Герцен видел в эмиграции и таких республиканцев, которые вызывали у него искреннее уважение. «Что за мужественное, решительное выражение в лицах, что за стремительная готовность подтвердить делом — слово; сейчас идти на бой, стать под пулю, казнить, быть казненным»,— восхищается он и одновременно сожалеет о них. Он поясняет: «Не думайте, что мне стало их жаль потому, что, может быть… через неделю они погибнут на баррикадах, пропадут на галерах, в депортации, на гильотине или, по новой моде, их, может, перестреляют с связанными руками, загнавши куда-нибудь в угол Карусельской площади или под внешние форты».
Герцену жаль их, потому что он осознал утопизм их стремлений, ограниченность той цели, которую они выдвинули. Свергнуть монархию и утвердить демократическую республику — этого мало. А если к тому же республика со всей энергией примется защищать частную собственность, это будет совсем плохо. «Они отдадут кровь, силы, жизнь и состаревшись увидят, что из их труда ничего не вышло»,— предвидит Герцен. Потому что человечество нуждается не в демократической, а в социалистической республике.
Понимают ли это французские республиканцы, оказавшиеся в эмиграции, имеющие теперь массу времени для осмысления своей деятельности? Понимают ли это эмигранты немецкие, итальянские, венгерские, польские? Какие выводы сделали они из недавних успехов и совсем недавних поражений своих?
«Эмигранты 1849 года не верили еще в продолжительность победы своих врагов, хмель недавних успехов еще не проходил у них, песни ликующего народа и его рукоплескания еще раздавались в их ушах,— вспоминал Герцен в «Былом и думах».— Они твердо верили, что их поражение — минутная неудача, и не перекладывали платья из чемодана в комод».
Герцен раз и навсегда избрал своей целью социализм — и он в эмиграции подчинил свои думы, свою деятельность достижению этой цели. Знакомясь с обстановкой, сложившейся в Западной Европе, он обращает внимание прежде всего на ее революционный потенциал, он изучает те демократические и революционные слои, которые могли бы обеспечить осуществление социалистической мечты Герцена.
Эмигранты из разных стран и с разными программами привлекали внимание Герцена именно потому, что они казались, по общему признанию, той силой, которая уже пыталась преобразовать Европу. Пусть их постигла неудача, но если революция неизбежна, если социализм действительно является тем будущим, которое ожидает Европу и весь мир, то в среде эмигрантов надо искать разгадку прежних неудач и предвестия будущей победы.
Герцен изучал мир эмиграции самым пристальным образом — не ради удовлетворения своей любознательности и не ради отвлеченного научного интереса. Изучить, правильно познать — это значит избежать повторения прежних ошибок и неудач, это значит подготовить успех грядущей революции.
От правильного познания этого пестрого мира зависят судьбы человечества. Именно здесь, в среде эмигрантов, находятся возможные главы революционных правительств, народные предводители, великие полководцы освободительных армий, законодатели и просветители. Это мир возможных титанов демократического движения и социального преобразования. Они где-то здесь, рядом, за столиком кафе, где обмениваются незначительными мнениями заурядные на вид посетители. Ведь «язык дан человеку, чтобы скрывать свои мысли», заявил великий лицемер Талейран. Или они в приличной гостиной дымят сигарами и прихлебывают из бокалов вино. А может быть, прогуливаются по парижским бульварам, вглядываясь в толпы парижан, взвешивая их готовность к выступлению и оценивая шансы на успех нового восстания. Или готовят тайные инструкции своим последователям, которые на местах — в Ломбардии, Венеции, Папской области, Неаполе, в Вене, Польше и на Рейне — собирают силы для решительного натиска против тиранов.
Та эмиграция, которую видел Герцен,— это мир уже разбитых надежд и еще не состоявшихся возможностей. Потерпев поражение, революционеры из Германии, Франции, Италии, Польши, России бежали за границу. Но они не сдались, они строят новые планы, ждут, когда восставшие народы позовут испытанных бойцов.
