Искусство видеть глаза человека, по Булгакову, это прежде, всего искусство, познания внутренней сущности человека, средоточием которой они являются. Эта связь была в свое время отмечена Гегелем, который писал: “…если мы спросим себя, в каком именно органе проявляется вся душа как душа, то сразу ответим: в глазах. Душа концентрируется в глазах и не только видит посредством их, но также и видима в них”. Уже в “Собачьем сердце” (1925) этот мотив, проведенный в форме размышлений пса Шарика, заявляет о себе в полную силу: “О, глаза — значительная вещь. Вроде барометра. Все видно — у кого великая сушь в душе, кто ни за что ни про что может ткнуть носком сапога в ребра, а кто сам всякого боится”.
Шарик превосходным образом научился “читать” людские души по выражению глаз. В день операции пес заглянул в глаза доктора Борменталя: “Обычно смелые и прямые, ныне они бегали во все стороны от песьих глаз. Они были настороженные, фальшивые, и в глубине их таилось нехорошее, пакостное дело, если не целое преступление. Пес глянул на него тяжело и пасмурно ушел в угол”. Многое можно прочесть в глазах булгаковских героев. Многое читают они и в глазах друг у друга.
При этом сам автор от себя ли, или устами своих героев не устает подчеркивать: ничто не ускользнет от опытного взгляда вашего собеседника, помните, что глаза в любом случае выдадут ваши тайные намерения и недосказанные слова. Любопытное в этом ряду исключение представляют глаза булгаковских героинь. В “Белой гвардии”: “Больше всего на свете любил сумрачной душой Алексей Турбин женские глаза. Ах, слепил Господь Бог игрушку — женские глаза!.. Но куда ж им до глаз вахмистра”. Да, действительно, глаза, например Юлии Марковны Рейсе, в которые всматривается Турбин, не идут ни в какое сравнение с глазами вахмистра Жилина. И прежде всего потому, что в женских не прочтешь истины: “Юлия Марковна отвечала и глядела так, что сам черт не разобрал бы, правда ли это или нет”; “Кровь отливала, и глаза Юлии Марковны становились хрустальными. Интересно, что можно прочитать в хрустале? Ничего нельзя”.
Следует отметить еще один аспект портретной характеристики булгаковского персонажа, связанный в своем оформлении с подчеркнутой ролью в обрисовке глаз. Глаза булгаковских персонажей в отдельных случаях вступают в противоречие со смыслом произносимых ими речей, служат средством воплощения в речевой материи художественного произведения информации, которую по тем или иным причинам герои вынуждены скрывать друг от друга.
В сцене разговора доктора Турбина и полковника Малышева в “Белой гвардии”, где реализуется мотив обратного понимания, об истинном смысле произносимых его собеседником слов Турбин догадывается прежде всего по выражению и движению его глаз, на которые по ходу разговора в речи рассказчика обращается подчеркнутое внимание: “Он вдруг приостановился, чуть прищурил глазки и заговорил, понизив голос…”; “Глазки полковника скользнули в сторону…”; “…полковник задушевно улыбнулся, не показывая глаз”; “Глазки полковника мгновенно вынырнули на лице, и в них мелькнула какаято искра и блеск”, и, наконец, прямое указание на то, что у полковника “глазки находились в совершеннейшем противоречии с тем, что он говорил”.
К этому же приему в его более тонкой и информативно насыщенной форме проведения
Булгаков вернется, работая над евангельскими главами “Мастера и Маргариты”. Прецедентом, дающим некоторый ключ к прочтению того, что осталось в этих главах между строк, служит замечание одного из булгаковских героев, сделанное в 15-й главе романа (”Сон Никанора Ивановича”) и касающееся замечательного свойства человеческих глаз. Вот этот пассаж: “Ведь сколько же раз я говорил вам, что основная ваша ошибка заключается в том, что вы недооцениваете значение человеческих глаз. Поймите, что язык может скрыть истину, а глаза — никогда! Вам задают внезапный вопрос, вы даже не вздрагиваете, в одну секунду вы овладеваете собой и знаете, что нужно сказать, чтобы укрыть истину, и весьма убедительно говорите, и ни одна складка на
Анализируя разговор, который состоялся между римским прокуратором Понтием Пилатом и начальником тайной службы Афранием в главе “Как прокуратор пытался спасти Иуду из Кириафа”, можно предположить, что глаза героев в этой ситуации принимают самое непосредственное участие в конструировании необходимой автору психологической предпосылки для создания подтекста. Внимание, уделенное Булгаковым глазам беседующих, позволяет установить, что пытаются скрыть друг от друга Пилат и Афраний.
