начале тумана» и «Иней на пороге». Все они были написаны в 60-х годах и, по крайней мере, «Айвангу» и дилогия, вызвали всесоюзный резонанс. Одни критики квалифицировали их как социально-психологические, с нравственными проблемами по преимуществу, другие, напротив, как социально-описательные и даже бытописательские, третьи называли экспериментальными3. В них действительно есть и то, и другое, и третье. Но прежде всего, как доказала И. Осмоловская, это произведения романтические, создаваемые на основе выборочного отношения к действительности, что не лишает их
Увлекательно развертывая сюжет, Юрий Рытхэу в то же время проявляет интерес к национальным особенностям характера, быта, традиций своего народа. С первой же страницы романа мы переносимся в специфический мир чукчей с их особым восприятием жизни, обычаями, нравами, излюбленными сравнениями, метафорами. Человек с обмороженными ногами ползет по ледяному полю. «Будто не живой человек здесь прополз, а тащили убитую нерпу»,— говорит писатель. А сам Айвангу с тоской думает о себе: «Похож, должно быть, на старого лахтака, выискивающего разводье». Он, один из первых комсомольцев в селе, ползет и с горечью размышляет о своем будущем, о том, что теперь за него вряд ли отдадут замуж любимую им Раулену: «Не отработал положенного обычаем срока».
Юрий Рытхэу удачно показывает и дальше, как новое и старое в их национальном выражении схлестываются в самом характере героя, проявляются в его симпатиях и антипатиях. Сильнейшая в этом отношении сцена — попытка отца убить сына. По старинному обычаю, если чукча тяжело заболевал и не мог обеспечивать себя и свою семью едой, он должен был уйти из жизни. Сэйвытэгин, отец Айвангу, чувствует, что его сын, потеряв ноги, не сможет быть настоящим мужчиной, хозяином, кормильцем. Обсудив создавшееся положение, отец и сын приходят к одному и тому же выводу. «Убей меня»,— говорит сын. Отец берет винчестер, отходит на несколько шагов от нарт, отходит размышляя: « власть,— может, она против такого обычая?» Айвангу закрыл глаза, опустил голову. Ждет удара. Минута, другая. Открыл глаза рядом горько рыдает отец: «Я не могу...» Отец прыгнул на нарты и помчал сына в больницу. Привез. Посадил на диван. «Развязал малахай и стянул меховую шапку с головы. Но что это? Иней на голове? Сэйвытэгин дрожащей рукой провел по волосам сына, пытаясь смахнуть с них белизну. Но это был не иней». Вот как новым побеждается старое. И вот как национальное оборачивается общечеловеческим. Столь же выразительны и другие детали, припоминающиеся Айвангу, когда он станет капитаном сейнера и будет проплывать мимо мест, где когда-то едва не замерз: «Все было болью — и лед, по которому он тащил свое обмороженное тело, и небо с дырочками-точками звезд и полосами туманностей, скопищами созвездий, и огромная луна, которая выплыла из-за гряды торосов. Еще немного, и море торжествовало бы свою победу над человеком».
В отличие от основоположников других национальных литератур Дальнего Востока и Крайнего Севера, Юрий Рытхэу на первых порах явно недооценил значение родного фольклора. Недооценка фольклора, несомненно, затрудняла развитие Юрия Рытхэу как писателя, поскольку, как остроумно отмечала в послесловии к его «Чукотским рассказам», вышедшим в Париже в 1974 году, переводчица Моника Зальцманн, уникальность его места в родной литературе выражается в том, что он «одновременно — Монтень, Бальзак и Флобер своего народа». Она же заметила: писателю удалось неповторимо изобразить маленький арктический народ, обитающий в одной из самых холодных стран планеты, показать, что этот народ «не только выжил в многовековой борьбе с суровой природой, но и сумел сохранить гордое звание человека», а также «мощные резервы мыслей, чувств, надежд». Не холодные бескрайние пространства Крайнего Севера с таким холодным небом над ними поразили и Андрэ Стиля при чтении им одной из частей трилогии «Время таяния снегов», не реки, покрытые льдом и тишиной, а неожиданный потенциал человечности в людях безмерных пространств. «Держишь в руке этот маленький белый томик,— говорил он,— словно кусочек чистого льда, доставленного с самого дальнего конца нового мира в наш старый мир, испачканный грязью, обагренный кровью».
Когда в руки английского журналиста Ральфа Паркера попада выпущенная Юрием Рытхэу в 1953 году книга «Люди нашего берега», он был так взволнован, что направил автору обширное открытое письмо. В нем он рассказал, как в XX веке на глазах всего человечества вымерло двухтысячное племя игальмютов (родственное чукчам) в Северной Канаде. Поведав о трагедии устами последнего из игальмютов Окхото, английский журналист закончил свое послание словами: «Смертельное дыхание капитализма сделало то, чего не может сделать ледяной холод Арктики: оно убило целый народ, честный и трудолюбивый, со своеобразной национальной культурой. И вот я пишу Вам, Юрий Рытхэу, сыну свободного и цветущего чукотского народа. Мне хотелось, чтобы Ваши соотечественники, живущие под благодатным солнцем Советов, узнали о горестной судьбе своих братьев, умерщвленных капитализмом по ту сторону арктических вод».