Словно из заключения возвращаются к нам теперь многие творения русских писателей — А. Платонова, Е. Замятина, Б. Пильняка, В. Пастернака, А.
Ахматовой... Некоторые их произведения были изолированы от общества сразу же, едва они появились на свет, другие успели пожить какое-то время на свободе и даже оставить по себе след.
Через пятьдесят с лишним лет возвращаются из небытия и роман В. Вересаева
«В тупике», и его «литературные монтажи» — «Пушкин в жизни» и «Гоголь в жизни», не издававшиеся с 1930-х годов. Изъятие из богатств нашей культуры таких книг, как «В тупике» или «Пушкин в жизни»,—непростительная расточительность, она сродни тому безжалостному уничтожению памятников русской культуры, на защиту которых встает ныне общественность.
Вокруг творчества В. Вересаева накопилось довольно много легенд, одни из них созданы литераторами, другие — читателями, но все они очень живучи.
Среди них — литературная молва о контрреволюционном пафосе романа «В тупике» и о кощунственном покушении на русскую святыню — А. С. Пушкина, великий образ которого В. Вересаев якобы пытался развенчать, рассказав
«правду» о его неприглядном человеческом облике (а на «Гоголя в жизни» тень падала уже из-за сходства названия и жанра). Почему-то при этом не казалось странным, что В. Вересаев, долгие годы делом способствовавший приближению революции, вдруг, когда она произошла, стал ее противником. И уж вовсе необъяснимо «стремление» В. Вересаева осквернить Пушкина, если вспомнить, что на вопрос о своих литературных учителях он неизменно отвечал: «Моя классическая триада: Пушкин, Лев Толстой, Чехов».
На самом деле и роман «В тупике» и «литературные монтажи» о Пушкине и
Гоголе вовсе не были неожиданной агрессией против революции и национальных святынь, а, наоборот, очень органичны для творчества В. Вересаева. Чтобы понять концепцию этих книг, чтобы получить ясное представление об основных вехах исканий Вересаева, о его взглядах на литературу и долг художника, надо вернуться к истории вересаевского творчества. Еще находясь в Крыму В. Вересаев начал писать роман «В тупике»
(1920—1923), которому была суждена столь трудная судьба. Роман клеймили по- разному, система обвинений бывала и многозначительна и даже иногда по- своему лозка, но истинную подоплеку нагнетавшихся словесных туманов обнажил однажды с удивительной непосредственностью рецензент, скрывшийся за псевдонимом из двух букв-инициалов—Г. Р.: «Общественное значение роман может иметь среди интеллигентских кругов... Что же касается читателя из рабочих, то вряд ли его может привлечь такое распределение света и тени, рассуждении и анти-рассуждений, какое имеется в романе Вересаева. Для него важно чтение более актуального и живого характера. И такому требованию больше удовлетворяет, например, роман-гротеск М. Козырева «Неуловимый враг», о том, как русский мальчик помогает англичанам произвести социальную революцию» («Петроградская правда», 1923, 12 августа). Вот так вот: рабочим нужна политиканская клюква вместо литературы. И подобная плоская ерунда произносилась каждый раз без смущения не иначе как от лица народа. Вересаев был одним из первых, кто обратился к многоплановому отражению еще совсем недавних революционных событий. И «Железный поток» А.
Серафимозича, и «Разгром» А. Фадеева, и «Тихий Дон» М. Шолохова появились позже. Несмотря на долгое отсутствие, роман В. Вересаева жив, больше того — прямо-таки остроактуален. Писатель предсказал в нем многое. Наша обществоведческая мысль длительное время пребывала в иллюзии, что человек — лишь продукт обстоятельств жизни и стоит изменить их к лучшему, как неотвратимо станет совершенным и человек. Исторический опыт заставил убедиться в том, что все гораздо сложнее и человек отнюдь не простое порождение обстоятельств. Спору нет, они многое определяют в нем, многое, но далеко не все. И одним только изменением социальных условий обеспечить полноценное развитие личности нельзя. Нужны целенаправленные воспитательные усилия, социальные программы, способствующие духовному развитию людей.
