Об одном мотиве в повести И.Шмелева "Неупиваемая чаша"

Об одном мотиве в повести И. Шмелева "Неупиваемая чаша"
Мельник В. И., Мельник Т.В. "Да радость Моя в вас пребудет и радость ваша   будет совершенна" (Ин. 15. 11). "Неупиваемая Чаша" – повесть о духовной радости, о преодолении греха светом.  Внешний, социальный мотив русского крепостного таланта – в духе "Левши" и "Тупейного художника" Н.С. Лескова – переплетается  здесь с гораздо более глубоким мотивом радости, с которым связана уже духовная проблематика произведения. Мотив радости звучит с самого начала повести. Портрет Анастасии Ляпуновой, при всей горечи и затаившемся страдании, радостен: "На тонком бледном лице большие голубые глаза в радостном блеске …". В склепе ее медальон, и здесь мы снова видим  "те же радостно плещущие глаза". Многое в повести Шмелева увидено глазами  главного героя, художника Ильи, а потому главный  источник  этой радости – Анастасия. Ее образ - на перекрестье всех основных  мотивов повествования. Ко времени написания повести И.Шмелев – уже человек веры, поэтому часто повторяющееся в повести слово "радость" имеет не обычный, но духовный смысл. Радость просыпается при соприкосновении с духовными предметами. Так, в начале IV главы сказано: "Радостно трудился в монастыре Илья. Еще больше полюбил благолепную тишину, тихий говор и святые на стенах лики. Почуял сердцем, что может быть в жизни радость. "Мне и труда нету, одна радость". Понятие "радости" в святоотеческой литературе – одно из коренных, поэтому оно играет многими смыслами. Восходит оно к образу-символу "радуги", "радоницы". Радуга, как известно, дана была Богом человечеству после потопа в обетование того, что потопа на земле больше не будет (1). Радуга – связь человека с Богом, мост между Небом и землей. Слова "почуял сердцем, что может быть в жизни радость"  не носят ни бытового, ни только лишь психологического смысла. Ведь связь между Небом и землей, между иконой и портретом служит смысловой основой повести. Радость в Православии – понятие многогранное. Святые Отцы Церкви пишут о радости "здравия души" и внутреннего согласия с Богом, о радости "сокрушения" о своих грехах и умиления, о радости, которую испытывает человек, когда чувствует, что становится вместилищем Божества. Глубоко рассматривает этот предмет, например, св. Симеон Новый Богослов, который в четвертом Слове  пишет о том, что только  для радости воскресения, "радости неизглаголанной… рождаются и умирают люди" (2).  Святитель Тихон Задонский говорит о связи "радости и любви" :"Радость без любви не бывает, и где любовь там и радость" (3). Об иной радости говорит св. Блаженный Августин и т.д. О какой же радости прежде всего пишет Шмелев? В сущности, перед Шмелевым во время написания повести стоит вопрос о святости обычного человека, человека не без греха. Поэтому  радость в повести практически  тождественна святости. Автор задумывается над  главной темой Нового Завета – темой спасения человека через его освящение, которое стало возможным после прихода Иисуса Христа. В этом смысле "Неупиваемая Чаша" - повесть, в которой плещется через край духовное личное настроение Шмелева, ставшее для него откровением. Это настроение не  аскезы и покаянного труда, а первооткрытия, что Иисус Христос дарует нам спасение. От этого радость как основной мотив и всепроникающая эмоция повести. Шмелев задается тем же вопросом, каким задавался и его современник – выдающийся русский православный мыслитель ХХ века  профессор Н.Е..Пестов, который в своем капитальном труде "Современная практика православного  благочестия" пишет: "В настоящее время под словом "святые" подразумевают обычно только прославленных и канонизированных Церковью святых… Между тем не то понималось под словом "святые" в первой Апостольской церкви. Апостол Павел вообще всех членов Церквей  Христовых называл "святыми"…" (4). В самом деле,  в своем Послании к Филиппийцам апостол пишет: "…Всем святым во Христе Иисусе, находящимся в Филиппах, с епископами и диаконами: благодать вам и мир от Бога Отца нашего и Господа Иисуса Христа" (Фил. 1, 1-2).   Послание заключается словами: "Приветствуют вас все святые, а наипаче из кесарева дома" (Фил. 4, 22). Радость у Ильи всегда появляется при соприкосновении со святостью. Шмелев настойчиво подчеркивает это, чтобы затем показать эту радость при написании портрета Анастасии, так или иначе возводимой героем в "святые". Смысловые поля повести определены сопоставлением и в последующем – уравнением иконы и портрета, живого человека и канонического святого. Радость уже в  IV главе связывается непосредственно с главным предметом изображения: со святыми. И.