К 50-60-м гг. XIX в. относится и появление светского неолиберализма, развившегося в тесном соприкосновении с религиозным. В его рядах выступили такие крупные отечественные мыслители, как К.Д.Кавелин, А.И.Стронин, А.Д.Градовский, Б.Н.Чичерин, П.Б.Струве. Их интересы охватывают самые разнообразные проблемы - от соотношения личности и государства до гражданского общества и нации. Политика для них есть прежде всего дело реформирования и стабилизации социальной жизни. К сожалению, они остались непонятыми современниками и были оттеснены на второй план пропагандистами радикализма.
1. Государство, личность, культура: К.Д.Кавелин(1818-1885).
С трудов этого мыслителя начинается собственно политологическое изучение русской истории. Для его взглядов характерно, с одной стороны, убеждение в незыблемости западного идеала, а с другой - понимание того, что движение к нему не может свестись к простому заимствованию, а должно родиться и вырасти из стихии самой национальной жизни.
Методом его политологического исследования становится компаративистский синтез. Применяя триадическую схему Гегеля, Кавелин выделяет в истории России три этапа: родоплеменной (тезис), семейный, или вотчинный (антитезис) и государственный (синтез). Первый этап приходится на время княжения Ярослава Мудрого, который «задумал основать государственный быт на Руси и утвердил ее политическое единство на родовом начале». Власть сосредоточивается в руках одного княжеского рода, который и представляет систему государственного правления. Однако так продолжается недолго, поскольку родовой принцип не знает личности, отделенной от семьи, клана. Между тем только личность, свободная от кровно-родственных связей, способна удержать вертикаль власти. В родовой системе юридическими лицами выступают не отдельные индивиды сами по себе, а вожди, родоначальники, и число их растет по мере умножения членов княжеского рода. Они начинают срастаться с местными племенами, подвигая их к обособлению и раздроблению целостности государства. Упрочивается антитезис - удельно-вотчинное правление, семейно-родовой быт вместо государственного. Наконец, «отрицание отрицания» или синтез -новое объединение России на основе развития идеи государства, связанного с представлением о самоценности лица государя, правителя. Это период московской централизации. «История Московского княжества, - пишет Кавелин, - есть по преимуществу история политическая... Политическая система, созданная московскими великими князьями, - нечто совершенно новое в русской истории: она представляет полное отрицание всех прежних систем, не в одних явлениях, но в самом основании... На сцену действия выступает личность. Она непроизвольно выходит из кровного союза, ставит себя выше семьи: она отрицает их во имя идеи, и эта идея - государство». С этой точки зрения, Петр I лишь завершает то, что было начато еще Иваном Калитой. Полемизируя со славянофилами, утверждавшими, будто петровская европеизация «пришла слишком внезапно, действовала круто, насильственно», Кавелин утверждает, что «эпоха реформ... была подготовлена всем предшествующим бытом», ее «навязала» Петру I, дала средства «сама старая Русь». Уже тогда «оба эти начала - государственное и родовое - не могли уживаться вместе в одном и том же обществе; рано или поздно, но одно должно было вытеснить другое». Торжество государственной идеи свидетельствует о безусловно европейской направленности русского историко-политического процесса; поэтому правомерно ожидать, что в конечном счете пути России сомкнутся с путями Запада.
Ясность и четкость концепции Кавелина обеспечили ей широкое влияние на умы современников, дав толчок формированию «государственной школы» в отечественной историографии.
В своих более поздних работах либеральный идеолог обращается к анализу тех причин, которые, на его взгляд, тормозят сближение России и Запада. «Разгадку» проблемы он находит «в отсутствии культуры», полагая, что именно это не позволило русскому народу «подняться до внутреннего, духовного содержания христианства», ограничив его восприятие с чисто «формальной, внешней стороны». Бескультурие же вызвало и такое «характеристическое явление» русской жизни, как «склонность к молодчеству, к разгулу, к безграничной свободе, - удаль, не знающую ни цели, ни предела». Ее нельзя, по мнению Кавелина, «объяснить ни административным гнетом, ни склонностью к переходам и бродячей жизни, ни частыми разорениями, отлучавшими народ от оседлости, ни крепостным правом»; все корни ее только в бездуховности и неразвитости умственного строя.