Это вопрос о соотношении социального и психологического в человеке, об их относительной автономии, что ныне наконец-то стало все больше осознаваться.
Именно об этом десятилетиями думал Вересаев, пытаясь представить себе облик социально справедливого общества и пути к нему. Роман «В тупике» и отражает его многолетние размышления, а отчасти даже подводит им итог. Вересаев рассказывает о событиях гражданской войны в Крыму. «...Выбор только один: либо большевики, либо добровольцы» (то есть белогвардейцы) — такова альтернатива эпохи, которую решают многие герои романа. Но для самого писателя сомнений тут нет, белогвардейцы лишены перспектив.
Обреченность белогвардейского движения сознают даже сами его участники.
Характерно признание офицера Добровольческой армии: «...Я пошел к тем, кто говорил, что за свободу и учредительное собрание. Но у большинства оказалось не так, до народа им нет никакого дела. А народ ко всем нам враждебен, тому, что говорим, не верит, и всех нас ненавидит...» Столь же очевиден для писателя и социальный крах буржуазной интеллигенции, она широко представлена в романе — известная пианистка
Гуриенко-Домашеуская, адвокат Мириманов, богатый дачник Агапов... «У них была только неистовая злоба к большевикам, сквозь которую откровенно пробивалась ненависть к пробуждавшемуся народу и страх за потерю привычных удобств и выгод». И тот же Агапов, и профессор Дмитревский соглашаются, что
«только у большевиков настоящая сила», «широкие народные массы за большевиков». В. Вересаев полагает, что «большевиков... сиянием окружит история», так как они бьются за социалистическую революцию, мечтой о которой жили и он сам и его любимые герои. Но писатель и опасается, что строительство нового мира будет осложнено неверными подчас методами борьбы. Самым большим заблуждением, источником многих бед и тяжелых последствий явится, по мнению В. Вересаева, бытующая уверенность, будто ради высокой цели все средства хороши. Один из руководителей революционного движения в Крыму Леонид Сартанов-Седой недвусмысленно формулирует эту позицию: «Для нас вопрос только один, первый и последний: нужно это для революции? Нужно. И нечего тогда разговаривать. И какие страшные слова вы ни употребляйте, вы нас не смутите. Казнь, так казнь, шпион, так шпион, удушение свободы, так удушение. Провокация нужна? И пред провокацией не остановимся». К чему это ведет — многообразно продемонстрировано в романе. Обыденным делом становится ложь — разъедающая всё социальная ржавчина.
Главное, чтобы восторжествовала идея и, агитируя за нее, можно заменять аргументы митинговой демагогией, да и вообще не стесняться в средствах.
После Февральской революции Леонид Сартанов-Седой уверял солдат на митинге, что «совесть пролетариата не мирится и никогда не примирится со смертной казнью», а после Октября он уже выступает ее сторонником, так как
«марксизм, это, прежде всего — диалектика, для каждого момента он вырабатывает свои методы действия». И когда пораженный такой беспринципностью старый врач-земец Иван Ильич Сартанов замечает племяннику:
«Но ведь ты говорил,— пролетариат никогда не примирится со смертной казнью, в принципе!»—Леонид весьма откровенно объясняет: «Полноте, дядя! Может, и говорил. Что ж из того! Тогда это был выгодный агитационный прием». Всякие попытки врать, приукрашивать истинное положение дел вместо прямого и честного разговора с народом о трудностях и даже провалах — рождают не веру в социализм, а неверие. В романе множество подтверждающих это зарисовок. Оказывается: если борешься за идею, ни с чем не считаясь, неизбежно ее скомпрометируешь. И цинизм убьет идею. От агитации любыми средствами один шаг до роковой черты, за которой во имя привлечения народа на свою сторону разжигаются худшие инстинкты в людях
— грабить, властвовать, измываться над ближним. В романе есть жутковатый в своей выразительности эпизод. К концу «торжественного заседания конференции
Завкомов и Комслужей» выступил предревкома Искандер, предложивший
«революционные слова превратить в действия» и ближайшей ночью отправиться по зажиточным кварталам «для изъятия излишков». «Гром аплодисментов и несмолкаемые клики всего собрания были показателем того, что предложение любимого вождя нашло пролетарский отклик у всех делегатов собрания»,— вдохновенно писала в отчете об этой конференции местная газета. С песнями и шутками отправились делегаты отбирать для себя у жителей города женские рубашки и кальсоны, шелковые чулки и пикейные юбки. Роман В. Вересаева — это, собственно, спор с тем пониманием революции, которое определеннее других сформулировал Леонид Сартанов-Седой.
