В статье «Нечто о поэте и поэзии» Батюшков делает невозможное: дает определение поэзии: «Поэзия – сей пламень небесный, который менее или более входит в состав души человеческой, - сие сочетание воображения, чувствительности, мечтательности – поэзия нередко составляет и муку, и услаждение людей, единственно для нее созданных» (С. 129). Поэт в мире Константина Николаевича – очень зависимое создание. Батюшков говорит, что на вдохновение могут повлиять и здоровье, и время, и внешние предметы. Движущей силой поэзии является, по мнению автора, отсутствие рядом понимающего сердца и надежда обрести созвучие в потенциальных читателях. Батюшков сравнивает душу поэта в минуту вдохновения с растопленным металлом. В нормальном состоянии он недвижим, но раскаленный – «рдеется, закипает и клокочет» (С. 129) Если же его снять с огня, то он мгновенно успокаивается. В минуты покоя поэт внутренне готовится к бурному взрыву, к плодотворной деятельности. Дар «выражаться» Константин Николаевич называет одним из самых могущественных, потому что он позволяет творческому человеку оставлять «вернейшие следы в обществе» (С. 130) и влиять на это общество очень эффективно. Дар самовыражения – это дар бессмертия: «Веки мелькают, памятники исчезают, но Омер и книги священные говорят о протекшем. На них основана опытность человеческая. Вечные кладези, откуда мы почерпаем истины утешительные или печальные! Что дает вам сию прочность? Искусство письма и другое, важнейшее – искусство выражения» (С. 130). Поэт, в чем убежден Батюшков, не может «частично» посвятить себя искусству, творчество заполняет его целиком, и поэтому Константин Николаевич предлагает ввести в научный обиход науку диэтику, которая изучала бы жизнь человека, посвятившего себя стихам. Первым и важнейшим правилом этой науки было бы: «Живи, как пишешь и пиши, как живешь». Батюшков советует творцам: «Итак, удались от общества, окружи себя природою: в тишине сельской, посреди грубых, неиспорченных нравов читай историю времен протекших, поучайся в печальных летописях мира, узнавай человека и страсти его, но исполнись любви и благоволения ко всему человечеству: да будут мысли твои важны и величественны, движения души твоей нежны и страстны, но всегда покорены рассудку, спокойному властелину их» (С. 131). То есть главное требование к поэту – отсутствие суетности в повседневной жизни, именно отсюда вытекает идея Батюшкова о несовместимости творчества и государственной службы, должностей и других элементов цивилизованного общества. Образ жизни, что постоянно подчеркивает автор статьи, непосредственно воздействует на талант. Праздность, шум, «обольщения двора» отвлекают от главного, мешают внутренней работе, делают поэтов рассеянными, что недопустимо. Батюшков приводит массу примеров, подтверждающих эту его любимую идею. Еще сильнее, чем образ жизни, влияет на поэта воспитание. Батюшков объясняет это тем, что в зрелом возрасте душа, утомленная ощущениями, не может столь же ярко и полно, как в детстве и юности, впитывать впечатления. В преклонном возрасте человек не приобретает душевные ценности, а пользуется тем, чем успел запастись, что смог накопить. Поэтому Константин Николаевич считает полезным подробное изучение сохранившихся источников, рассказывающих о взрослении великих людей, особенно поэтов. По убеждению Батюшкова, климат, вид неба, воды и земли действует на душу поэта. Возможно, в этом кроется причина того, что поэтические творения северных народов суровы, мрачны, дики и одновременно мечтательны; на юге же поэзия роскошна, ясна, светла и ярка. Поэзия, по мнению одного из самых ярких представителей поэтической жизни России первой половины 19 века, должна быть рождена сердцем. Ее язык – язык богов, потому что он позволяет услышать то звуки свирели, то треск и гром водопада, то стоны и крики воинов во время битвы. В записных книжках Батюшкова содержится немало рассуждений и замечаний о поэзии. Он, к примеру, считал, что поэзия многим похожа на вино. Ею, как и вином, нельзя упиваться. Излишество стихов приводит к негативным последствиям, в том числе и к излишеству врагов. Вспоминая привычку, точнее, правило Капниста писать каждый день определенное число стихотворных строк, Константин Николаевич восклицает: «Горе тому, кто пишет от скуки! Счастлив тот, кто пишет потому, что чувствует» (С. 178). Поэзия у Батюшкова – божественное проявление, поэтому часто он сочетает слово «поэзия» с эпитетом «святая». Вдохновение - небесного происхождения, оно является «порывом крылатых дум!» (С.55). Поэт непосредственно беседует с представителями небес, «добрыми гениями». Его светлый ум свободно и легко освобождается от земных уз и летает в поднебесной вместе с музами. В стихотворении «Мои Пенаты», посвященном Жуковскому и Вяземскому, Батюшков рисует очень реалистичную картину рая, где своими «прелестными повестями» пленяет слушателей Карамзин, где поет гимны радости улыбчивый Мелецкий, где философствует Дмитриев, где беседуют «со зверями» «баловни природы» Крылов и Хемницер… Всех их Батюшков называет своими друзьями и перечисляет те черты, которые, по его мнению, должны быть обязательно присущи истинным певцам: …любимцы славы, Наперсники забавы, Любви и важных муз, Беспечные счастливцы, Философы-ленивцы, Враги придворных уз… Данная характеристика очень многогранна: поэту необходима независимость и от власти, и от славы. Только свобода дает ему необходимую степень беспечности и счастья и нужную философскую глубину, без чего нельзя создать художественного текста. Интересно с точки зрения взглядов Батюшкова на тему поэта и поэзии стихотворение «Подражание Горацию». Нельзя не подчеркнуть, что это не перевод, а именно «подражание», то есть мысли Батюшкова нашли отражение в данном художественном тексте. Стихотворение скорее нехарактерно для творчества Батюшкова, потому что в нем он оптимистично говорит о своем будущем как поэта. Он убежден, что все его творения будут жить в печати, потому что …первый я дерзнул в забавном русском слоге О добродетели Елизы говорить, В сердечной простоте беседовать о боге И истину царям громами возгласить (С. 71). Стихотворение посвящено императрице Елизавете, Елизе, как называет ее Батюшков. Поэт считает свои стихи бессмертными именно потому, что в них воспевается Ее величие, а не потому, что они хороши сами по себе. Трудно сказать, дань ли это верноподданническим чувствам или, что более вероятно, искреннее признание заслуг и добродетелей царицы, и, что очень важно для Батюшкова, женщины, понимающей представителей искусства и ставшей истинной покровительницей муз, чей образ, «милый», «добрый» и «прелестный» Батюшкову довелось воспеть. Этим своим поступком он причисляет себя к царственным особам: Царицы, царствуйте, и ты, императрица! Не царствуйте, цари: я сам на Пинде царь! (С. 71). В последних строчках стихотворения поэт еще раз подчеркивает, что над ним могут стоять только боги, земные же цари ему лишь родственники: Венера мне сестра, и ты, моя сестрица, А кесарь мой – святой косарь. (С. 71). Поэт подчиняется лишь небесам! Признательность Екатерине просматривается во многих произведениях К.