Странно, конечно, что Кавелин не догадался вывести само русское «бескультурье» из указанных им многосложных и крайне «чувствительных» причин! Подобное «либеральное верхоглядство» неоднократно вызывало нарекания со стороны его политических противников.
2. «Политическая диагностика и прогностика России»: А.И.Стронин (1826-1889).
В противоположность учению Кавелина свое видение проблемы «Россия - Запад» представил Стронин, издавший в 1872 г. весьма содержательный трактат под названием «Политика как наука».
Автор берет государство в единстве двух его элементов - общества и правительства. Правительство есть «меньшинство», причем имеющее тенденцию к уменьшению до единственной особы - императора, верховного властелина. Это связано с пирамидальным строением общества, выражающим закон социального развития. По мнению Строни-на, не может все общество разом, одновременно продвигаться вперед, как бы вытянувшись в одну линию: непременно должен быть впереди авангард, позади арьергард. «Поход» этот, в свою очередь, зависит от характера развития мысли, которая также не зарождается «вдруг и одновременно во всех головах, но возникает сперва в одной голове, потом переходит к нескольким и, наконец, распространяется на множество». Такова первая причина, и устранить ее невозможно; следовательно, нельзя обойтись и без пирамидального строения общества, по крайней мере, до тех пор, пока общество находится в движении. Стронин даже онтологизирует свою «пирамидальную» идею, укореняя ее «еще глубже, чем в природе человека» - во всей живой и «мертвой, неорганической природе».
Другая причина - «статическая». Как разъясняет Стронин, устойчивость всякого предмета зависит от широкого и неподвижного основания. То же молено сказать об обществе. Если бы оно «приняло вид призмы, где основание и вершина одинаковы», тогда трудно было бы избежать падения: меньшинство, в соответствии с первой, «динамической», причиной, все равно прорывалось бы вверх, сокрушая всякую подчиненность и порядок. «Сохранить же, - полагает Стронин, - какую бы то ни было власть и какое бы то ни было подчинение значит сохранить пирамидальную фигуру общества».
В социальном выражении пирамидализм означает разделение общества на три «класса»: демократию, тимократию, или средний класс, и аристократию. Каждый из этих классов образует свой специфический треугольник: аристократы, или меньшинство, это законодатели, судьи, администраторы; средний класс - арендаторы, мануфактуристы, банкиры; большинство - земледельцы, ремесленники, торговцы. Представители первого класса по принципу пирамидальности «сливаются» в одной точке: «это верховная власть общества». Кроме того, они сущностно связаны с подразделениями второго класса. Так, арендаторы «составляют продолжение треугольника законодательного, потому что дают инициативу всей экономической жизни, как законодательство - всей политической». Мануфактура, соответственно, «есть продолжение судебного треугольника в среднем классе, потому что обрабатывает продукты законодательства». Наконец, банк, кредит есть продолжение административной сферы, правительственного режима, поскольку также направляет всю деятельность среднего класса и «распределяет в нем продукты земледелия и мануфактуры, как администрация направляет деятельность всех классов и распределяет между ними продукты законодательства и правосудия». Что касается большинства, то оно отличается от предыдущих подразделений тем, что является «представителем всего труда в обществе», обладателем «личной человеческой силы».
Однако этим состав социальной пирамиды не исчерпывается. В ней наличествует и такая категория «труда нервного», как интеллигенция. Она «не имеет никакого сомкнутого положения в обществе» и может выходить из всех социальных классов и групп. Поэтому интеллигенция в том или ином отношении «солидарна» со всеми слоями общества, не примыкая «ни к одному из них раз навсегда, не тождествляясь ни с одним». Эта «повсеместность интеллигенции», по мнению Стронина, содействует порождению и развитию духовной жизни общества. Она включает три функции: «созерцательную», т.е. познавательную деятельность, «эстетическую», воплощающуюся в искусстве, и «деятельную», составляющую предмет политики. Но политика не отгорожена целиком от созерцательной и эстетической деятельности; «отсюда и три политики: политика теоретической деятельности, политика эстетической деятельности и политика практической деятельности».11 На долю интеллигенции приходится отправление теоретической политики, т.е. творчество, на долю правительства -эстетической политики, т.е. претворение, на долю же большинства, или гражданства, - деятельной политики, т.е. воплощение. Между всеми этими видами политики должны существовать равновесие и субординация. Не может быть научной политики, если теоретический идеал создается в отрыве от экономического. Или еще хуже - когда стремление к воплощению опережает творчество или претворение. Все должно начинаться с творчества, т.е. производства идей, составляющего прерогативу интеллигенции.
