Бунинское же образное слово порой будто не знает над собой управляющего начала, свободно заявляя о своем художественном первородстве. Перечитайте, например, описание Капри в момент прибытия туда семьи американца и оцените разнообразие и сочность изобразительной палитры (описание начинается словами: «Наконец, уже в сумерках, стал надвигаться своей чернотой остров… »). Обратите внимание на цвето-световые эффекты, звуковой фон, осязательные и обонятельные аспекты изображения, передачу атмосферных особенностей. Бунинское сложное и слитное описание порождаемых предметом ощущений в специальной литературе иногда называют синестетическим (от слова «синестезия» – сложное восприятие, при котором взаимодействуют и смешиваются ощущения, характерные для разных органов чувств; например, «цветной слух»). Бунин сравнительно нечасто использует в своих описаниях метафоры, однако если все же прибегает к метафоричности, то добивается поразительной яркости. (Найдите такую выразительную метафору в упомянутом описании. ) Бунинская лексика богата, однако выразительность достигается им не столько количественным расширением используемых слов, сколько виртуозностью сопоставлений и сочетаний.
Тарантеллу пришлось отменить, лишнее электричество потушили… и стало так тихо, что четко слышался стук часов в вестибюле, где только один попугай деревянно бормотал что-то, возясь перед сном в своей клетке, ухитряясь заснуть с нелепо задранной на верхний шесток лапой…» Экзотический в соседстве со сценой смерти попугай будто просится в отдельную прозаическую миниатюру, – настолько самодостаточно это выразительное описание. Только ли ради эффектного контраста использована эта деталь? Для сюжета эта подробность не нужна. Частность стремится хотя бы на время заполнить все поле зрения, заставляя забыть о происходящих событиях. Управляют подробностями, оказывается, не столько сюжет, сколько авторское понимание целостности мира.
Как бы вы прокомментировали описание убранства сицилийской лошадки, доставляющей покойника к пристани? Приведите другие примеры «избыточной» изобразительности в рассказе. Как видим, деталь в прозе Бунина не связана лишь с конкретным сюжетным эпизодом, а свидетельствует о состоянии мира в целом и потому стремится вобрать в себя всю полноту чувственных проявлений жизни. Уже современники писателя удивлялись его уникальной способности передавать впечатления от внешнего мира во всей сложной совокупности воспринимаемых качеств – формы, цвета, света, звука, запаха, температурных особенностей и осязательных характеристик, а также тех тонких психологических свойств, которыми воображение человека наделяет окружающий мир, догадываясь оего одушевленности и созвучности человеку. В этом отношении Бунин опирается на толстовскую стилевую традицию с ее «языческой», как говорили критики, мощью пластических характеристик и «телепатической» убедительностью образов. Впрочем, толстовская образность, как правило, иерархически подчинена более крупным компонентам художественного мира – эпически объемному сюжету, авторской этической и историософской
Бунин любит составные эпитеты и – излюбленный прием писателя – оксюмороны. Например, «грешно-скромная девушка». (Найдите другие подобные сочетания в тексте рассказа.) Однако при всем лексическом богатстве и разнообразии Бунину свойственно постоянство в использовании однажды найденных эпитетов и лексических групп. Он неоднократно и в разных произведениях использует свои особые словосочетания, невзирая на повторы, если они продиктованы задачами изобразительной точности (иногда кажется, что он намеренно игнорирует синоним или перифразу). Так что оборотной стороной изобразительного великолепия и точности в стиле Бунина являются взвешенность и сдержанность словоупотребления. Излишней цветистости и орнаментальности в стиле Бунин никогда не допускал, называя такую манеру «петушковой» и порой браня за нее увлекавшихся «самоцельной красотой» коллег.
Точность, художественная уместность и полнота изображения – вот те качества предметной детализации, которые характерны в рассказе «Господин из Сан-Франциско».
Называемые предмет, действие или состояние у него, как правило, сопровождаются субъективно «окрашивающими», «озвучивающими» или психологически насыщенными эпитетами или наречиями, придающими изображению специфически «бунинский» колорит («несметные глаза», «траурные» волны, надвигающийся «своей чернотой» остров, «сияющие утренние пары над морем», «яростные взвизгивания сирены» и т. д.). Используя однородные эпитеты, Бунин варьирует их качественные характеристики, чтобы они не заслоняли друг друга, а воспринимались в слитной взаимодополняемости. В самых различных комбинациях даются сочетания со значением цвета, звука, температуры, объема, запаха.
Особенность творчества Бунина – удивительная автономность, самодостаточность воспроизводимых подробностей, где деталь порой находится в непривычных для классического реализма отношениях с сюжетом. В литературе XIX века точность изображаемого всегда была подчинена какой-либо художественной задаче – раскрытию образа героя, характеристике места действия и в конечном счете конкретизации сюжетного движения. (Вспомните подробности портретной характеристики тургеневского Базарова или детали интерьера каморки Раскольникова в романе Достоевского.) Яркий пример «служебных», мотивирующих сюжет деталей в рассказе «Господин из Сан-Франциско» – описание вечернего костюма главного персонажа. Инерция авторской иронии в перечислении элементов одежды («кремовое шелковое трико», «черные шелковые носки», «бальные туфли», «подтянутые шелковыми помочами черные брюки», «белоснежная рубашка», «блестящие манжеты») вдруг иссякает, когда как бы крупным планом и в манере замедленной киносъемки подается финальная, самая значимая подробность – не дающаяся пальцам старика шейная запонка, единоборство с которой лишает его последних сил. Поразительно уместно и соседство с этим эпизодом «говорящей» звуковой детали – загудевшего по всему отелю «второго гонга». Впечатление торжественной исключительности момента как нельзя лучше готовит читателя к восприятию кульминационной сцены.