Батюшкова. В «Прогулке в Академию художеств» поэт говорит, что каждый просвещенный патриот должен благословлять имя императрицы, которая не столько войнами, сколько благоволением к наукам и искусствам заслужила эпитеты «великая» и «мудрая» (С. 119). При вступлении в «Общество любителей российской словесности» 17 июля 1816 года Батюшков прочитал «Речь о влиянии легкой поэзии на язык». В ней поэт доказывает, что великие произведения литературы имеют огромное влияние на язык. В качестве примера Константин Николаевич приводит деятельность Ломоносова, сравнивая то, что он сделал в области русского языка, с тем, что «учинил» в России Петр Великий: «Ломоносов пробудил язык усыпленного народа; он создал ему красноречие и стихотворство, он испытал его силу во всех родах и приготовил для грядущих талантов верные орудия к успехам» (С. 161). В статье Батюшков выделяет главные достоинства стихотворного слова. Это движение, сила и ясность. Если в трагедии некоторые шероховатости и неточности языка могут остаться незамеченными, будучи «прикрыты» накалом страстей, то «в легком роде поэзии читатель требует возможного совершенства, чистоты выражения, стройности в слоге, гибкости, плавности» (С. 162). Родоначальниками легкой (или эротической, как определяли ее в 19 веке) поэзии в русской литературе Константин Николаевич называет Ломоносова и Сумарокова. Их дело продолжили Богданович, Дмитриев, Хемницер, Крылов, Карамзин, Капнист, Нелединский, Мерзляков, Жуковский, Востоков, Долгоруков, Воейков и, наконец, Пушкин. Всех их объединяет, во-первых, благородство, что отражается в их творениях; во-вторых, умелое использование достижений иностранных авторов, как древних, так и новейших; а также наличие безусловного таланта, уважения к своему искусству. В трагической элегии «Умирающий Тасс» поэт говорит о том, что искусство способно обессмертить то, к чему оно прикасается. Если воспет кто-то из «праотцев, давно почивших сном» (С. 35), то он уже не будет забыт потомками. Сам поэт тоже бессмертен, так как и он прикасается к искусству: Земное гибнет все… и слава, и венец… Искусств и муз творенья величавы… (С. 36) Но стихи для поэта – это мука, они лишают покоя. Когда стихи начинают писать все подряд, то есть поэзия перестает быть уделом избранных, это становится, по меньшей мере, скучно: Поэты есть у нас, есть скучные врали; Они не вверх летят, не к небу, но к земли (С. 73). Сам же Батюшков признается в «Послании к стихам моим», что хотя поэзия не приносит ему ни покоя, ни счастья, но не писать он не может, это выше его сил: …Стихи мои, без вас нельзя мне жить, И дня без рифм, без стоп не можно проводить! К несчастью моему, мне надобно признаться, Стихи как женщины: нам с ними ли расстаться?.. Когда не любят нас, хотим мы презирать, Но все не престаем прекрасных обожать! (С. 73). Одно из постоянно предъявляемых Батюшковым требований к искусству он лаконично и четко сформулировал в стихотворении «К друзьям»: И жил так точно: как писал… Ни хорошо, ни худо! (С. 27) Поэтому особенно интересно проследить за тем, какие требования он предъявляет к поэту как к человеку, как к личности. В статье «О лучших свойствах сердца» Батюшков убежденно рассуждает о том, что естественным для человека является добро, зло же – «насильственное состояние» (С. 135). Батюшков спорил с представителями только зарождавшейся тогда идеи разумного эгоизма: «Впрочем, меня никто не уверит, чтобы чувство благодарности было следствием нашего эгоизма, и я не могу постигнуть добродетели, основанной на исключительной любви к самому себе. Напротив того, добродетель есть пожертвование добровольное какой-нибудь выгоды; она есть отречение от самого себя» (С. 135). Константин Николаевич делит добродетели на исходящие от ума и от сердца. Последние для него – наиболее ценны. Батюшков уверен, что поэты как люди, чьи сердца не могут относиться к миру равнодушно, не умеют находить середину: для них все – или зло, или добро. Поэтому часто обида, даже случайно нанесенная, становится для творческого человека поводом отгородиться от человечества или, того хуже, возненавидеть его, забывая, что и сам он, поэт, является прежде всего человеком. И вот здесь должны «включаться» добродетели, идущие от ума. Только они могут спасти слишком восприимчивое сердце. Высшая добродетель для Батюшкова – та, что не ждет ни славы, ни награды; та, что обречена на забвение. Эмблемой добродетели, как предлагает романтик Батюшков, может стать цветок, который служит украшением недолго, быстро увядает, но семена его с новой весной расцветают и будут радовать прохожих. Ничто доброе, таким образом, не теряется, не проходит бесследно, все влияет на общее состояние нравственности в мире: «В роскошном Париже, в многолюдном Лондоне и Пекине та же самая сумма или то же количество добра и зла, по мере пространства, какое и в юртах кочующих народов Сибири, или в землянках лапландцев» (С. 138). Батюшков, как известно, был участником похода русской армии во Францию (речь идет о войне 1812 года). Он оставил дневниковые записи того времени, в которых, как ни странно, читатель видит не столько воина, солдата, сколько поэта, литератора. Один из эпизодов, например, заканчивается описанием бури и появлением волков. Дальше Батюшков пишет: «Вот, скажете вы, прекрасное предисловие к рыцарскому похождению! Бога ради, сбейся с пути своего, избавь какую-нибудь красавицу от разбойников или заезжай в древний замок. Хозяин его, старый дворянин, роялист, если тебе угодно, примет тебя как странника, угостит в зале трубадуров, украшенной фамильными гербами, ржавыми панцирями, мечами и шлемами; хозяйка осыплет тебя ласками, станет расспрашивать о родине твоей, будет выхвалять дочь свою, прелестную, томную Агнессу, которая, потупив глаза, покраснеет, как роза, а за десертом, в угождение родителям, запоет древний романс о древнем рыцаре, который в бурную ночь нашел пристанище у неверных… и проч., и проч., и проч. Напрасно, милый друг! Со мной ничего подобного не случилось. Не стану следовать похвальной привычке путешественников, не стану украшать истину вымыслами, а скажу просто, что, не желая ночевать на дороге с волками, я пришпорил моего коня и благополучно возвратился в деревню Болонь, откуда пишу сии строки в сладостной надежде, что они напомнят вам о странствующем