Подведя под политологию социологический базис, несомненно, удачный с точки зрения концептуальной схематизации, Стронин переходит к важнейшему разделу своей теории - политической диагностике и прогностике России. Здесь особая роль отводится компаративистике - сравнению России с романским и германским обществом. Из этого сравнения исключается Америка, «потому что она, - как пишет Стронин, - есть страна будущего, а не настоящего, первое звено нового, а не последнее старого мира, колыбель совершенно иной системы обществ, такая же, какою была Германия, когда Фабий Пактор писал свою первую историю Рима». Сопоставление России и Европы приводит автора к двум принципиальным наблюдениям: во-первых, об отсутствии у нас буржуазии, т.е. среднего класса, а следовательно, и невозможности буржуазной политики в русском обществе; во-вторых, о примате демократических элементов в политической жизни России над аристократическими, элитарными. Эти идеи позднее подхватят идеологи веховства - Бердяев и Франк.
Поясняя свою мысль, Стронин отмечает, что развитие среднего класса в России сдерживалось прежде всего укоренившимся в народном быте общинным началом, круговой порукой, которая закрепляла «отрицание личности». Без этого же не могло быть не только буржуазности, но и просто «предрасположенности к буржуазности». В сфере правительственной еще могли совершаться процессы в пользу аристократических тенденций, однако отсутствие буржуазии, с которой аристократия Запада объединялась в борьбе за власть и привилегии, заставляла наших аристократов в сходных условиях тянуться к демократии, искать союза с простонародной интеллигенцией. Тем самым русская интеллигенция вместо теоретической деятельности уклонялась в радикализм, и «не только разделяла политический труд аристократии, но в важнейших случаях становилась даже на челе ее». Таким образом, на Западе историю вершили или рыцарство, как в средние века, или буржуазия, как в новое время; в России, напротив, все легло на плечи сперва крепостного мужика, раскольника, затем - интеллигента, демократа.
В этой «изумительной» сдвижке русской истории и «всего строения» русского общества «вниз, к основанию пирамиды», где сосредоточивается и вся интеллигенция, Стронин как раз и усматривает «отрицательную черту» русского политического уклада, русской общественной жизни. Интеллигенция перестает выполнять свои непосредственные политические функции (напомним: выработка идей!), и гражданство остается без духовного руководства. Правительство коснеет и еще более входит в разлад с обществом. Неудивительно, резюмирует Стронин, имея в виду собственную эпоху, что «у нас больше нет ни ученых, как Пирогов, Остроградский, Грановский, ни поэтов, как Пушкин, Лермонтов, ни беллетристов, как Гоголь, Тургенев, ни критиков, как Белинский, Добролюбов, ни актеров как Каратыгин, Мочалов, ни живописцев, как Брюллов, Иванов, ни музыкантов, как Глинка, Даргомыжский, ни популяризаторов, как Писарев, Чернышевский, ни пропагандистов, как Герцен, ни агитаторов, как Бакунин, и все что у нас есть, это только такие агитаторы, как Каракозов и Нечаев, - замена, от которой не поздоровится никакому обществу».
В представленной диагностике содержалась и прогностика России: либо она окончательно погрязнет в катаклизмах «политического произвола», либо освободит интеллигенцию для творчества, производства идей и утвердит нормальное отправление общественной пирамиды. Решить эту задачу должно было правительство, власть.
Очевидно, что изучение теории Стронина может оказаться полезным и для современной российской политики.
3. Теория национально-прогрессивного государства: А.Д.Градовский (1841-1889). В духе либеральной компаративистики разбирает проблемы государства и Градовский, профессор русского права Санкт-Петербургского университета, виднейший сотрудник либеральной столичной газеты «Голос».
