Островский

Мир и личность

Кризис патриархального мира и патриархального сознания оста­ется в центре авторского внимания и в "Грозе". Но в этой драме Остро­вский придает проблеме совершенно иное звучание, рассматривает ее

под принципиально новым углом.

Классицистическая "окаменелость" персонажей глубоко соответ-

ствует всей системе патриархального мира. Это его неспособность к изменениям,, его яростное сопротивление любому чужеродному эле-

менту порабощает всех, входящих в круг патриархального мира, фор­мирует души, неспособные существовать вне его замкнутого круга.

Безразлично, нравится им эта жизнь или нет - в другой они жить просто не сумеют. Герои пьесы принадлежат к патриархальному миру, и их кровная с ним связь, их подсознательная от него зависимость - скрытая пружина всего действия пьесы; пружина, заставляющая героев совер-

шать по большей части "марионеточные" движения, постоянно подчер­кивать свою несамостоятельность, несамодостаточность. Образная сис­тема драмы почти повторяет общественную и семейную модель

патриархального мира. В центр повествования, как и в центр патриар­хальной общины, помещены семья и семейные проблемы. Доминанта

этого малого мирка - старшая в семье, Марфа Игнатьевна. Вокруг нее группируются на различном отдалении члены семейства - дочь, сын, невестка и почти бесправные обитатели дома: Глаша и Феклуша. Та же "расстановка сил" организует и всю жизнь города: в центре Дикой (и не упомянутые в пьесе купцы ем уровня), на периферии - лица все менее и менее значительные, не имеющие денег и общественного положения.

От мира Калинов отгородился столь прочно, что вот уж больше

века не проникает в город ни одно веяние живой жизни. Посмотрите на калиновском "прогрессиста и просветителя" Кулигина! Этот механик-

самоучка, чьи любовь к науке и страсть к общественному благу ставят

его на грань юродства в глазах окружающих, все пытается изобрести

"перпету-мобиль": он, бедняжка, и не слыхал, что в большом мире давным-давно доказана принципиальная невозможность вечном дви-

гателя... Он вдохновенно декламирует строки Ломоносова и Держави­на, и даже сам пишет стихи в их духе... И оторопь берет: будто не было еще ни Пушкина, ни Грибоедова, ни Лермонтова, ни Гоголя, ни Некра­

сова! Архаизм, живое ископаемое - Кулигин. И его призывы, ем идеи, его

просветительские монологи об общеизвестном, о давно открытом кажутся калиновцам безумными новшествами, дерзостным потрясением основ:

"Дикой. Да гроза-то что такое, по-твоему? А? Ну, говори!

Кулигин. Электричество.

Дикой (топнув ногой). Какое еще там елестричество! Ну как же ты не разбойник! Гроза-то нам в наказание посылается, чтобы мы чувст-

вовали, а ты хочешь шестами да рожнами какими-то, прости господи,

обороняться. Что ты, татарин, что ли? Татарин ты? А? Говори! Татарин? Кулигин. Савел Прокофьич, ваше степенство, Державин сказал:

Я телом в прахе истлеваю,

Умом громам повелеваю.

Дикой. А за эти вот слова тебя к городничему..."

Ни громоотводы, ни Ломоносов, ни вечный двигатель Калинову не нужны: всему этому попросту нет места в патриархальном мире. А что же происходит за его границами? Там бушует океан, там разверзаются

бездны - словом, "Сатана там правит бал". В отличие от Толстого, полагавшего возможным параллельное и независимое существование

двух миров: патриархального, замкнутого на себе и неизменного, и современного, постоянно меняющегося, Островский видел их принци-

пиальную несовместимость, обреченность застывшей, не способной к

обновлению жизни. Сопротивляясь надвигающимся новшествам, вы-

тесняющей его "всей стремительно несущейся жизни", патриархаль­ный мир вообще отказывается эту жизнь замечать, он творит вокруг себя особое мифологизированное пространство, в котором - единст­венном - может быть оправдана его угрюмая, врачебная всему чужому замкнутость.

Вокруг Калинова творится невообразимое: там с неба падают це­лые страны, населенные кровожадными народами: например, Литва

"на нас с неба упала... и где был какой бой с ней, там для памяти курганы насыпаны". Там живут люди "с песьими головами"; там вершат свой неправедный суд султан Махнут персидский и султан Махнут турец-

"Нечего делать, надо покориться! А вот когда будет у меня миллион, тогда я поговорю". Этот миллион даст Кулигину на судилище "право сноса", будет самым веским аргументом в его пользу. А пока миллиона

нет, умница Кулигин "покоряется". Покоряются, ведя свою тихую

обманную игру, все: Варвара, Тихон, лихой Кудряш, покоряется затя­нутый уже в замкнутое пространство Калинова Борис. Катерина же покориться не может. Выродившаяся в патриархальном сознании в пустой обряд Вера жива в ней, ее ощущение вины и греха прежде всего личностно; она верует и кается с пылом первых христиан, не закосте- ! невших еще в религиозной обрядности. И это личностное восприятие жизни, Бога, греха, долга выводит Катерину из замкнутою круга и противопоставляет ее калиновскому миру. В ней увидели калиновцы явление куда более чужеродное, чем горожанина Бориса или деклами­рующет стихи Кулигина. Потому Калинов и организовался в судилище над Катериной.

В блестящем этюде "А судьи кто?" В. Турбин тонко исследует тему суда в "Грозе": "Никого не хочет судить Кулигин. С усмешечкой укло­няется от роли судьи простушка Варвара: "Что мне тебя судить? У меня свои грехи есть." Но не им противостоять охватившему Калинов массо­вому психозу. А психоз разжигают две мельтешащих на сцене чудачки: странница Феклуша и барыня с лакеями." Феклушины повествования о Махнутах и людах с песьими головами представляются Турбину важ­нейшим элементом поэтики пьесы: "И глядятся друг в друга, будто в зеркало, два мира: фантастический и реальный. И опять мы встречаем-

ся со сборищем монстров, кентавров. Правда, на сей раз их причудливые Н

фигуры - только фон, на котором, по мысли скиталицы-странницы, С

яснее выступает праведность суда, творимого здесь, в Калинове. Этот

суд затаился в ожидании жертвы. И жертва является: в раскатах грома,

в сверкании молнии раздается естественное, честное слово взалкавшей

очищения грешницы. А что было дальше, слишком известно. Где-то в царстве Махнутов турецкого и персидского Катерину, может быть, помиловали бы; но в Калинове пощады ей нет.

Гонимая в бездну, в пропасть всепроникающим, всенастигающим словом самодеятельном суда, грешница уходит из жизни: "В омут лучше... Да скорей, скорей!"'