Шмелев соединяет представления о рае земном и небесном в изображении молитвы в утреннем саду, молитвы со слезами радости на глазах ("Так хорошо было"). Не случайно по окончании молитвы впервые услыхал Илья голос Ангела и увидел "белое видение" и "будто во весь сад глаза". Образ таких глаз  импрессионистичен, подчеркнуто нереалистичен. Более того, он не духовен, а душевен. Эти глаза во весь сад и эта радость – пройдут через всю повесть. И слова:"Илья весь тот день ходил как во сне и боялся и радовался, что было ему видение… С этого утра положил Илья на сердце свом – служить Богу". Здесь возникает вопрос о каноне и отклонении от канона, о духовном откровении и возможной прелести. "Видение" - как его истолковать? Ясно, что Илья – избран и отмечен как художник. Но – кем? Монашки говорят, "подбирая бледные губы":  "Благодать Божия на нем". А если нет? – ведь весь духовный путь Ильи Шаронова – не канонический.  Все созидаемые им иконы отличаются тем, что в ликах святых  узнаются лица реальных, окружающих его людей. Так, св. Арефия Печерского он пишет с ликом своего учителя – иконописца Арефия. Змея, побиваемого Георгием-Победоносцем,  - с ликом старого развратника-барина. Св. мученика Терентия написал он с ликом  своего отца Терентия.  В св. преп. Марии Египетской  узнается Зойка-цыганка, а в храмовой росписи  Страшного Суда – "и маляр Терешка, и Спиридоша-повар, и утонувший в  выгребной яме  Архиша-плотник, и крикливая Любка, и глупенькая Сафо-Сонька, и живописный мастер Арефий… многое множество".  Великомученица Анастасия удивительно схожа с барыней Анастасией, в которую влюблен Илья. Святость в изображении Шмелева очень доступна каждому. Очевидно сам писатель в это время размышлял о природе святости, о том, что спасутся и значит станут святыми у Бога не только те, кто привычно глядит на нас с иконы, а многие-многие "простые" люди. Подобные рассуждения отсылают нас к книге епископа Варнавы (Беляева), вернее к ее названию – "Искусство святости". Мало искушенный еще в духовной жизни Шмелев , очевидно,  ищет пути органичного соединения  церковных канонов и святоотеческих представлений о человеческой жизни и путях спасения с  художественно-литературными представлениями о человеке. Многие герои повести запечатлены в иконе, сам же Илья как бы воплощается в храме св.  Ильи–Пророка. Тема человека-Храма, тема строительства Храма  внутри своей души самим человеком – встречается не только в "Неупиваемой чаше", но и , например, в "Рваном барине",- повести, в которой социальная тема  органично сплавлена с романтической и духовной.  Весьма важно, что Анастасию влюбленный Илья пишет и в обычном, "земном" портрете, который поражает посетителей Ляпуновки необычайностью лица, и в "небесной" иконе, с нимбом вокруг головы. 

Хотя в повести прямо не говорится о том, что  лик Богородицы писался с лица Анастасии (очевино, Шмелев знал  подобный же факт из биографии Рафаэля), -  можно заключить об этом с достаточной степенью уверенности, т.к.  художник во время работы над портретом видит как бы два образа: один недосягаемый, "небесный" лик Пресвятой Девы, а другой – любимой земной женщины. При этом Илья дает явно акцентированную в повести "сверхустановку" для себя: "Напишу тебя, не бывшая никогда! И будешь!" (гл.XV). Описывая то, как  Илья пишет портрет любимой женщины,  автор постоянно употребляет глагол "пить": "Теперь он пил неустанно из ее  менявшихся глаз", "в сладострастной истоме пил Илья  ее любовь по ночам – бесплотную, и приходил к ней, не смея взглянуть на чистую". Хотя  автор акцентирует страсть Ильи, он в то же время ясно показывает, что доминирует у Ильи не земная страсть, а платоническое чувство, озарившее светом и радостью всю жизнь. Илья как бы обоготворяет предмет своей страсти. Он пьет из "Неупиваемой чаши". Конечно, Шмелев не мог не иметь в виду известных Евангельских слов: "Пийте из нея вси… Сия есть кровь Нового Завета…"  Автор попытался изобразить  путь человека к Богу через  возведение высоко очистительной   любви к земной женщине  до степени небесной любви к Пресвятой Богородице: "Две их было: в черном платье, с ее лицом и радостно плещущими глазами, трепетная и желанная, - и другая, которая умереть не может" (гл. XVI).  В подобном замысле чувствуется опыт западноевропейского средневековья – с культом  Дамы. С точки же зрения собственно церковной – герой повести  оказывается неканоничен, дает большое место воображению и самостоятельным трактовкам. Вышедшие из души Ильи образы, связанные в ней навсегда вместе, в реальности, однако, живут совершенно различной жизнью. Если портрету удивляются праздные посетители, заинтригованные легендой о романтической   любви крепостного художника к страдающей от  домашнего гнета барыне,  то  икона  отделилась от судьбы и жизни своего создателя и живет сама, чудотворя и источая  людям благодеяния: "Радостно и маняще взирает на всех" (гл. XVIII). Не случайно приводит автор слова акафиста: "Радуйся, Чаше Неупиваемая!" Радость будит в повести еще один ассоциативный ряд, в данном случае  мотив радости  связан с вопросом  о "византийско-строгом" и "рублевски-радостном" в иконописании. Будучи в Италии, Илья  ощутил "новую землю и новое небо", "давшуюся нежданно волю". Он почувствовал себя  свободным человеком, а не барской собственностью: "Радостным, несказанным раскинулся перед ним мир Божий… все было новое". Илья не отвернулся от чужого и незнакомого: его радует и церковный орган, и "неслыханный перезвон колоколов", и "белые гробницы". Католический пласт культуры вошел в его жизнь мирно, хотя и не заменил, да и не мог заменить, родного. "Камни старые полюбил Илья (несомненная реминисценция из Ф.