Михаил Илларионович Кутузов

КОНДОПОЖСКАЯ СРЕДНЯЯ ШКОЛА № 1

РЕФЕРАТ

Тема:
Михаил Илларионович Кутузов

Выполнил:

Ученик 11 “А” класса

Шадрин Григорий

Преподаватель:

___________________________

Оценка:
___________________

г. Кондопога

1998 год

ПЛАН РЕФЕРАТА

1.
БИОГРАФИЧЕСКАЯ СПРАВКА

2.
МИХАИЛ ИЛЛАРИОНОВИЧ КУТУЗОВ - ПОЛКОВОДЕЦ И ДИПЛОМАТ

3.
БЕССМЕРТЕН ТОТ, ОТЕЧЕСТВО КТО СПАС…

4.
ЗАКЛЮЧЕНИЕ

5.
СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ

1.БИОГРАФИЧЕСКАЯ СПРАВКА

Великий русский полководец, генерал-фельдмаршал (1812 г.). С 1761 г. командир роты Астраханского пехотного полка, с 1762 г. адъютант Ревельского генерал-губернатора. В 1764-1765 гг. командовал отдельными отрядами. В ходе русско-турецкой войны 1768-1774 гг. отличился в сражениях при Рябой Могиле, Ларге и Кагуле. За храбрость, проявленную в июле 1774 г. в бою близ дер. Шумы (ныне Кутузовка), награжден орденом Святого Георгия 4-й степени. С 1776 г. служил в Крыму под начальством А. В. Суворова, который поручал ему наиболее ответственные задания по организации охраны побережья полуострова. С 1777 г. командир Луганского пикинерного, затем Мариупольского легкоконного полков. В русско-турецкой войне 1787-1791 гг. принимал участие в боевых действиях под Очаковом, Аккерманом, Вендорами. В 1790 г. отличился при штурме и взятии Измаила, командуя 6-й колонной, за что награжден орденом Святого Георгия 3-й степени и произведен в генерал-поручики. Еще в ходе штурма Измаила был назначен комендантом крепости, а после победы оставался комендантом и стал начальником войск, расположенных между Днестром и Прутом. В 1791 г. нанес поражение турецким войскам при Бабадаге и в Мачинском сражении, за что удостоен ордена Александра Невского и большого креста орденов Святого Георгия 2-й и 3-й степени. С 1794 г. директор Сухопутного шляхетского корпуса, с 1795 г. командующий и инспектор русских войск в Финляндии, с 1799 г. Литовский и с 1801 г. - Петербургский военный губернатор. В 1805 г. назначен главнокомандующим одной из русских армий в войне с Наполеоном I. В октябре того же года совершил отступательный марш-маневр от Браунау к Ольмюцу и, нанеся поражение французам под Амштеттеном и Дюренштейном, вывел войска из-под нависшей угрозы окружения. Участник Аустерлицкого сражения 1805 г. За мужество, проявленное в боях против французских войск, награжден орденом Святого Владимира 1-й степени.

Во время русско-турецкой войны 1806-1812 гг. Кутузов, будучи главнокомандующим Молдавской армией (апрель 1811 г. - май 1812 г.), нанес сокрушительное поражение турецким войскам в Рущукском сражении (1811 г.). В начале Отечественной войны 1812 г. был избран начальником Петербургского, а затем Московского ополчения. С августа главнокомандующий всей русской армией, руководил Бородинским сражением. После оставления Москвы Кутузов скрытно совершил фланговый Тарутинский маневр и вывел армию из-под удара врага, умело управлял русскими войсками в бою на р. Чернишня и в сражении под Малоярославцем в октябре 1812 г., а затем нанес сокрушительное поражение французской армии на р. Березине. За высокое полководческое искусство Кутузов получил титул князя Смоленского и был награжден орденом Святого Георгия 1-й степени. С января 1813 г. главнокомандующий русской армией, которая начала поход в Западную Европу.

Михаил Илларионович Голенищев-Кутузов, светлейший князь Российской империи, с титулом Смоленского, генерал-фельдмаршал российской и прусской армиями, член Государственного совета, и орденов: российских, Св. Андрея с бриллиантами, Св. Александра Невского, Св. Георгия 1 степени, Св. Владимира 1 степени, Св. Анны 1 степени, Св. Иоанна Иерусалимского большого креста, австрийского Марии-Терезии 1 степени и Прусского Черного Орла кавалер, имевший золотую шпагу с алмазами и лавровым изумрудным венком и портрет императора Александра, бриллиантами украшенный, родился 5 сентября 1745 года. Род Кутузовых принадлежалт к почетным родам русского дворянства. "Честный муж Гавриил", родоначальник Кутузовых, выехавший из "Немеции" при Александре Невском, был родоначальником Кутузовых, из коих один принял, в отличие, название Голенищевых-Кутузовых.