Краеугольным камнем такого взгляда, способного убить веру народа в социализм, является неуважение к личности. Оно обязательно обернется духовными и моральными потерями. Нельзя построить справедливое общество, пренебрегая человеком. Социалистическая революция вершилась во имя людей, а не ради отвлеченной идеи. В обществе людей-братьев ничего не может быть выше человеческой жизни и достоинства личности. На это покушаться нельзя.
Поэтому столь опасна для судеб революции кровавая практика начальника
Особого отдела Воронько, пусть даже честного и интеллигентного чекиста: «... Лучше погубить дес
ять невинных, чем упустить одного виновного. А
главное,— важна эта атмосфера ужаса, грозящая ответственность за самое
отдаленное касательство». Что вышло из сталинского «лес рубят — щепки
летят», мы, к сожалению, теперь хорошо знаем. Вересаев предчувствовал это уже тогда. Обстановка беззакония, когда
любой начальник творит суд по своему разумению, когда каждого можно при
желании и без особых оснований выгнать на улицу, лишить средств к
существованию, а то и жизни, неизбежно калечит человеческие души и
порождает в обществе фальшивую и потому губительную атмосферу, при которой
слова и дела существуют как бы отдельно, сами по себе. Возникает эффект
двойной жизни, «какая-то сумасшедшая смесь гордо провозглашаемых прав и
небывалого унижения личности». Много разговоров о самоотверженном труде на
благо нового общества, а работает большинство плохо, кое-как, изредка
устраивая ударные, сильно отдающие показухой субботники. Вместо пусть
скромных, но реальных дел грандиозные планы. Возглавивший отдел наробраза
профессор Дмитревский растерянно замечает: «Программы намечают широчайшие,
а средств не дают». И все расползается. Зато в обязательном порядке
заставляют всех выходить на демонстрацию, неважно — сторонник ты революции, противник или равнодушный. Видимость становится важнее сущности. И
потому дело чаще поручают не специалистам, а политически выдержанным. Что
получается, когда ротный фельдшер назначается главным врачом госпиталя,—
нетрудно догадаться. Провозглашенные идеологические принципы, даже если они противоречат
реальным обстоятельствам, тщательно охраняются любой ценой вплоть до
полного развала хозяйства. И когда не видеть этого уже нельзя, развал
объявляется «отдельными эксцессами» (позже их стали называть «отдельными
недостатками»). Предревкома Корсаков, умный, глубоко преданный революции и
широко смотрящий на вещи человек, признает: «...С нашею неорганизованностью
мы совершенно не в силах держать в своих руках все производство и всю
торговлю. На дворах заводов образовались кладбища национализованных машин,—
ржавеют под дождем, расхищаются. Частная торговля просачивается через все
поры...» И на ядовитую реплику жены — а не разрешить ли снова частную
торговлю и не возвратить ли фабрики хозяевам? — он неожиданно для нее
отвечает: «Да, что-то тут нужно сделать... рано или поздно придется ввести
какие-то коррективы». Но на пути уже встает мрачная фигура нового бюрократа, равнодушного и
чванливого, в которого нередко превращаются бывшие рабочие, едва став
начальниками. И это тоже ясно Корсакову, хотя он и не очень понимает, как
быть: «Сановничества много стало. Удивительно, как портит людей
положение... С просителями грубы и презрительны, с ревизуемым сядут
ужинать, от самогончику не откажутся... Мы воспитание получили в тюрьмах,
на каторге, под нагайками казаков. А теперешние? В реквизированных
особняках, в автомобилях, в бесконтрольной власти над людьми...» Как весь этот клубок противоречий похож на те проблемы, которыми мы
остро обеспокоены сегодня! Ложь, беззаконие, разрыв слова и дела, попрание
личности неизбежно ведут к социальной апатии — раковой болезни любого