приятеле…» (С. 101). Этот отрывок не просто безупречен стилистически, он сделан так, будто Батюшков жил по меньшей мере в ХХ веке: здесь есть та самая отстраненность автора, о которой много говорили теоретики самых новейших течений в культуре. Творческий процесс осуществляется как бы на глазах у воспринимающего; автор показывает, как рождается текст. Это очень актуально! Традиционно считается, что рубежным стихотворением для Батюшкова было «Послание к Дашкову», чаще упоминаемое в литературе по первой строчке: «Мой друг! Я видел море зла…» Пессимизм поэта здесь налицо, и объясняется он тем, что увидел Батюшков в ходе войны 1812 года. Обращаясь к другу, автор послания упрекает его в том, что тот велит «петь» любовь, радость, веселье, беспечность, счастье и покой, велит «сзывать пастушек в хоровод», когда вокруг – война и «гибельны пожары». Поэт не может быть равнодушен к горю своей родины, когда «грохочут пушки», музы не должны говорить о любви и «шумной радости в вине»: Нет, нет! Талант погибни мой И лира, дружбе драгоценна, Когда ты будешь мной забвенна, Москва, отчизны край златой! (С.64). Одно из крупных стихотворений Батюшкова называется «Певец в Беседе любителей русского слова». Оно, на первый взгляд, носит бесшабашный характер, свойственный пьяным пирушкам молодых друзей: Для славы будем жить и пить. Врагу беда и горе! Почто рассудок нам щадить? Нам по колено море (С. 85). Но более внимательное чтение стихотворения открывает много нового в облике Батюшкова. Он не переносит фальши и неискренности в творчестве, отсюда – отрицание «шишковистов» с их поверхностными порой славянофильскими лозунгами и призывами. К сожалению, последователями «Беседы», как считал Константин Николаевич, часто управляли желание мести и элементарная зависть, что для настоящего творчества неприемлемо. Батюшков достаточно жестко высмеивает своих оппонентов, обнажая реальные мотивы их поступков. Ситуация усугубляется еще и тем, что персонажи стихотворения просто-напросто пьяны. Батюшкову были совершенно чужды пафосность и высокомерие. Он даже высмеивает эти черты в других поэтах, к примеру, в «Послании к Н.И.Гнедичу». Иль, громку лиру взяв, пойти вослед Алкею, Надувшись пузырем, родить один лишь дым, Как Рифмин, закричать: «Ликуй, земля, со мною! Воспряньте, камни, лес! Зрю муз перед собою! Восторг! Лечу на Пинд!.. Простите, что упал: Ведь я Пиндару подражал!» (С. 43). Ирония, сарказм, гипербола редко используются Константином Николаевичем, но напыщенность неприятна ему до такой степени, что он прибегает к столь сильным приемам, чтобы посмеяться над ней. Стихотворение «Ответ Тургеневу» прибавляет совершенно новые черты к облику поэта в восприятии Батюшкова. Автор подчеркивает, что певец не является сознательным лжецом, но «утопая в восторге», он теряет в какой-то мере рассудок, он проводит время в мечтах, беседует с духами и луной. Для окружающих он… смешон! Непонимание и неприятие вызывает у людей его равнодушие к славе и почестям, его увлеченность, его покорность любви и рифмам. Более того, поэту не благоволят и многие небесные жители. Купидон сулит ему горе, Дафна строго корит его за псалмопенья, нимфы его обманывают, заставляя цветы источать свои запахи не для него. Поэт в художественном мире Батюшкова глубоко несчастен и одинок (С.62). Мысленно, по мнению Батюшкова, поэт может побывать где угодно, совершить любой, самый экстравагантный и экзотичный поступок, к примеру, наставить рога султану или паше, пленившись его томной молодой женой Фатимой (С.44). Поэт – большой ребенок, он любит сказки, поэтому истина реальности для него пуста, «она лишь ум сушит» (С. 44). Мечта же «золотит» все в мире, выступая в роли щита от печалей и бед. Что, по мнению поэта, является источником вдохновения? Батюшков однозначно отвечает на этот вопрос: «Мечта». Именно она «одушевляет» струны того инструмента, на котором создает свои звуки художник. Мечта может быть горестной и радостной, но самое частое определение, используемое Батюшковым по отношению к мечте, это «сладкая». Мечта в мире поэта – и богиня, и дар неба, и волшебница… Она способна украсить собой и жизнь нищего, и страшное существование заключенного… Она дается не каждому. Батюшков уверен, что мечтать может лишь тот, кто «сердцем прав» (С. 39) Но Мечта может быть обманчивой, хотя сладость ее и при этом не теряется. «Мечтание – душа поэтов и стихов» (С.39), - пишет Батюшков. Поэты должны дорожить Мечтой, а все «заботы славы» «отдавать ветрам». Увы, мечтания испаряются с юностью, они уходят, вытесняемые опытностью. Батюшков взывает к Мечте: … живи еще со мной! (С.41) А дальше он говорит о том главном, чем отличается взгляд на мир человека творческого и человека суетного: Пусть будет навсегда со мной Завидное поэтов свойство: Блаженство находить в убожестве – Мечтой! Их сердцу малость драгоценна. Как пчелка медом отягчена, Летает с травки на цветок, Считая морем – ручеек; Сидящих в платьях погребальных, Между обломков и гробов, Так хижину свою поэт дворцом считает, И счастлив – он мечтает! Для творца гораздо важнее реального богатства, славы возможность и умение мечтать, то есть богатство духовное. Оно может превратить хижину в дворец, а потому оно всесильнее денег, почестей, положения в обществе и других благ бытового существования. Как тут не вспомнить знаменитое «Когда б вы знали, из какого сора растут стихи, не ведая стыда…» и не подумать в очередной раз о поразительной актуальности некоторых текстов, очень далеко отстоящих от нас по времени. Для творческого человека важно иметь глубокий, богатый внутренний мир. Отсутствие его мгновенно сказывается на художественных произведениях. Батюшков выражает эту мысль весьма оригинально: «Отчего Кантемира читаешь с удовольствием? – Оттого, что он пишет о себе. Отчего Шаликова читаешь с досадою? – Оттого, что он пишет о себе» (С. 183). Как истинный поэт, Батюшков практически никогда не тяготился одиночеством. Он говорил, что бывает в сто раз счастливее, когда остается один, малейшая обязанность, связанная с обществом, со светом, была ему в тягость. Свободным, как утверждал Константин Николаевич, человек может быть только в пустыне. А так как это нереально, то некоторая степень рабства неизбежна. «Бедный еще более раб, нежели богатый. Но иногда богатство – тягостно» (С. 182), - писал поэт. Самым часто встречающимся мотивом писем Батюшкова Гнедичу является жалоба на то, что в 22 года Константин Николаевич, во-первых, чувствовал себя стариком, во-вторых, не мог писать стихи так же легко, как несколькими годами раньше. Эту мысль Батюшков высказывал как в прозе, так и в стихах: Красавиц я певал довольно И так и сяк, на всякий лад, Да нынче что-то невпопад. Хочу запеть – ан, петь уж