Валентин Домиль
У Мандельштама есть строка: – «И всегда одышкой болен Фета жирный карандаш» Ассоциативный посыл очевиден. Фет (от немецкого Fett или Foeth) – жирный. Фамилия, как фамилия. Вполне литературная. Жирный. Толстый. Толстой.
Тем не менее, Фет написал однажды:
– Если спросить, как называются все страдания, все горести моей жизни?
Я отвечу тогда: имя Фет.
Афанасий Фет родился в октябре 1820 года в семье богатого орловского помещика Афанасия Неофитовича Шеншина и его жены, урожденной Шарлотты Карловны Беккер. Шеншины – старинный дворянский род. В Ономастиконе древнерусских имён, прозвищ и фамилий упоминается, проживавший в Подмосковье в 1550 году некий Умай Шеншин. Два Шеншина – Григорий Леонтьевич и Даниил Романович – приобрели известность в годы правления царя Петра. Шарлотта Беккер, по официальней версии, была дочерью дармштадского обер-кригкомиссара Карла Беккера.
В 1834 году какой-то «доброжелатель» обратил внимание властей предержащих на то, что сын отставного штаб-ротмистра Шеншина таковым, по сути, не является. В процессе расследования, содержавшиеся в анонимке факты, нашли свое подтверждение. Афанасий Неофитович Шеншин, от греха подальше, определил 14-летнего Афанасия на обучение в лифляндский городок Верро (ныне эстонский Виру). И начал хлопотать перед немецкими родственниками о признании мальчика «сыном умершего асессора Фета».
Дело в том, что Шарлотта Беккер, прежде чем стать Елизаветой Петровной Шеншиной была замужем за Иоганном Фетом. И не состоявшийся потомственный дворянин Афанасий Шеншин, стал «иностранцем Фетом». Позднее собираясь жениться на дочери богатого московского чаеторговца Боткина Марии Петровне, Фет, в подтверждение искренности своих намерений, посвятил будущую жену в тайну своего рождения:
– Если бы я не верил в тебя, как в Бога, ни за что бы не решился написать это на бумаге, которую по прочтении сожги, – сообщал Фет. – Мать моя была замужем за отцом моим дармштадским ученым и адвокатом, родила дочь Каролину и… была беременна мною. В то время приехал жить в Дармштадт вотчим мой Шеншин, который увёз мать мою от Фета, и когда Шеншин приехал в деревню, то через несколько месяцев мать родила меня... Вот история моего рождения. Оставляя за Марией Петровной право согласиться на брак или отвергнуть сделанное ей предложение, Фет сказал, что его устроит любой предлог за исключением одного:
– Только не поминай, – просил он, – моей бедной матери.
Мать Фета была больна психически. Психиатр Лоренц диагностировал у неё меланхолию. Речь шла о тяжелом безремиссионном течении этого далеко не однозначного с современных позиций заболевания. Сестра Фета Надежда перенесла три каких-то «приступа». После чего у неё наступило «неизлечимое безумие». Тургенев в письме к поэту Якову Полонскому упоминает «о двух сумасшедших братьях Фета». Мария Петровна письмо «по прочтении» не сожгла. Она сохранила его в своём архиве, снабдив трогательной припиской: – «Положить со мною в гроб».
Сработал принцип «испорченного телефона». Говорили, будто не Мария Петровна, а сам Фет завещал похоронить вместе с ним некие документы. В них речь шла о его матери. Возвращаясь с наполеоновских войн, штабс-ротмистр Шеншин в кенигсбергской корчме повстречался с красавицей еврейкой – женой хозяина. Страстно влюбился в неё. И вывез в Россию, дав корчмарю откупное. По другой версии – это была дочь гамбургского раввина. По третьей – мать Фета имела еврейские корни. Подпитку слухам давала выраженная семитская внешность поэта. Так что «бедная мать» Фета вполне могла помешать его матримониальным планам.
К счастью для Фета Боткины оказались выше предрассудков. Через всю жизнь Фета прошло маниакальное желание – вернуть утраченное. В ту пору дворянином легче всего было стать на военной службе. После окончания университета Фет поступил нижним чином в какой-то захолустный полк, дислоцированный на южной окраине Херсонской губернии.
Дослужился до штабс-ротмистра. Потом женился, как говорят, по расчету. Занялся сельским хозяйством и 17 лет «сидел на земле». Буквально на голом месте создал великолепное имение. Со временем прикупил ещё одно. Потом, ещё одно.
– Я был бедняком, – с гордостью писал Фет бывшему сослуживцу, – а теперь, слава Богу, Орловский, Курский и Воронежский помещик, коннозаводчик и живу в прекрасном имении с великолепной усадьбой и парком. Всё это приобрел усиленным трудом, а не мошенничеством… В 1873 году Фет обратился к царю с просьбой о возвращении фамилии Шеншин. Основанием для этого послужила бумага, якобы найденная Фетом в документах Ф.Н. Шеншина.
Из бумаги следовало, что перипетии сорокалетней давности были связаны с тем, что брак между Шарлоттой Беккер и Шеншиным был заключен заграницей в должное время, но по лютеранскому обряду. На основании предписания орловской консистории мценский священник их перевенчал на православный момент. Что осталось незамеченным, и не было учтено в процессе разбирательства.