Достоевского, говорившего о "старых камнях Европы" – В.М.), и приросли они к его молодому сердцу". Обобщающая значительность , стилистическая строгость фразы показывает, что автор имеет в виду не только Илью, а молодой национальный дух России – здесь явное указание  на Ф.Достоевского с его "всемирной отзывчивостью" русского сердца. Теперь учителями Ильи становятся "радостные" в церковной живописи западноевропейские художники  эпохи Возрождения: Леонардо и Микеланджело, Тициан и Рубенс, Рафаэль и Тинторенто. Они-то прежде всех и названы "старыми камнями".  Но рядом  - спасающий его дрезденский рисовальщик Иван Михайлов, возвращающий его мысли к родному народу. Сам И.Шмелев постоянно возвращается к контрасту России и Европы: с одной стороны Илья отмечает, что "все радостное и светлое было в теплом краю, грубого слова .., окрика не услыхал он за эти три года. Ни одной слезы не видал… Песен веселых много послушал он…", а с другой – "сумрачные лица… лохматые головы". Из Италии привез Илья новую манеру письма: "По-новому, Илья, пишешь. Красиво, а строгости-то нету".  Очень важен ответ Ильи Капелюге: "Старое было строгое. Р а д о в а т ь  хочу вас, вот и пишу веселых". Однако от возрожденческой по духу живописи  у Ильи "не было полной радости.  Знал сокровенно он: нет живого огня, что сладостно опаляет и возносит душу" (гл. X). Рублевское, радостное входит в Илью с  глазами Ангела, которые он вновь видит на одно мгновенье.  Потом приходит искушение. Пишет Илья "Неупиваемую Чашу" как святой лик Анастасии.  Но в то же время он борется со своей грешной земной страстью к чужой жене. В этой борьбе он изнемогает, но побеждает. Это явная параллель, данная Шмелевым к известному требованию длительного и упорного поста, духовного подвига, необходимого иконописцу, когда он приступает к работе над иконой.  Победа над собой, над своим грехом, над блудной страстью была истинной и полной. Вот почему икона, написанная Ильей, чудотворит. Но характерна та важная поправка, которую делает Шмелев: образ Христа дописывает на иконе инок,  который придает  к а н о н и ч е с к и й    вид талантливой работе Ильи. Шмелев подчеркнул роль Церкви в жизни художника, и тем снял все противоречия, наметившиеся в повести.  Все примиряет в "Неупиваемой чаше"  архиерей, который допускает судьбу и творчество Ильи Шаронова как один из путей Божиих. Может быть, вспоминал при этом писатель то необычное монашеское благословение, которое дал ему на "писательство" преподобный  Варнава. Из Церковной практики, а возможно, и из каких-либо конкретных источников, Шмелев уяснил мысль о святости или, вернее, возможности святости обычного грешника, которому не закрыт вход в Царствие Небесное при определенных условиях. Вся повесть проникнута радостью этого личного духовного откровения.  Эту мысль автор  развивает в "Неупиваемой чаше", герои которой становятся предметом иконописания Ильи. Общий  духовно-душевный и даже эмоциональный настрой повести  таков, что мотив покаяния как необходимого условия  радости спасения не акцентирован, несмотря на то, что Святые Отцы как раз подчеркивают прежде всего необходимость для человека покаяния и слез, из которых уже и рождается впоследствии, после годов труда и пота,  радость приобщения к Господу.  Напротив, радость плещется у Шмелева через край "Чаши". Под "Чашей" же следует воспринимать прежде всего таинство Евхаристии (5).  Итак, повесть проникнута духом и настроением не покаяния, а Евхаристии. Оттого в ней и соединяются в центральном образе – иконы "Неупиваемая Чаша" – сразу  все главные для Ильи Шаронова и для самого Шмелева образы: Спасителя как виновника спасения, Чаши-Евхаристии как орудия спасения (спасение через Приобщение к Святым Христовым Тайнам), наконец,  Божией Матери, которая для Ильи (и для Шмелева как писателя-творца) сливается с образом любимой женщины. Образ иконы "Неупиваемая Чаша"   лично важен для Шмелева как найденный им способ веры и спасения. Образ радости в повести многопланов. В ней есть и истинная глубина и, порою, отраженный, более поверхностный, свет.  Главный, доминирующий смысл этого мотива в "Неупиваемой чаше" – радость познания Бога, жизни для Него, радость преодоления земного во имя вечного,  радость видения в земном – отсвета Небесного, в живом портрете – отсвета  Вседарящей Радости: "Радуйся, Чаше Неупиваемая!"