больно. «Что ты, голубчик, так охрип?» К гортани мой язык прилип (С. 214). Со временем положение не менялось. Свое горестное состояние Батюшков называет словом «веществую». Удачно найденный глагол передает всю горечь и весь кошмар жизни талантливого поэта, который начинал осознавать свою душевную болезнь как потерю гармонии, потерю радости и интереса к миру, а главное, потерю вдохновения, так нужного художнику. На творца, особенно на поэта, огромное влияние оказывает язык. Среди языков Батюшков выделяет итальянский, «столь обильный, столь живый и гибкий, столь свободный в словосочинении, в выговоре, в ходе своем» (С. 139). «Язык у стихотворца то же, что крылья у птицы, что материал у ваятеля, что краски у живописца», - пишет Константин Николаевич в примечаниях к одной из своих статей. Неудивительно, что книги имели огромное влияние на Батюшкова, он, как и многие в ту эпоху, воспринимал чтение как дружескую беседу: «Я читаю теперь Сен-Ламберта и бываю доволен, как ребенок. Сен-Ламберт – добрый человек, с ним весело беседовать, по крайней мере, лучше, нежели с Шатобрианом, который – признаюсь тебе – прошлого года зачернил мое воображение духами, Мильтоновыми бесами, адом и бог весть чем» (С. 242-243). Дневники Батюшкова – кладезь премудростей для тех, кто пишет или собирается писать стихи. Автор дает дельные и проверенные советы, к примеру, такой: «Для того чтобы писать хорошо в стихах – в каком бы то ни было роде, - писать разнообразно, слогом сильным и приятным, с мыслями незаемными, с чувствами, - надобно много писать прозою, но не для публики, а записывать просто для себя. Я часто испытывал на себе, что этот способ мне удавался: рано или поздно писание в прозе пригодится» (С. 194). Еще один совет – необходимость бороться с … любопытством. Батюшков убежден, что истинный талант нелюбопытен, он сосредоточен на чем-то, а не разбрасывается на самые непохожие предметы. Батюшков вспоминает даже, что великий, по его мнению, Крылов читал только журнал «Всемирный путешественник», расходные книги и календари. Другой пример правильного чтения – Гнедич. Он читал мало, но умел находить красоты в том, что читал. Константин Николаевич убежден, что нельзя искать погрешности в текстах, простодушие и снисхождение должны быть верными спутниками чтения. Нужно больше хвалить и меньше осуждать, только такой подход позволит насладиться литературой. Батюшков много и убедительно говорил о профессионализме. Он считал, что тот, кто пишет хорошо, всегда справедливо рассуждает о своем искусстве. Начинающим авторам Константин Николаевич советует: «Если вы хотите научиться, то говорите с часовым мастером о часах, с офицером и солдатах, с крестьянином о землепашестве. Если хотите научиться писать, то читайте правила тех, которые подали примеры в их искусстве» (С. 187). В стихотворении «Беседка муз» лирический герой Батюшкова, молодой поэт, молит у жертвенника муз не «злата», не «фортуны», не славы… Он просит «отдать любовь утраченну к искусствам, веселость ясную первоначальных лет и свежесть – вянущим бесперестанно чувствам» (С. 42). Интересно, что Батюшков с сочувствием относится к тем поэтам, которые попадают в «храм бессмертный славы» в юности, потому что наряду с величием им достается несчастье (С.48). Свобода становится уделом Поэта лишь после его смерти, дарующей ему «отраду и покой» (С.50). Только умершего поэта ждет триумф, только смерть увенчивает его лавровым венком славы. После смерти поэта начинается его новая жизнь в мире, который гордится своим Певцом. Мир становится храмом поэта. Умершего поэта… Как известно, романтический поэт не может не быть певцом любви. Батюшков в этом смысле, к счастью, исключением не являлся. Поэтому особый интерес представляют рассуждения поэта о сущности любви. Приведем наиболее яркое из его высказываний на эту тему: «Любовь может быть в голове, в сердце и в крови. Головная всех опаснее и всех холоднее. Это любовь мечтателей, стихотворцев и сумасшедших. Любовь сердечная менее других. Любовь в крови весьма обыкновенна: это любовь Бюффона. Но истинная любовь должна быть и в голове, и в сердце, и в крови… Вот блаженство! – Вот ад!» (С.187). Батюшков считает возможным по стилю, по характеру слога делать выводы о человеческих качествах автора. К примеру, о Ломоносове он пишет: «Без сомнения, по стихам и прозе Ломоносова мы можем заключить, что он имел возвышенную душу, ясный и проницательный ум, характер необыкновенно предприимчивый и сильный» (С. 154). Интерес к личности писателя, к его частной жизни Батюшков считает оправданным и допустимым. Поэт часто выступал в печати в качестве литературного критика. Одна из его статей посвящена творчеству Муравьева-Апостола, которому, по мнению автора статьи, незаслуженно мало уделили внимания русские журналисты. Пьесы Муравьева Батюшков сравнивает с творениями Фонтенеля, отдавая предпочтение русскому сочинителю. Герои Фонтенеля не имеют социальных различий, они бесцветны: цари и пастухи отличаются друг от друга лишь одеждой (точнее, как замечает Батюшков, париками, каблуками и манжетами (С. 104). Целью французского писателя было лишь остроумие, персонажи сами любуются тем, что сказали. У Муравьева же каждый герой обладает ярко выраженной индивидуальностью. Свои мысли и идеи Муравьев доносит до слушателей не напрямую, а через действия и высказывания персонажей. Немаловажно для Батюшкова, что Муравьев «проповедует» идеи, близкие ему самому по духу, к примеру, очень высоко оценивает дружбу, приравнивая умение дружить к высшим добродетелям человека. Достоинством прозы Муравьева Батюшков считает «приличность историческую» (С. 106), т.е. верность, неискаженность описываемых фактов. Автор статьи немало внимания уделяет стилистическим особенностям текстов Муравьева. Он называет это не стилем, а слогом. И привлекает Батюшкова чистота и точность выражений, стройность мыслей, убедительность, простота, важность и «приличие». Достоинство стиля – и его ориентация на античность, на
«училище древних» (С. 109).
В
статье лишний раз подчеркнуто, что поэту трудно быть одновременно и писателем,
и светским человеком. Более того, одно другому вредит.
Как
литературный критик Батюшков обращал внимание на самые разные стороны
художественного текста. При этом он сопоставлял произведение, подвергаемое
анализу, с собственными взглядами на ту или иную проблему творчества.
Критик-Батюшков,
к примеру, считал описание народных нравов и обрядов веры лучшими
принадлежностями эпопеи. Анализируя тексты Тасса, он пишет: «Тасс отличился в
оном. С каким искусством изображал он нравы рыцарей, их великодушие, смирение в
победе, неимоверную храбрость и набожность!.. Все обряды веры, все страшные
таинства обогатили Тассову поэму» (С. 143).