общества («Нам все одно. Царь ли, Ленин ли,— только бы порядок был и
спокой»). Перед этим «вихрем» поистине исторических вопросов и ставит Вересаев
главных героев романа, вместе с ними стараясь найти ответ: что переживает
страна—трагический зигзаг в своей истории или начало новой эры? Вероятно,
этот главный нерв романа и имел в виду М. Горький, когда писал В. Вересаеву
о его книге: «... Мне она дорога ее внутренней правдой, большим вопросом,
который Вы поставили пред людями так задушевно и мужественно». Та часть старой русской интеллигенции, которая в служении народу
видела смысл своей жизни и которая была В. Вересаеву так дорога, после
Октября 1917 года раскололась. Одни пошли служить революции, другие — отшатнулись от нее. Эти два пути олицетворяют в романе профессор
Дмитревский и доктор Сартанов. Искренний противник самодержавия и буржуазии, врач-земец Иван Ильич
Сартанов, сидевший за свои убеждения в Бутырках, не приемлет Октябрьской революции: «Я стою за социализм, за уничтожение эксплуатации капиталом трудящихся. Только я не верю, что сейчас в России рабочие могут взять в руки власть. Они для этого слишком не подготовлены, и сама Россия экономически совершенно еще не готова для социализма». В сущности, Иван
Ильич Сартанов формулирует одну из центральных мыслей повести «К жизни». И он убежден, что события гражданской войны подтвердили его точку зрения: миллионная масса народа, нравственно не готовая к революции, топит в море злобы, мести и жадности социалистические идеалы — «те ли одолевают, другие ли,— и победа не радостна и поражение не горько». «Давай умрем»,— предлагает он дочери. Тупик, в который зашла эта часть старой русской интеллигенции, и имел в виду В. Вересаев, ставя эпиграфом к роману строчки из Данте: «Они остались — сами по себе. На бога не восстали, но и верны ему не пребывали. Небо их отринуло, и ад не принял серный...» Противоположную позицию занял в водовороте гражданской войны профессор
Дмитревский, понимая, что «бывают моменты в истории, когда насилие... необходимо». И потому он, преданный идеям социализма, считает своим долгом помочь утверждению Советской власти,— становится руководителем отдела народного образования. Сартанов и Дмитревский — два полюса романа, который представляет собой рассказ о том, как дочь Ивана Ильича,— Катя,— в метаниях между двумя этими полюсами ищет истину. До Октября 1917 года Катя вела революционную работу, сидела в тюрьмах, была в ссылке. Но гражданская война, как ей показалось, обнаружила резкое противоречие между идеями и практикой большевизма: программа большевиков предполагала уничтожение эксплуатации человека человеком, а на деле революция разбудила в народе зверя и угнетение рабочих заменила жестоким подавлением буржуазии. «... Мне всегда думалось: рабочий класс строит новый мир, в котором всем было бы хорошо,— возражает Катя убежденному большевику-металлисту.— А вы так: чтоб тем, кому было плохо, было хорошо, а тем, кому хорошо было, было бы плохо. Для чего это? Будьте благородны и великодушны, не унижайте себя мщением. Помните, что это тоже люди».
Вересаев признает историческую закономерность революции в России, понимает, что социальный слом неизбежно сопровождается жертвами, насилием, бесчинствами сомнительных личностей. Важно лишь поскорее пройти этот период и от разрушений перейти к созиданию, творчеству,— только тогда социализм и может стать реальностью. Коммунистам нельзя идти на сделки с приспособленцами пусть даже из тактических соображений, иначе приспособленцы, чего доброго, могут возобладать и похоронить социалистические идеалы. Нельзя и присваивать себе разного рода льготы — это может развратить представителей правящей партии. И еще о многом другом стремится предупредить В. Вересаев — как мы теперь знаем, не без оснований.