Здесь оказались самые разные люди — и не только по возрасту, натуре или роли в событиях революционной поры. Он
Социально-политическая пестрота была присуща массам, участвовавшим в революции. Этим и объясняется дробность и пестрота устремлений среди эмигрантов.
Герцен именно потому и воспринимает с такой обостренностью проблему национальной и социально-исторической обусловленности поведения эмигрантов. Он впадает в преувеличения и делит мир эмиграции преимущественно по национальному признаку: есть эмиграция французская — со своими целями, с особенными достоинствами и недостатками; есть эмиграция польская, погруженная в мечты о былом величии Польши в ее «золотом» XVI веке; есть эмиграция немецкая, казавшаяся Герцену воплощением национальных недостатков: грубости, националистической ограниченности и необоснованных притязаний на мировое первенство. Особо выделял он эмиграцию итальянскую, продемонстрировавшую великую самоотверженность и удивительное умение сосредоточенно работать во имя поставленной цели — освобождения Италии от власти австрийцев, пап, неаполитанских Бурбонов, французских оккупантов и сплочения ее в едином государстве.
С горечью и грустью пишет Герцен об эмигрантах, занесенных на чужбину, в дымный, деловой, равнодушный к их проблемам Лондон: «Сидят эти чужие, эти гости, за джином с горячей водой, с холодной водой и совсем без воды, с горьким портером в кружке и с еще больше горькими словами на губах… Каких оригиналов, каких чудаков я не нагляделся между ними! Тут рядом с коммунистом старого толка, ненавидящим всякого собственника во имя общего братства,— старый кар-лист, пристреливавший своих родных братьев во имя любви к отечеству… Там рядом с венгерцем, рассказывающим, как он с пятью гонведами опрокинул эскадрон австрийской кавалерии… немец, дающий уроки музыки, латыни, всех литератур и всех искусств из насущного пива, атеист, космополит, презирающий все нации, кроме Кур-Гессена или Гессен-Касселя, смотря по тому, в котором из Гессенов родился, поляк прежне- * го покроя, католически любящий независимость, и итальянец, полагающий независимость в ненависти к католицизму».Мир эмиграции поражает пестротой. Не сладкую участь готовит он своим пришельцам. Страшны будни людей, оставшихся без родины и не имеющих «выгодной» профессии. Бедность, переходящая в нищету; скудно оплачиваемый труд; отношение к ним лондонцев — как к людям низшего сорта. Бывший австрийский лейтенант просит: «Если у вас найдутся поношенные панталоны, вы неизреченно меня обяжете». Бывший русский помещик Бахметев собрался на Маркизовы острова, чтобы завести там «колонию на совершенно социальных основаниях»; Европа еще не созрела для социализма, а обитатели далеких островов созрели… Бахметев тоже просит Герцена: взять на сохранение двадцать тысяч франков, а если Бахметев пропадет в океанической дали, то передать эти деньги для дела русского освободительного движения. Бывший участник Бадснского восстания 1849 года Август Виллих, человек симпатичный Герцену, помыкался в эмиграции и, наконец, уехал в Америку, в Нью-Йорк, «где получил от правительства место землемера». Увядают мечты, надежды разбиваются вдребезги, таланты гибнут… Но это, пожалуй, даже не самое страшное. Самое страшное Герцен показывает на примере польской эмиграции, имевшей почтенный возраст — с подавления восстания 1831 года: «Отрезанная от страны, эмиграция осталась на другом берегу и, как дерево без новых соков, вяла, сохла, делалась чужой для родины, не переставая быть чужой для стран, в которых жила».
У эмигрантов есть свои радости, свое горе и понятия о чести, совести, долге, счастье. Здесь есть свои герои и трусы, лучшие и худтпие люди.
Герцен пристально вглядывался в этот мир, в его представителей, в их помыслы. Он как бы взвешивал их души на весах социалистического идеала. Конечно, герои привлекают его внимание прежде всего. Он замечает крупные фигуры в освободительном движении Европы — и еще более укрупняет их, когда рассказывает об их жизни, об их подвигах и тех гонениях, которые обрушились на них.