Батюшков
настолько порой увлекается исследуемым текстом, что начинает его подробно, а
главное, ярко, вдохновенно, красочно пересказывать. Он хочет как бы заново,
своими словами передать читателю то, что содержится в первоисточнике,
восхитившем поэта.
Константин
Николаевич в 1914 году пишет объемное и емкое произведение – «Прогулка с
Академию художеств. Письмо старого московского жителя к приятелю, в деревню его
Н.» Письмо стилизовано под пространный, Батюшков использует эпитет «болтливый»,
рассказ пожилого, умудренного опытом и очень любящего искусство человека.
Первая часть этого письма – гимн Петербургу и его создателю: «Единственный
город!.. Сколько предметов для кисти художника! Умей только выбирать… Надобно
расстаться с Петербургом, … надобно расстаться на некоторое время, надобно
видеть древние столицы: ветхий Париж, закопченный Лондон, чтобы почувствовать
цену Петербурга. Смотрите – какое единство! Как все части отвечают целому!
Какая красота зданий, какой вкус и в целом какое разнообразие, происходящее от
смешения воды со зданиями. Взгляните на решетку Летнего сада, которая
отражается зеленью высоких лип, вязов и дубов. Какая легкость и стройность в ее
рисунке! Я видел славную решетку Тюльерийского замка, отягченную, раздавленную,
так сказать, украшениями – пиками, касками, трофеями. Она безобразна в
сравнении с этой» (С. 16).
В
тексте, о котором идет речь, К.Батюшков много рассуждает о самых разных видах и
родах искусства.
Говоря
о скульптуре, он, к примеру, разражается негодованием по поводу существования
женских кариатид. Мужские изваяния подобного рода Батюшков тоже не жалует, а уж
женские для него абсолютно неприемлемы: «Можно ли видеть без отвращения
прекрасную женщину, страдающую под тягостным бременем и с необыкновенным
усилием во всех членах и мускулах поддерживающую целое здание или огромную
часть оного?» (С.119). Батюшков называет женские изваяния страдалицами и
считает, что они могут нравиться лишь людям с жестоким сердцем.
Зато
коней Фальконе Батюшков оценивает очень высоко, говоря даже, что эти кони
«скачут, как Россия» (С. 120). Кстати, не отсюда ли идет образ знаменитой
Руси-тройки Гоголя?
Лучшим
периодом для скульптуры Батюшков называет античность. То, что дошло до нас от
эпохи древних греков и римлян, свидетельствует, по его мнению, о глубокой
просвещенности древних, об их знании природы, страстей и жизни человеческого
сердца (С. 120).
Искусство
античных мастеров возвышает. Чтобы подтвердить эту идею, Батюшков вспоминает
слова Винкельмана: «Я забываю вселенную,
взирая на Аполлона; я сам принимаю благороднейшую осанку, чтобы
достойнее созерцать его» (С. 121).
Значение
античности еще и в том, что творения людей той эпохи становятся источником
вдохновения для современных Батюшкову художников.
Константин
Николаевич смотрит на некоторые произведения искусства как бы с нескольких
позиций сразу, заставляя своих героев полемизировать. Побеждает в спорах тот,
кто ближе самому Батюшкову, и мы узнаем, что в живописи поэт ценил не только
соответствие природе, не только наполненность смыслом и настроением, но и
оригинальность, новизну трактовки того или иного образа. В картине должна быть
пища для ума и для сердца: «Желаю, чтоб она (картина) сделала на меня сильное впечатление, чтоб она оставила
в сердце моем продолжительное воспоминание, подобно прекрасному драматическому
представлению, если изображает предмет важный, трогательный» (С. 122).
Лучшим
из русских живописцев Батюшков называет Кипренского: «Правильная и необыкновенная
приятность в его рисунке, свежесть, согласие и живость красок – все доказывает
его дарование и вкус нежный, образованный» (С. 124). Одного из героев
произведения, Старожилова, поражает, что Кипренский не был ни разу ни в Риме,
ни в Париже. Константин Николаевич уверен, что римский и французский воздух
совершенно не является обязательным для творческой личности, более того, многие
дарования погибли в знаменитых мировых столицах, так как рассеяние и прелести
света лишь мешали развитию их таланта.
Патриотизм
Батюшкова выражается иногда даже слишком «в лоб»: «Я… прошел без внимания мимо
некоторых картин ученической работы иностранцев, которые на сей раз, как будто
нарочно, согласились уступить бесспорно преимущество нашим художникам, выставя
безобразные и уродливые произведения своей кисти» (С. 127).
Батюшков
далеко не все сюжеты считал приемлемыми для произведений искусства. Он был
убежден, что ужасное, страшное, отвратительное не может и не должно становиться
предметом изображения: «И можно ли смотреть спокойно на картины Давида и школы,
им образованной, которая напоминает нам одни ужасы революции: терзание
умирающих насильственною смертию, оцепенение глаз, трепещущие побледнелые уста,
глубокие раны, судороги – одним словом, ужасную победу смерти над жизнию.
Согласен с вами, что это представлено с большою живостию; но эта самая истина
отвратительна, как некоторые истины, из природы почерпнутые; которые не могут
быть приняты в картине, в статуе, в поэме и на театре» (С. 127).
Очень
актуально звучит мысль о том, что художник – заведомо публичный человек. Он не
имеет права обижаться даже на самую суровую критику, потому что «выставя
картину для глаз целого города», он «подвергает себя похвале и критике
добровольно» (С. 128). Истинный талант уважает критику, как «единственную
путеводительницу к совершенству» (С.
128).
По
мнению Батюшкова, чаще всего талант погибает под натиском хладнокровия
общества. Чтобы этого не случалось, художники, творческие люди должны
непременно обладать твердым характером.
Письма
Батюшкова, по крайней мере, многие из них, можно рассматривать в качестве
литературно-критических статей. Автор подробно разбирает, анализирует вновь
появившиеся тексты, пишет о журналах, спорит и с адресатами своих писем, и с
другими участниками литературной жизни эпохи.
Батюшков
– невероятно доброжелательный критик, он искренне и очень эмоционально радуется
успехам и удачам коллег. К примеру, о Хвостове Константин Николаевич пишет:
«Вот молодец! Единственный в своем роде!
Неподражаемый, не соблазняющийся, выспренний, единоцентренный, парящий,
звездящий, назидающий, упоевающий, длящийся, реющий, гербующий, истый
сочинитель, генералиссимус парнасский, вепрь Геликонский, крин Пиерид,
благовонная чаша, исполненная сословов и рифм, фиал, точащий согласие и, наконец,
фиалка скромная, таящаяся во злаке, но не менее того благоухающая, назидающая,
пленяющая, весьма усыпляющая и отревающая истинный рассудок в пользу читателей!..» (С. 239). Высказывание,
безусловно, иронично, но сколько в нем доброты!