В его трудах дана наиболее основательная критика классического «кодекса либерализма» - договорной теории происхождения государства. Градовский признает, что она имела «свой смысл» в определенное время - как реакция зародившегося буржуазного сословия против феодального «ига привилегий и бремени абсолютизма». Целью ее было «обеспечение свободы каждого», безотносительно к его классовой и национальной принадлежности. «В понятии общечеловеческого пропадали не только маркизы, герцоги, графы, бароны, прелаты, крестьяне, мастера и подмастерья, но и французы, немцы, турки, индусы, негры, готтентоты». Это была положительная сторона договорной теории, вследствие чего она быстро распространилась во всех странах, которые стали на пути цивилизованного развития. Однако в ней изначально содержался существенный недостаток, а именно: она предполагала неизменность, абсолютность того состояния общественной жизни, которое закреплялось «договором». Поэтому всякое изменение социального строя воспринималось как «искажение» совершенной системы и вызывало «революционные стремления». Либерализм превращался в некий радикальный постулат, требующий сохранения «законных форм», основанных на простом юридическом равенстве. В этом отношении, по мнению Градовского, и современный социализм есть прямое порождение старого либерализма; «он также хочет быть всемирною доктриною, применимою ко всем людям, на всем пространстве земного шара».
Таким образом, продолжает Градовский, договорная теория, благодаря установке на достижение формального равноправия, путем передачи каждым отдельным лицом части своей вольности государству, не могла возвыситься до воззрения на общество, как на целое, предполагающее зависимость всех его частей; она должна была «атомизировать» его, обратить в простое число, составленное из определенного количества единиц». Представление о целостности общества предполагает существование народа, т.е. такой совокупности людей, которая объединена общими условиями человеческого труда, сознанием, что личный труд не есть только проявление «индивидуальности», взятой самой по себе, а часть и функция труда общественного, социального. Либерализм же, «разрушая старый порядок», полностью обходит стороной именно этот момент, не замечая, что его «формула относится скорее к обществу дикарей, нежели к обществу цивилизованному». Только совместный труд сплачивает людей в нации, доводя их до сознания необходимости централизованной власти, т.е. государства. «В этом смысле, - констатирует автор, - государство есть национальность, дошедшая до самосознания», - идея, ставящая его в конфронтационное отношение к славянофильству.
Так ученый приходит к созданию теории национально-прогрессивного государства. В ней, помимо начала народности, выделяются еще два элемента: территория и политическая власть. Последний элемент признается определяющим, поскольку также имеет государствообразующее значение. Согласно Градовскому, до возникновения государства функции политической власти находились в руках «первобытных властей» - глав семей, родов, племен. Однако они сочетали политические функции с частными правами лиц, т.е. не отделяли себя от общества, что тормозило развитие государства. Необходима была фронтальная конфискация всего объема их политических прав и привилегий. Градовский называет это процессом сосредоточения или централизации, власти, протекающим одновременно с ростом и усилением национального самосознания. При наличии соответствующей территории все это приводит к образованию самостоятельного государства.
Другая ипостась государства - положение личности. Градовский и здесь отходит от либеральной трактовки прав и свобод личности исключительно в контексте борьбы с государством как формой политической организации общества. Это он воспринимает как нонсенс. Ведь государство есть единство составляющих его личностей. Признание борьбы с государством в качестве условия расширения прав и свобод личности лишь обрекает общество на бесконечные распри и размежевания. Вопрос о положении личности, на его взгляд, должен решаться не с позиций государства как такового, а с позиций его политического института - правительства. Ошибку либералов Градовский видит в том, что они отождествляют государство с правительством, т.е. сводят государство к политической власти. Оттого, их недовольство действиями правительства оборачивается, как правило, критикой самой государственной системы, без укрепления которой немыслимо и сохранение целостности нации.