Это была чистейшей воды профанация. Но как бы там ни было, 26 декабря 1873 года вышел царский Указ о присоединении отставного гвардии штабс-ротмистра Аф.Аф. Фета к роду отца его Шеншина со всеми правами званию и роду его принадлежащими. В своих милостях царский двор пошел ещё дальше. В 1888 гору в связи с 50-летием творческой деятельности или, как тогда говорили, с «50-
Он буквально из кожи лез, чтобы выглядеть настоящим барином. Барином по праву рождения, по крови. Этаким аристократом и вельможей. Фет оплакивал крепостное право. Протестовал против высшего образования «для подонков». Утверждал, что поэзией могут заниматься лишь одни дворяне. А на появление романа Чернышевского отреагировал статьей настолько ругательной, что даже одиозный редактор «Русского вестника» Катков побоялся её опубликовать. Проезжая мимо главного здания Московского университета Фет имел обыкновение высовываться в окно и плевать в сторону alma mater. Таким экстравагантным способом он демонстрировал своё отношение к рассаднику либеральных идей.
Поведение Фета шокировало его друзей. Забавляло недоброжелателей. Вызывало появление множества обидных реплик и эпиграмм. Нападки недоброжелателей Фета занимали мало. Охлаждение в отношениях с прежними друзьями задевало и тревожило. Фет сетовал, что его друзья, в большинстве своём, недостаточно родовиты. И не могут, в силу этого, подняться на его уровень. Уровень поместного дворянина, «трехсотлетнего Шеншина». Обманывал ли Фет других? Или, как нередко бывает, обманывался сам? И настолько уверовал в собственную ложь, что уже не воспринимал её как таковую. Трудно сказать.
Но Фет, вернее, камергер Шеншин, делал всё от него зависящее, изрядно перебарщивая при этом, чтобы никто не усомнился, не подумал, что видный представитель древнего дворянского рода, в действительности сын скромных, отнюдь не вельможных, родителей – мелкого дармштадского чиновника Иоганна Фета и Шарлотты Беккер, у которой, спаси и помилуй, могли быть еврейские родственники.
Шокируя публику своими взглядами, Фет бескорыстно служил красоте, скрывающейся в далеком от реалий идеальном мире. В мире лирических воздыханий и трепета. Критик Ф.В. Амфитеатров видел в этом нонсенс, чуть ли ни клиническую патологию:
– С одной стороны человек похожий своими убеждениями «на первобытного варвара»; с другой – поэт поразительной глубины. Сам же Фет, полагал, что это в порядке вещей. Жизнь – дела, круг общения, борьба, наконец. А поэзия? Поэзия – «тёмный бред души».
Кто развернет мои стихи, – писал Фет, – увидит человека с помутнившимися глазами, с безумными словами и пеной на устах. Фет был поклонником Шопенгауэра и разделял его крайний пессимизм. Как и Шопенгауэр, свою жизнь он рассматривал, как цепь страданий. В стихах же, всё сущее, воспринималось как сон, как мираж, как нечто эфемерное; постигаемое с помощью интуиции в процессе погружения в блаженное ничто. В ту пору было принято записывать в альбомы «милых дам» какие-то ответы на поставленные вопросы. На вопрос: «Где бы вы хотели жить?», Фет ответил «Нигде». На вопрос: «Долго ли бы хотели жить?», Фет ответил: «Как можно короче».
И, наконец, на вопрос: «Каково настроение вашей души в настоящее время?», Фет ответил: «Пустыня». Всё это можно было бы отнести за счёт Шопенгауэра и склонности Фета к эпатажу, если бы не перепады настроения, которым Фет был подвержен с юности. По воспоминаниям поэта и критика Аполлона Григорьева в студенческие годы у Фета была продолжительная депрессия. И он собирался покончить жизнь самоубийством. Всю жизнь Фет «хандрил». В этом, по утверждению Тургенева он не имел себя равных. И, наконец, смерть. Вернее её таинственные, не вполне ясные обстоятельства.
С годами Фета начали донимать болезни. Участились приступы удушья и загрудинные боли. Резко ухудшилось зрение. 21 ноября 1892 года согласно официальной версии Фет скончался от «грудной болезни», осложненной бронхитом. Позднее стало известно, что перед смертью Фет потребовал шампанского. Когда жена вышла, чтобы посоветоваться с врачом (шампанское Фету было противопоказано); он продиктовал своему секретарю Е.В. Фёдоровой записку следующего содержания:
– Не понимаю сознательного преумножения страданий, добровольно иду к неизбежному. После этого он собственноручно поставил дату. Подписался. И схватил лежавший на письменном столе стилет для резки бумаги. Е.В. Федорова пыталась остановить его. В поисках подходящего оружия Фет выбежал в соседнюю комнату и упал. Последнее напряжение оказалось чрезмерным для его больного сердца. Судя по всему, и своеобразием характера, и очевидными проблемами с психикой был Фет обязан матери.
Наследственная психическая патология не однозначна. У кого-то из близких родственников может развиться тяжелое психическое заболевание. А у кого-то, психические отклонения не выходят за рамки стертых, не выразительных с клинической точки зрения, расстройств То ли эмоциональных, то ли ещё каких-то. Они ведут не к психическому распаду, а к деформации характера. К личностному, не укладывающемуся в усредненные рамки своеобразию. Скорее всего, чисто человеческие недостатки Фета были необходимым дополнением к его поэтическим достоинствам.
Следуя за Ломброзо, можно предположить, что поэтический талант Фета был следствием доставшихся ему от матери генетических предпосылок. Их не вполне понятного сочетания.