Одним
из любимых персонажей отечественного литературного процесса, судя по всему, для
Батюшкова был Антиох Кантемир. Константина Николаевича привлекало в нем
соединение редко сочетающихся между собой черт: основательности, точности и
воображения. Первые две позволяли Кантемиру заниматься науками, третья –
поэзией. Причем, и тем и другим он увлекался не для того, чтобы щеголять
знаниями, он любил науку для науки, а поэзию для поэзии: «Душою и умом выше
времени и обстоятельств, он писал стихи, он поправлял их беспрестанно, желая
достигнуть возможного совершенства, и, казалось, завещал благородному потомству
и книгу, и славу свою. Талант питается хвалою, но истинный, великий талант и
без нее не умирает» (С. 167).
В
статье о Кантемире содержится распространенное во времена Батюшкова убеждение,
что русские – малограмотный, необразованный и не способный к наукам и
искусствам народ. Мнение это Константин Николаевич передает устами Монтескье,
связывавшего характер русских прежде всего с холодным климатом: «Холодный
воздух сжимает железо; как же не действовать ему на человека? Он сжимает его
фибры; он дает им силу необыкновенную. Эта силы физическая сообщается душе. Она
внушает ей храбрость в опасности, решительность, бодрость, крепкую надежду на
себя; она есть тайная пружина многих прекрасных свойств характера; но она же
лишает чувствительности, необходимой для наук и искусств» (С. 171).
Устами
Кантемира Батюшков аргументировано спорит с этим положением. Главную роль в
распространении просвещенности и образованности среди русских автор отводит
Петру Великому. В качестве же наиболее убедительного примера того, что среди
диких народов Севера может жить талантливое и гениальное, он упоминает
Ломоносова.
Суждения
о будущем России, о ее творческом потенциале полны патриотизма и веры: «Полуденные
страны были родиною искусств; но сии прелестные дети воображения были часто
вытесняемы из родины своей варварством, суеверием, железом завоевателей и, как
быстрые волны, разлились по лицу земному. Музыка, живопись и скульптура любят
свое древнее отечество, а еще более – многолюдные города, роскошь, нравы
изнеженные. Но поэзия свойственна всему
человечеству; там, где человек дышит воздухом, питается плодами земли,
там, где он существует, - там же он наслаждается и чувствует добро или зло,
любит и ненавидит, укоряет и ласкает, веселится и страдает. Сердце человеческое
есть лучший источник поэзии…» (С. 173).
В
знаменитом стихотворении «Видение на брегах Леты» содержится описание рая. Оно
более подробно, и мы можем не только увидеть жителей Элизиума, но и услышать, о
чем они говорят.
Здесь
присутствуют «почтенный» Ломоносов; «честь и слава россов», «честолюбивый»
Херасков; «насмешник» Сумароков, который назван «замысловатым»; Княжнин, «друг
Мельпомены»; Тредиаковский, «трудолюбивый, как пчела»; «обидчик Венеры
девственной» Барков; Хемницер, «бесподобный в баснях», и многие другие.
Все
эти известные персонажи встречают переходящих Лету вновь прибывающих поэтов и
обсуждают их творения. Мерзлякова, к примеру, прекрасный Эрот, которому надоело
«выть» с плодовитым автором, утопил в Лете:
Нырнул,
- и нет педанта (С. 78).
Такая
же участь постигает многих других, не всегда узнаваемых нами, но явно легко
угадывавшихся современниками по подробным описаниям Батюшкова героев литературного процесса первой половины 19
века.
Особенно
много критики выпадает на долю поэтов, представлявших славянофильское
направление:
Жан-Жак
я Русский,
Расин
и Юнг, и Локк я Русский.
Три
драмы русских сочинил
Для
Русских; нет уж боле сил
Писать
для Русских драмы слезны… (С. 79).
Заканчивается
стихотворение появлением Крылова, произведения которого, несмотря на
равнодушное отношение к ним самого баснописца, не тонут в Лете. Нельзя не отметить, что Батюшков не
удержался от насмешки над обжорством Крылова, ставшим притчей во языцех, но его
творения для Батюшкова – бессмертны (С. 82).
Очень
своеобразен взгляд Батюшкова на творчество Петрарки. Константин Николаевич
замечает, что, кстати, говорит о его тонкости и наблюдательности, что любовь у
знаменитого итальянского поэта отличается от того, как ее преподносят и трактуют другие: для Петрарки наслаждения
любви носят прежде всего духовный характер: «Для него Лаура была нечто
невещественное, чистейший дух, излившийся из недр божества и облекшийся в
прелести земные» (С. 145).
Батюшков
связывает это с религиозностью Петрарки, с его надеждой увидеть любимую в загробном мире, где нет ничего земного,
преходящего, низкого.
Эта
вера стала причиной того, что смерть красавицы Лауры дала лишь новую пищу для
работы поэтического дарования поэта.
«Петрарка
любил; но он чувствовал всю суетность своей страсти и с нею боролся не однажды.
Любовь к Лауре и любовь к славе под конец жизни его слились в одно», - пишет
Батюшков. Автор статьи с сожалением констатирует, что подобные проявления любви
невозможны стали в его, Батюшкова, время.
Много
внимания в своих критических материалах Константин Николаевич всегда уделяет
стилю, демонстрируя при этом не только утонченный вкус, но и превосходные
знания в области литературоведения и истории мировой литературы. Батюшков не
боится выражать нестандартные, непривычные идеи. Так, к примеру, в традиционно
считающихся недостатками элементах поэтического наследия Петрарки он находит
оригинальность и прелесть: «…но сии самые недостатки дают какую-то особенную
оригинальность его сонетам и прелесть чудесную его неподражаемым одам, которые
ни на какой язык перевести невозможно» (С. 151).
В
статье о Петрарке есть любопытный эпизод: Батюшков находит в поэме Тасса
«похищения» из Петрарки, но он не осуждает автора «Освобожденного Иерусалима»
за плагиат, а пытается убедить читателя, что подобные «похищения»
свидетельствуют об уважении и любви Тасса к творчеству певца Лауры.
Для
Батюшкова Гомер и Гесиод – соперники, противоположности. Этому посвящена одна
из его элегий. Поэт подчеркивает, что Гомер (Омир) возвышенно воспевал «народов брани», «мольбу
смиренную», «быструю Обиду», богов и героев; Гесиод (Гезиод) же весело
говорил о весне, о природе, о труде земледельцев.
Соперничество
античных поэтов закончилось победой Гесиода. Именно ему «слабый» царь вручил
пальму первенства, но симпатии самого Батюшкова – явно на стороне поверженного
Гомера, который, как истинный поэт в понимании Батюшкова, не находит утешения
среди толпы:
Но
духом царь, не раб разгневанной судьбы,
Омир
скрывается от суетной толпы,
Снедая
грусть свою в молчании глубоком.