Следовательно, должны быть правильно осознаны взаимные отношения личности и политической власти. Правительство действует на основе права принуждения. Оно охватывает самое широкое содержание - от запрета на известные действия (уголовное законодательство) до требования сообразовываться в частной деятельности с известными формами. Все виды государственного принуждения Градовский подводит под три понятия: охранения, затрагивающего общие условия безопасности государства, содействия, касающегося развития успехов народной жизни, и, наконец, прогресса, выражающегося в положительном осуществлении общественных целей и инициатив. Все, что остается за рамками этих форм принуждения, составляет область частной предприимчивости и свободы. Тем самым принуждение входит в определенные границы, отличающие его от властного произвола. Оно должно принимать во внимание состояние и запросы общества. В противном случае не будет успеха никаким правительственным начинания
Поскольку почин в деле реформ принадлежит власти, то первым актом должно быть разграничение сферы частной и государственной деятельности. Для либерализма вопрос сводился к сужению правительственной сферы на основе борьбы либо взаимного соглашения (Г. Арене, Дж.Милль). Градовский и в этом случае рассуждает иначе. На его взгляд, развитие свободы личности и учреждений состоит не в уменьшении круга правительственных действий, а в изменении его формы. На примере Англии он показывает, как параллельно росту общественного самоуправления расширялся и увеличивался круг государственной регламентации «Причину этого удивительного явления, - пишет ученый, - должно искать в одном факте: в быстром развитии городов, городского народонаселения, следовательно, в образовании нового общества, выступившего со своими воззрениями на государство и породившего массу совершенно новых явлений». Все это повлекло за собой изменение формы государственной деятельности, не затронувшее, однако, полномочий и прерогатив общественного самоуправления. Более того, они даже значительно увеличились в объеме за счет включения в состав компетенции органов самоуправления тех новых функций, которые ранее подлежали государственной регламентации. Никакой борьбы с государством не потребовалось; они отошли обществу сами собой, лишившись материального субстрата в новых формах государственной деятельности.
Совсем по-другому выглядит ситуация, когда государство продолжает удерживать за собой устаревшие функции, не заботясь при этом о реализации стоящих за ними общественных стремлений. Тогда общество действительно приходит в волнение, возникают «революционные партии». Это, по мнению Градовского, помогает выйти из застоя. Во-первых, угроза народного выступления «делает невозможной осуществление эфемерных планов и частных затей» честолюбивых правителей, и, во-вторых, борьба в обществе приводит в конце концов к «установлению прочной политической организации» в соответствии с новыми формами государственной деятельности. Нет никакого «нарастания деспотизма», чем так стращали старые либеральные идеологи; просто движение прогресса делает в революциях спасительный зигзаг, чтобы затем вновь вернуться в свое прежнее правительственное русло.
Градовский твердо убежден, что «прогрессивное движение в правительстве всегда есть реформа», которая должна проводиться с соблюдением общих принципов «правильной политики». Во-первых, отмечает он, для успеха реформы необходимо точное уяснение искомой цели; без этого «лучше не трогать частных вопросов». Во-вторых, нельзя оценивать правительственные меры с точки зрения какого-нибудь одного, специального явления, например, достоинства земских учреждений, новых судов, законов о печати и т.д. с точки зрения развития или упадка революционных стремлений в обществе. Главным здесь должен быть учет того, насколько реформа дает каждой личности самостоятельное развитие и каждой общественной потребности практическую реализацию. Наконец, в-третьих, недопустимо слишком долгое пребывание в реформенном состоянии; надо быстрей завершать «процесс общественного перерождения», ибо всякое замедление или торможение чревато обострением таких симптомов «ненормального хода» жизни, как нигилизм, социализм, анархизм. Подтверждением своей правоты ученый считает - и не без основания! -время царствования Александра II.
Таким образом, поставив вопрос о власти на почву политической эмпирии, Градовский открывает перед ней пространство прогнозируемой перспективы. Это его главная заслуга перед русской политологией.
4. Проблема гражданского общества: Б.Н. Чичерин (1828-1904). Идея соединения монархии с общественным самоуправлением, выдвигавшаяся и либеральными, и консервативными мыслителями, получает свое воплощение в теории гражданского общества Чичерина, одного из авторитетнейших столпов русского неолиберализма.