Но главным средством строительства нового общества он считает просвещение народа, развитие его культуры. Бездуховность — вот что может погубить все.
Опасно превращать науку в публицистику, искусство—в агитку. Как говорит в романе столяр Капралов: «Без умственности мы далеко не уйдем». В силу этого столь велика роль интеллигенции на крутом историческом повороте и так опасно недооценивать ее. Такова концепция романа.
В жизни писателя, пожалуй, не было более трудного времени, чем начало 20-х годов. Кризис этих лет оказался куда тяжелее кризиса, который пережил
Вересаев во времена повести «К жизни» и «Живой жизни». Тогда он заблуждался, но субъективно ощущал себя на линии огня. Сейчас он, никогда не сомневавшийся, что дело писателя — «звать народные массы за собою, а не плестись в хвосте их настроений», отказался от всякой попытки вести за собой читателя, отгородился от действительности. Он даже пробует в «лекции для литературной студии» «Что нужно для того, чтобы быть читателем?» (1921) теоретически обосновать эту свою творческую замкнутость. «Выявление самого себя,— выявление сокровеннейшей, часто самому художнику непонятной сущности своей, своей единой неповторяемой личности, в этом — единственная истинная задача художества, и в этом также — вся тайна творчества. А все остальное — литература», говоря словами Верлэна»,— такова, он теперь утверждает, первая заповедь истинного художника. А отсюда вторая заповедь — в творчестве нужно
«быть самим собою». Художники, по его мнению, должны быть свободны от всяких теорий, от необходимости следовать каким-либо направлениям, художнику «очень мешает быть самим собою выяснение для себя задач искусства», «настоящий художник пишет так, как видит собственными глазами, а не как его приучили видеть книги и разговоры», настоящие художники творят «подсознательно», «из нутра» или просто «не ведают что творят».
Настоящие художники — «табун диких лошадей», за которым гоняются
«классификаторы и схематизаторы», тщетно пытаясь пришпилить к хвостам
«лошадей» «свою маленькую этикетку»
На долгом и трудном писательском пути он не раз ошибался, заходил в
«тупик», но никогда не лгал, не заключал сделок со своей совестью, а честно искал правду. С полным правом он заявил в одном из писем 1936 года, когда большая часть пути была уже позади: «Да, на это я имею претензию, - считаться честным писателем».
Октября 1917 года раскололась. Одни пошли служить революции, другие — отшатнулись от нее. Эти два пути олицетворяют в романе профессор
Дмитревский и доктор Сартанов. Искренний противник самодержавия и буржуазии, врач-земец Иван Ильич
Сартанов, сидевший за свои убеждения в Бутырках, не приемлет Октябрьской революции: «Я стою за социализм, за уничтожение эксплуатации капиталом трудящихся. Только я не верю, что сейчас в России рабочие могут взять в руки власть. Они для этого слишком не подготовлены, и сама Россия экономически совершенно еще не готова для социализма». В сущности, Иван
Ильич Сартанов формулирует одну из центральных мыслей повести «К жизни». И он убежден, что события гражданской войны подтвердили его точку зрения: миллионная масса народа, нравственно не готовая к революции, топит в море злобы, мести и жадности социалистические идеалы — «те ли одолевают, другие ли,— и победа не радостна и поражение не горько». «Давай умрем»,— предлагает он дочери. Тупик, в который зашла эта часть старой русской интеллигенции, и имел в виду В. Вересаев, ставя эпиграфом к роману строчки из Данте: «Они остались — сами по себе. На бога не восстали, но и верны ему не пребывали. Небо их отринуло, и ад не принял серный...» Противоположную позицию занял в водовороте гражданской войны профессор
Дмитревский, понимая, что «бывают моменты в истории, когда насилие... необходимо». И потому он, преданный идеям социализма, считает своим долгом помочь утверждению Советской власти,— становится руководителем отдела народного образования. Сартанов и Дмитревский — два полюса романа, который представляет собой рассказ о том, как дочь Ивана Ильича,— Катя,— в метаниях между двумя этими полюсами ищет истину. До Октября 1917 года Катя вела революционную работу, сидела в тюрьмах, была в ссылке. Но гражданская война, как ей показалось, обнаружила резкое противоречие между идеями и практикой большевизма: программа большевиков предполагала уничтожение эксплуатации человека человеком, а на деле революция разбудила в народе зверя и угнетение рабочих заменила жестоким подавлением буржуазии. «... Мне всегда думалось: рабочий класс строит новый мир, в котором всем было бы хорошо,— возражает Катя убежденному большевику-металлисту.— А вы так: чтоб тем, кому было плохо, было хорошо, а тем, кому хорошо было, было бы плохо. Для чего это? Будьте благородны и великодушны, не унижайте себя мщением. Помните, что это тоже люди».