Рожденный
в Самосее убогий сирота
Слепца
из края в край, как сын усердный,
водит,
Он
с ним пристанища в Элладе не находит;
И где найдут его талант и нищета? (С. 31)
Гораций
говорил, что стихи нужно хранить девять лет и все время их поправлять,
улучшать. Батюшков уверен, что это вредно. Ведь минута, когда создавался текст,
была минутой вдохновения, а значит, поэт был умнее, проницательнее и
дальновиднее, чем обычно. В течение девяти лет ощущения и впечатления смажутся,
забудутся, потускнеют.
Поправлять
стихи надо, но лишь в течение одной-двух недель.
Особые
требования предъявлял Константин Николаевич к тому, что читают поэты. Пишущий
стихи не может и не должен читать все подряд. Его выбор должен носить очень
глубоко продуманный характер, потому что хорошие стихи, как считает Батюшков,
воспламеняют, а плохие («дурные, особливо гладкие, но вялые» (С. 180) охлаждают
дарование: «Читай Державина, перечитывай Ломоносова, тверди наизусть
Богдановича, заглядывай в Крылова, но храни тебя бог от Академии, а еще более
от Шаликова» (С. 180).
Прозаические
тексты Батюшкова, связанные с темой творчества, не просто добавляют что-то
новое к известным нам по поэтическим произведениям взглядам поэта, но углубляют
и раскрывают его многочисленные высказывания о поэзии, разбросанные по
лирическим творениям.
Перу
Константина Николаевича принадлежит очень интересная и содержательная статья
«Об искусстве писать». В ней он подчеркивает, что искусство хорошо говорить и
писать непосредственно связано с просвещением и образованием (С. 991). Автор не
отрицает возможности существования природой (или Богом) данного таланта,
который, безусловно, может помочь говорящему или пишущему увлечь толпу,
передавая свой восторг и свои страсти. Но этого мало! Нужно уметь не просто увлекать, а убеждать, а для
этого необходимы доводы, доказательства,
расположенные и представленные максимально убедительно. Находить и использовать
подобные способы воздействия на людей, на их душу и сердце, а не только на
слух, способно помочь лишь образование.
Рассудительность,
которую Батюшков определяет как умение отличить мысли «бесплодные» от мыслей
«обильных»» (С. 92), приходит лишь с опытом, приобретается через многочисленные
и регулярные упражнения. «Те, которые пишут, как говорят, хотя б и говорили
хорошо, пишут дурно», - убежден Батюшков.
Одно
из важнейших требований к письменной речи, выдвинутое Константином
Николаевичем, это цельность текста, его единство стилистическое и содержательное:
«Творец не может действовать иначе на разум читателя, как последовательным
развитием нити, согласным отношением мыслей; развитием постепенным,
восхождением верным, которое всякое преткновение разрушает или ослабляет» (С.
92).
Художник
должен подражать Творцу, создавшему совершенные, цельные творения природы.
Созерцанием природы, величественной и совершенной, поэт может дойти до небесных истин, которые помогут ему создать
нечто вечное.
Достичь
целостности, единства поможет наличие продуманного плана произведения, который
превратит процесс творчества в «сердечное удовольствие» и для автора, и для
будущего читателя.
Письма
Батюшкова к друзьям и знакомым полны рассуждений о литературе. Константин
Николаевич был очень близок с Н.И.Гнедичем, знаменитым переводчиком Гомера. В
одном из писем Гнедичу Батюшков советует: «Перечитывая твой перевод я более и
более убеждаюсь в том, что излишний славянизм не нужен, а тебе будет и пагубен.
Стихи твои, и это забывать тебе никогда не должно, будут читать женщины, а с
ними худо говорить непонятным языком. Притом, кажется, что славянские слова и
обороты вовсе не нужны в иных местах: ты сам это чувствовал» (С. 211).
В
своих записях Батюшков негодует на институт цензуры. Удобоваримого закона,
позволяющего отличить плохие тексты от хороших, нет и не может быть. Остается вкус, а вкус – понятие размытое и
чрезвычайно индивидуальное. Поэтому никто не может быть судьей автору, а
следовательно, ограничивать книгопечатание нельзя. Можно не допускать выхода
безбожных книг, а также всего того, что может соблазнять и развращать молодежь.
Но даже такие запреты не способствуют улучшению морально-психологического
климата в обществе.
Перу
Батюшкова принадлежит интереснейшая и глубокая басня «Пастух и Соловей»,
посвященная Владиславу Александровичу Озерову.
Она
обращена даже не столько к поэту, сколько к людям, воспринимающим его слово.
Аллегорически творец представлен в басне в роли Соловья, который не хочет петь,
потому что его голос заглушают
квакающие в соседнем болоте многочисленные лягушки. Причем, Батюшков
подчеркивает, что эти «твари» глушат пение «нежного» Соловья намеренно, назло.
Но,
обращаясь к слушателям, автор говорит своему герою-певцу:
Ты
им молчаньем петь охоту придаешь:
Кто
будет слушать их, когда ты запоешь?
Воспринимающая
сторона, таким образом, поднимается на небывалую для своего времени высоту,
потому что именно зрители, по убеждению Батюшкова, должны решать в конечном
итоге, кому петь, а кому молчать. Но это, надо признать, желаемое.
В
письмах можно увидеть отношение Батюшкова к реальной читающей публике, надо
признать, не очень лестное отношение. О прозе Муравьева автор писем сообщает:
«…Это золото не для нашей публики: она еще слишком молода и не может
чувствовать всю прелесть красноречия и прекрасной души» (С. 296). И дальше: «Мы
смотрим на нее (поэзию. – Л.Б.) с надлежащей точки, о которой толпа и понятия
не имеет. Большая часть людей принимают за поэзию рифмы, а не чувство, слова, а
не образы» (С. 297).
Батюшков
был автором многочисленных эпиграмм.
В
них он скорее не злой, а ироничный. Когда ему посоветовали сжечь одно из своих
стихотворений, то он в отместку написал небольшой текст, в котором утверждал,
что творение его собеседника «своею смертию умрет». Судьба стихов может быть и
такой! (С. 73).
В
другой эпиграмме Батюшков высмеивает поэтов, которые «пьют, чтобы писать, а
пишут, чтоб напиться» (С. 74).
Предметом
насмешек Константина Николаевича часто становились авторы, особенно журналисты,
которые пишет исключительно для заработка (С. 74).
Батюшкову,
уже тяжело болевшему, не изменяло чувство юмора. Он много шутил в письмах своим
друзьям-стихотворцам, особенно Гнедичу, Вяземскому и Жуковскому. Свой старый
стол, расшатанный донельзя, он называет одержимым морской болезнью, о серных
ваннах, прописанных ему врачами, он говорит, что воняют они хуже стихов Боброва, а переводы кого-то из
знакомых Батюшков называет похожими на
оригинал так, как некий Ботонди похож на честного человека.