Его учение зиждилось на гегельянстве, которое, впрочем, он несколько видоизменил со стороны диалектического метода, предложив вместо триады (тезис - антитезис - синтез) идею тетрады, т.е. четырехступенчатого развития. Новость состояла лишь в удвоении антитезиса на отношение и сочетание, тогда как у Гегеля это просто отрицание. В целом лее, подобно немецкому мыслителю, Чичерин исходит из идеи развития Абсолютного духа, высшей ступенью которого признавалось человеческое общество. Последнее, в свою очередь, дифференцируется на союзы, именно- семейство, церковь, гражданское общество и государство. За исключением государства в каждом из этих союзов воплощается субъективная сторона человеческой личности, ее свободный выбор. И только государство преследует общую цель, общее благо, поэтому оно и представляет собой высшую форму союза, объединяющего все остальные. Границей правомочий государства служит право как объективный способ осуществления власти и утверждения справедливости. Вместе с тем право ограничивает сферу деятельности государства, выступая тем регулирующим фактором, при помощи которого охраняется свобода лица. Именно здесь лежат истоки гражданского общества. Чичерин считает «установление понятия о гражданском обществе... одною из самых плодотворных мыслей Гегеля».
Русский мыслитель всесторонне анализирует сущность гражданского общества. Прежде всего, это совокупность частных отношений между лицами, управляемыми гражданским, или частным, правом. С этой точки зрения, в гражданское общество входит семейство, но оно не поглощается им, хотя и состоит у него в подчинении. Гражданское общество находится в государстве, но не как часть его, а как совершенно самостоятельная область явлений. Оно также не растворяется в государстве, как и семейство. «Для человеческой личности, для ее свободы и прав, - отмечает Чичерин, - это признание самостоятельности гражданского общества имеет в высшей степени важное значение, ибо этим оно ограждается от поглощения целым». Таким образом, сущность гражданского общества обусловливается главенством индивидуализма, свободой личности, тогда как государства - централизмом, выдвижением на первый план монархического начала. Вот почему, согласно Чичерину, без широкой свободы гражданской не может быть и свободы политической.
Другая отличительная особенность гражданского общества - примат нравственных отношений над экономическими. Речь не идет об их полном противопоставлении. Чичерин признает, что «между экономическими отношениями и нравственными требованиями есть та общая черта, что те и другие суть явления свободы, вследствие чего эти две области остаются самостоятельными, а соглашение их представляется свободной воле лиц». Однако экономические отношения преследуют цель накопления капитала, чреватого развитием неравенства, а следовательно, приводящего к разделению гражданского общества на сословия или классы. Тем самым открывается новое поприще для вмешательства государства, расширения правомочий власти. Экономические явления оказываются двойственными по своей природе, равно входя и в структуру гражданского общества, и государства. Оттого при одних обстоятельствах они усиливают централизм, при других - индивидуализм. Непонимание этого может легко привести к тому, что интересы власти возобладают над интересами личности.
По мнению Чичерина, обеспечение прав личности может гарантировать представительный порядок. Во всяком случае, отмечает он, общий ход истории состоит в переходе от самодержавия к конституционализму. Этого не может избежать и Россия: ее также ждет либо ограниченная монархия, либо республика. Сам Чичерин склоняется к идее конституционной монархии - ввиду исторической традиции: монархия была в течение столетий символом единства России, «знаменем для народа». Он не сомневается, что даже при иных политических трансформациях монархическое начало в России «еще долго сохранит первенствующее значение в государственных учреждениях». Как показали события XX столетия, прогноз Чичерина не был лишен оснований.
В постсоветский период с новой силой обострились споры о гражданском обществе. Можно выделить три подхода к данной проблеме.
Один из них является, по сути, радикалистским. В соответствии с этим подходом, гражданское общество есть система самоорганизации людей, которая «для своего поддержания не нуждается в государстве». Исходя из этого делается вывод, что «гражпанское общество заявляет о себе как естественная форма оппозиции авторитету власти», а следовательно, оно и возникает, так сказать, на развалинах государства, или, по наукообразному речению цитированных авторов, «там и только тогда, где и когда институт государства уже не в состоянии оптимально выполнять функции регламента общественных отношений...». Подтекст данных рассуждений очевиден: гражданское общество должно прийти на смену государству. Как первобытнообщинный строй упраздняется государством, так государство упраздняется гражданским обществом. Ускорителем же процесса, естественно, выступает революция (типа либеральной, «бархатной» и т.д.).