Вересаев признает историческую закономерность революции в России, понимает, что социальный слом неизбежно сопровождается жертвами, насилием, бесчинствами сомнительных личностей. Важно лишь поскорее пройти этот период и от разрушений перейти к созиданию, творчеству,— только тогда социализм и может стать реальностью. Коммунистам нельзя идти на сделки с приспособленцами пусть даже из тактических соображений, иначе приспособленцы, чего доброго, могут возобладать и похоронить социалистические идеалы. Нельзя и присваивать себе разного рода льготы — это может развратить представителей правящей партии. И еще о многом другом стремится предупредить В. Вересаев — как мы теперь знаем, не без оснований.
Но главным средством строительства нового общества он считает просвещение народа, развитие его культуры. Бездуховность — вот что может погубить все.
Опасно превращать науку в публицистику, искусство—в агитку. Как говорит в романе столяр Капралов: «Без умственности мы далеко не уйдем». В силу этого столь велика роль интеллигенции на крутом историческом повороте и так опасно недооценивать ее. Такова концепция романа.
В жизни писателя, пожалуй, не было более трудного времени, чем начало 20-х годов. Кризис этих лет оказался куда тяжелее кризиса, который пережил
Вересаев во времена повести «К жизни» и «Живой жизни». Тогда он заблуждался, но субъективно ощущал себя на линии огня. Сейчас он, никогда не сомневавшийся, что дело писателя — «звать народные массы за собою, а не плестись в хвосте их настроений», отказался от всякой попытки вести за собой читателя, отгородился от действительности. Он даже пробует в «лекции для литературной студии» «Что нужно для того, чтобы быть читателем?» (1921) теоретически обосновать эту свою творческую замкнутость. «Выявление самого себя,— выявление сокровеннейшей, часто самому художнику непонятной сущности своей, своей единой неповторяемой личности, в этом — единственная истинная задача художества, и в этом также — вся тайна творчества. А все остальное — литература», говоря словами Верлэна»,— такова, он теперь утверждает, первая заповедь истинного художника. А отсюда вторая заповедь — в творчестве нужно
«быть самим собою». Художники, по его мнению, должны быть свободны от всяких теорий, от необходимости следовать каким-либо направлениям, художнику «очень мешает быть самим собою выяснение для себя задач искусства», «настоящий художник пишет так, как видит собственными глазами, а не как его приучили видеть книги и разговоры», настоящие художники творят «подсознательно», «из нутра» или просто «не ведают что творят».
Настоящие художники — «табун диких лошадей», за которым гоняются
«классификаторы и схематизаторы», тщетно пытаясь пришпилить к хвостам
«лошадей» «свою маленькую этикетку»
На долгом и трудном писательском пути он не раз ошибался, заходил в
«тупик», но никогда не лгал, не заключал сделок со своей совестью, а честно искал правду. С полным правом он заявил в одном из писем 1936 года, когда большая часть пути была уже позади: «Да, на это я имею претензию, - считаться честным писателем».