Здесь
налицо не только тонкий юмор, наблюдательность, богатая фантазия, но и мужество
тяжело больного человека, не желающего
становиться брюзгой, обузой для близких людей.
Поддержка
друзей уже очень больным поэтом не может не восхищать. В одном из писем он
просит Вяземского: «Когда будет в вашей стороне Жуковский добрый мой, то скажи
ему, что я его люблю, как душу. Поклонись Давыдову и скажи ему от меня, что я
всякий день глупею; это его утешит, потому что он раз из зависти говорил мне:
«Батюшков, ты еще не совсем глуп!» (С. 254).
Шутки
Батюшкова были и стихотворными. В одном из писем Н.И.Гнедичу он поместил такое
стихотворение:
От
стужи весь дрожу,
Хоть
у камина я сижу.
Под
шубою лежу
И
на огонь гляжу,
Но
все как лист дрожу,
Подобен
весь ежу,
Теплом
я дорожу,
А
в холоде брожу
И
чуть стихами ржу… (С. 310).
Невероятно
интересно то, что Батюшков пишет о Пушкине. Даже если это носит характер
сплетен и слухов: «Вяземский, общий наш приятель, говорит про него, что он так
глуп, что собственных своих стихов не понимает. Он глуп и остер, зол и
добродушен, весел и тяжел, одним словом – Пушкин есть живая антитеза» (С. 242).
Пушкин
фигурирует в юмористическом отрывке «Запрос Арзамасу»:
Три
Пушкина в Москве, и все они – поэты.
Я
полагаю, все одни имеют леты.
Талантом,
может быть, они и не равны;
Один
другого больше пишет,
Один
живет с женой, другой и без жены,
А
третий об жене и весточки не слышит:
(Последний
– промеж нас я молвлю – страшный плут,
И
прямо в ад ему дорога!)
Но
дело не о том: скажите, ради бога,
Которого
из них Бобрищевым зовут? (С. 316).
Некоторые
свои мысли, тексты Батюшков хотел видеть напечатанными, но не под своим именем.
Объяснял он это так: «…Я марал это от чистой души, ибо я не желаю, чтоб знали
посторонние моих мыслей и ересей» (С. 225).
Поэт
был склонен недооценивать свой талант. Это проявляется буквально во всем. В
послании «К друзьям» он сопровождает свои произведения следующими словами:
Вот
список мой стихов,
Который
дружеству быть может драгоценен.
Я
добрым гением уверен,
Что
в сем Дедале рифм и слов
Недостает
искусства… (С. 27)
Самооценка
Батюшкова явно занижена. В «Послании к Н.И.Гнедичу» он говорит о себе:
Но
пишет все стихи, которы за грехи,
Краснеяся,
друзьям вполголоса читает
И
первый сам от них зевает (С. 45).
Скромность,
требовательность к себе и к другим и в письмах оставалась свойственна Батюшкову
на протяжении всей жизни. Отвечая на похвалы Н.Ф.Грамматика, он иронизирует:
«Вы мою музу называете бессмертною, за это вам очень благодарен; я все похвалы
от друзей моих и от людей, которых уважаю, принимал за чистую монету, но здесь
вижу насмешку или шутку, или ошибку, или что вам угодно. У нас бессмертных на
Парнасе только два человека: Державин и граф Хвостов. И тот, и другой – чудесные люди: первый – потому
что, не зная грамоты, пишет, как Гораций, а другой – потому, что пишет сорок
лет и не знает грамоты, пишет беспрестанно и своим бесславием славен будет
в позднейшем потомстве» (С. 267).
Дневники,
как и поэзия Батюшкова, полны высказываний, свидетельствующих о неоправданной
скромности поэта: «С маленьким умом, с вялым и небыстрым, какой мой, писать
прямо на бело очень трудно» (С.190), - сообщает Константин Николаевич о себе.
Причины
того, что не всегда получается писать так, как хочется, Батюшков перечисляет по
пунктам. Это не шутка! Он фиксирует: «Первый резон: мал ростом.
2
– не довольно дороден.
3
– рассеян.
4
– слишком снисходителен.
5
– ничего не знаю с корня, а одни вершки, даже и в поэзии, хотя целый век
бледнею над рифмами.
6
– не чиновен, не знатен, не богат.
7
– не женат.
8
– не умею играть в бостон и в вист.
9
– ни в шах и мат.
10...»
(С.190)
Даже
те черты характера, которые традиционно считаются добродетелями, поэт
записывает себе в недостатки, к примеру, снисходительность.
Он
оставляет место для дальнейшего перечисления, явно слишком строго относясь к
себе. Судя по всему, ему жилось невероятно трудно, если он был так немилостив к
собственной персоне, безусловно (для потомков) талантливой.
Батюшков
отказывает себе в таланте поэтическом, но он знает, что он – ценитель
созданного другими.
Пускай
талант – не мой удел!
Но
я для муз дышал недаром,
Любил
прекрасное и с жаром
Твой
гений чувствовать умел (С. 69), - пишет он «творцу «Истории государства
Российского».
Примерно о том же говорит Батюшков в послании князю П.И.Шаликову:
…Но
давно я с музой рушил связь
И
без нее кругом летаю света,
С
востока к западу, от севера на юг –
Не
там, где вы, где граций круг,
Где
Аполлон с парнасскими сестрами,
Нет,
нет, в стране иной,
Где
ввек не повстречаюсь с вами… (С. 70).
В
то время, как уже тяжело больной, но
еще не потерявший надежду Батюшков лечился в милой его сердцу Италии, в России
появилось стихотворное сочинение пасквильного характера, подписанное его,
Батюшкова, именем.
Судя
по возмущенным высказываниям в письмах друзьям и знакомым, Константин
Николаевич не имел к этому опусу никакого отношения. Кто был автором
нашумевшего текста – теперь уже останется тайной.
Но
результатом появления пасквиля стала обида Батюшкова. Он дал себе и друзьям
слово больше не писать. В одном из писем Гнедичу Константин Николаевич говорит
о том, что чувствует в себе силы огромные, что талант его с годами окреп, что
музы не перестали его посещать, но писать он отказывался. Сначала причиной
отказа была обида, потом – прогрессирующая болезнь. Молчание оказалось
губительным для поэта.
В
литературоведении существует масса попыток научного определения искусства.
Случай с Батюшковым позволяет утверждать, что искусство – прежде всего – не
способ даже, а необходимость, потребность самовыражения художника.
В
этом, пожалуй, и состоит важнейший и, к сожалению, очень горький урок
Константина Николаевича Батюшкова тем, кто в своей жизни соприкасается с
искусством.