Второй подход к осмыслению перспектив развития гражданского общества в России можно назвать соборным. Для сторонников этой точки зрения, «Россия - это собор земли, державы и церкви, т.е. единство Духа, церкви и гражданского общества ». Другими словами, единство Духа - это церковь, держава -это царство, монархия, а гражданское общество — собор русской земли, т.е. некая высшая правовая инстанция, действующая от имени народа. Понятно, что такое «гражданское общество» во всем руководствуется исключительно «православной этикой святости и жертвы», решительно противодействуя «этике протестантской реформации, идейно подготовившей капитализм (власть денег)». Само собой разумеется, в таком гражданском обществе не может быть ни частной собственности, ни индивидуальной свободы.
Таким образом, перед нами нечто вроде очередной псевдоутопии христианско-социалистической окраски и ее воплощение было бы чревато очередным «рабством» русского народа, ничуть не «лучшим» старого «крепостного» и недавнего советского.
Не менее экзотичен третий подход - этнобежный (по аналогии с центробежным). Смысл его выражается в идее «открытости русского народа», т.е. фактически в его денационализации. В последнее время настойчиво звучит тезис, что «для сегодняшних российских... реалий... совершенно невозможно выделить репрезентативные признаки нации», а потому, мол, приоритет общечеловеческой идеи над национальной имеет для нас «поистине императивный характер». Русский народ, по этой теории, лишен всякой этнической целостности; это и не народ вовсе, а просто сообщество разноэтнического люда, скрепленного денационализированной культурой.
Вот, к примеру, некоторые высказывания одного автора: «Русский народ - не этническое понятие, а культурное. Поэтому русские и хохол Гоголь, и эфиоп Пушкин, и немец Фонвизин, и турок Жуковский, и евреи Левитан, Мусоргский и Пастернак, и татарин Куприн, и грузин Багратион, и армяне Вахтангов и Хачатурян, и поляк Достоевский...». Настаивая далее на «неоднозначности самого понятия русского», автор со всей категоричностью констатирует: «В этническом плане это действительно пустое понятие».30 При этом забывается славянский субстрат, ассимилировавший в течение веков бесчисленные инородческие элементы, сплачивая их в единое этнополитическое целое - русский или, точнее, российский народ.
Из идеи «открытостирусского народа» выводятся два следствия: первое - о невозможности построения национальной государственности в России; второе - о безусловной приверженности русского (в культурном смысле!) народа к идеалам демократии и гражданского общества. Как видим, здесь гражданское общество выступает как антипод национального государства. Это сближает данную позицию с радикалистским подходом.
Итак, гражданское общество остается понятием крайне расплывчатым и неопределенным. Однако уже теперь ясно: речь не может идти о замене государства гражданским обществом. Подобная анархизация проблемы должна быть полностью устранена из сферы политологических решений.
5. «Великая Россия»: П.Б.Струве (1870-1944). В числе последователей Градовского, как было сказано, находился и Струве, пик политологического творчества которого приходится на конец XIX- начало XX в. Говоря о себе, он заявлял, что «пылал свободомыслием, т.е. либерализмом в значении Карамзина», квалифицируя эти свои позиции как либеральный консерватизм. Сюда он, помимо Градовского, причисляет и Пушкина.
Исходный тезис Струве - нерасторжимость национального и государственного. Государство, утверждает он, по своей природе «сверхразумно и неразумно». Это значит, что оно не может быть ни объяснено «разумом или, напротив, неразумием», ни сведено к простой сумме индивидов. «Государство есть существо мистическое», с некой долей экзальтации провозглашает Струве, объявляя это «в высшей степени позитивным фактом». Мистическое начало государства проявляется в стремлении к могуществу, а стало быть, в самоупоре государств «непререкаемо на войне». С этой точки зрения, оно тождественно понятию империализма, которым, как полагает Струве, всегда было и будет проникнуто «всякое живое государство».
Однако мистическое начало не вытекает из самой природы государства; оно задается «культурной работой» нации, результатом которой и выступает государство. Всякая нация стремится к самоутверждению и величию, используя государство в качестве органа претворения национальной идеи. Поэтому нация даже более мистична, чем государство, и сила последнего самым непосредственным образом зависит от степени сопряженности с нацией, ее культурными стремлениями и чаяниями.
Переведя вопрос в плоскость отечественной жизни, Струве намечает ряд проблем «кризисного» характера, препятствующих, на его взгляд, становлению «Великой России».