Вкратце напомню, как разворачивались интересующие нас события. Понтий Пилат ожидает возвращения начальника тайной службы Афрания, который присутствовал при казни Иешуа Га-Ноцри. Возбужденному, потрясенному коварством Каифы Пилату необходимо, во-первых, выяснить подробности гибели Иешуа и, вовторых, дать поручение Афранию отомстить Иуде из Кириафа, предавшему в руки синедриона бродячего проповедника. И то, и другое надлежит исполнить в деликатной, не оставляющей никаких улик на стороне Афрания форме. Как же это удается прокуратору? Попробуем проследить скрытую мотивировку действий Пилата и Афрания.
Разговору не случайно предшествует описание Булгаковым лица Афрания, как еще одно напоминание о том, что глаза здесь будут играть ключевую роль, неся в себе огромную смысловую нагрузку: “Основное, что определяло его лицо, это было, пожалуй, выражение добродушия, которое нарушали, впрочем, глаза, или, вернее, не глаза, а манера пришедшего глядеть на собеседника. Обычно маленькие глаза свои пришелец держал под прикрытыми, немного странноватыми, как будто припухшими, веками. Тогда в щелочках этих глаз светилось незлобное лукавство. Надо полагать, что гость прокуратора был склонен к юмору. Но по временам, совершенно изгоняя поблескивающий этот юмор из щелочек, теперешний гость прокуратора широко открывал веки и взглядывал на своего собеседника внезапно и в упор, как будто с целью быстро разглядеть какое-то незаметное пятнышко на носу у собеседника. Это продолжалось одно мгновение, после чего веки опять опускались, суживались щелочками, и в них начинало светиться добродушие и лукавый ум”.
Завязавшаяся беседа между прокуратором и начальником тайной службы протекает в нейтральной форме лишь до определенной точки своего развития, Стоит Пилату с вещей почти что посторонних и менее важных переключиться на волнующую его тему и спросить, не будет ли опасен освобожденный из под стражи Варравван, как Афраний тут же настораживается. Это мгновение подтверждают его глаза: “Тут гость и послал свой, особенный взгляд в лицо прокуратора” (Ср. с более ранней редакцией “Тут гость и послал этот первый взгляд в щеку прокуратору”). Не для того ли, чтобы прочитать в его глазах истинный смысл вопроса? Однако Пилат слишком опытный собеседник: он не будет смотреть в глаза человеку, способному одним взглядом разгадать его тайные мысли. Нет, он “скучающими глазами глядел вдаль, брезгливо сморщившись и созерцая часть города, лежащую у ног и угасающую в предвечерье”.
“Тогда угас и взгляд гостя, и веки его опустились”. Что это, как не завязка тонкой психологической дуэли между собеседниками, каждому из которых необходимо узнать от другого как можно больше, не сказав при этом ничего такого, что могло бы быть обращено во вред для себя? Пилат намеренно не смотрит в глаза своему собеседнику, и это подтверждают тексты черновых редакций романа: “Не в первый раз приходилось прокуратору видеть седого человечка, но всякий раз, как тот появлялся, прокуратор отсаживался подальше и, разговаривая, смотрел не на собеседника, а на ворону в окне”. Разговор продолжается, и “закрытые” или “отведенные” глаза, резко брошенные, прожигающие насквозь взгляды, помогают понять не только то, как напряжены собеседники, но и смысл некоторых их слов, звучащих весьма и весьма двусмысленно.
Прокуратор осторожно выспрашивает своего гостя о последних минутах жизни казненного Иешуа ГаНоцри.