Одна из них - «состояние открытой вражды меду властью и наиболее культурными элементами общества». Причина тому - слабое развитие «конституционного правосознания» в интеллигентской среде. Отсюда — «ее отчуждение от государства и враждебность к нему». «Отрицая государство, - пишет Струве, - борясь с ним, интеллигенция отвергает его мистику не во имя какого-нибудь другого мистического или религиозного начала, а во имя начала революционного и эмпирического». Это - феномен «отщепенства», дающий ключ к пониманию сущности русской революции. Задача состоит в том, чтобы переменить мировоззрение русской интеллигенции, дать иное направление ее «политике». В основе ее должна лежать «идея не внешнего устроения общественной жизни, а внутреннего совершенствования человека». Только при таком «перерождении», по мнению Струве, она сможет войти в соприкосновение с властью и стать посредницей между монархией и народом.
Принципиально важным представляется Струве и «инородческий вопрос», прежде всего еврейский и польский. Решение еврейского вопроса, осложнившегося в пореформенный период, он ставит в зависимость от внешнеполитических актов, призванных обеспечить «экономическое господство России в бассейне Черного моря», которое само собой приведет ее к политическому и культурному преобладанию «на всем так называемом Ближнем Востоке». Струве полагает, что как раз здесь «евреи представляют элемент весьма ценный» и могут стать «пионерами и посредниками» в осуществлении идеала Великой России. Однако для этого они должны быть как можно крепче «привязаны» к русской культуре, причастны к атмосфере «общего хозяйственного подъема страны». Так совершится в конечном счете эмансипация евреев, без которой трудно рассчитывать на возрождение российского государства. (Несколько в ином ключе рассматривает еврейский вопрос Н.Х.Бунге, одно из наиболее доверенных лиц Николая П. С его точки зрения, решение этого вопроса зависит не столько от «расширения предоставленного евреям права местожительства», сколько от того, «когда будет поколеблен их кодекс, данный им Талмудом» и научающий «еврея смотреть на все другие народы, как на подвластных ему». Средство тут одно — разлагать еврейство с помощью ересей: «надо желать, чтобы ереси в него проникали и чтобы эти ереси заключали в себе признание евреями других народов такими же людьми, как и они».)
Польский вопрос совсем иного рода. Он относится к разряду преимущественно политических, даже международно-политических, а не экономических: «русским экономически почти нечего делать в Польше». Ее принадлежность к России есть чистейший вопрос политического могущества, а значит не может быть и речи о предоставлении ей государственной самостоятельности. Вместе с тем для «внутреннего спокойствия» империи необходимо, чтобы польское население «было довольно своей судьбой и дорожило связью с Россией, было морально к ней прикреплено». При этом недопустима никакая русификация Польши, денационализация ее народа. Ссылаясь на историю взаимоотношений России и Польши, Струве отмечает: верить в осуществимость такой политики - «совершенно несбыточная утопия». Но тут он явно попадает в заколдованный круг. Ведь если всякий народ, сохраняющий собственное культурное достояние, непременно «стремится создать себе государственное тело», то как можно было удержать от этого Польшу, отмеченную всеми признаками высокой культурной работы?!
Струве, как «империалисту», известно только одно средство - «принуждение», насилие. Перефразируя Пушкина, он заявляет, что «лицо государства», «как лик Петра Великого», «прекрасно» и «ужасно». Такой ему виделась и «Великая Россия» - мощным исполином, всеми способами утверждающим свое непререкаемое могущество в мире. Это был либерал не только «в значении Карамзина», но и с катковскими инстинктами.
Итак, анализ русского неолиберализма приводит к выводу, что в нем фантастическое, сиюминутное сочетается с действительно жизненным и реальным. Таковы проблемы правовых гарантий личности и общества, развития местного самоуправления, укрепления властной пирамиды и всемерной поддержки зарождающегося среднего класса. Все это стоит на очереди сегодняшнего дня. Однако присущие ему абстрактный идеологизм и «постепенство» подрывали его влияние на русское общество, возвышая значение радикалистских теорий.
Список литературы
Замалеев А.Ф. Учебник русской политологии. СПб. 2002.