Дата	Прохождение службы
1759 год	Выпущен из дворянской артиллерийской школы в артиллерию капралом
1761 год	Произведен в офицеры в Астраханский пехотный полк
1762 год	Пожалован чином капитана
1770 год	За отличия в сражениях при Рябой Могиле и Кагуле произведен в майоры
1771 год	Пожалован чином подполковника
1774 год	За проявленную храбрость при покорении Крыма награжден орденом Св. Георгия 4 степени
1776-1784 год	Находясь в войсках Суворова и Потемкина, по их представлению получает чины полковника, бригадира и генерал-майора
1790 год	За проявленную храбрость при штурме Измаила награжден чином генерал-поручика и орденом Св. Георгия 3-й степени
1791 год	За битву под Мачином, где начальствовал правым крылом войск, награжден орденом Св. Георгия 2-й степени
1795 год	Назначен главнокомандующими войсками в Финляндии и директором кадетского корпуса
1796-1801 годы	Пожалован чином генерала от инфантерии, Орденом Св. Иоанна Иерусалимского и Св. Андрея. Назначен Литовским генерал-губернатором
1801 год	Назначен Петербургским генерал-губернатором
1802-1805 годы	Находился в отпуске "по трудам и болезням"
1805-1806 годы	Назначен главнокомандующим соединенной Австрийско-Российской армией.
1806 год	Определен военным губернатором в Киев
1809 год	Командуя русской армией в войне с Турцией, при Ращуке разбил превосходящие турецкие войска.
1811 год	За победу над 70000 турецкой армией награжден графским титулом

Узнав о вступлении Наполеона в пределы России, Кутузов счел обязанным явиться в столицу из своего имения, где находился после заключения мира с Турцией. Сознавая его заслуги, ему поручили начальство войсками в Петербурге. В июле Москва и Петербург в одно время избрали Кутузова начальником их ополченческих дружин. По приезде императора Александра I Кутузов был возведен в княжеское достоинство, с титулом светлейшего, и назначение в члены Государственного совета, а 8 августа назначен главнокомандующим всеми действующими против Наполеона армиями. Началось беспримерное в истории противостояние двух огромных армий, закончившееся полным изгнанием Наполеоновских войск. Высшие почести знаменовали подвиги Кутузова: чин фельдмаршала, 100000 рублей и звание статс-дамы его супруге за Бородинскую битву, золотая шпага с алмазами и лавровым венком из изумрудов, за Тарутинскую битву; титул Смоленского за битвы около Смоленска, орден Св. Георгия I степени, алмазные знаки ордена Св. Андрея за изгнание неприятеля из пределов России. Русские войска перешли Неман. Города сдавались один за другим. 14 февраля был возобновлен союз с Пруссией и главнокомандующий прусской армией, Блюхер, подчинился Кутузову. Но, возвращаясь с совещания императора Александра и короля Прусского, 5 апреля 1813 года, Кутузов простудился, слег в постель и скончался 16 апреля, на 68 году от рождения.

Кутузов был среднего роста, тучен, медлителен в движениях, здоров до самой старости, несмотря на труды и тяжкие раны. Он принадлежал к самым образованным людям своего века, имел обширные познания, владел языками французским, немецким и польским, любил отдыхать за чтением. Военные познания его и опытность были необыкновенные. Он вполне знал должность инженера, квартирмейстера и комиссара (в то время должность, занимавшуюся снабжением войск), испытавши их сам. Отличительной чертой его были скрытность, хитрость и самостоятельность. Не терпя чужих советов, он никогда не спорил и не противоречил, а искусство уживаться с другими постиг он в удивительной степени. Мужество Кутузова было непоколебимо, но ему доступны были все впечатления любви и дружбы.

1.
МИХАИЛ ИЛЛАРИОНОВИЧ КУТУЗОВ - ПОЛКОВОДЕЦ И ДИПЛОМАТ

Анализ громадной, очень сложной исторической фигуры Кутузова иной раз тонет в пестрой массе фактов, рисующих войну 1812 г. в целом. Фигура Кутузова при этом если и не скрадывается вовсе, то иногда бледнеет, черты его как бы расплываются. Кутузов был русским героем, великим патриотом, великим полководцем, что известно всем, и великим дипломатом, что известно далеко не всем.

Выявление громадных личных заслуг Кутузова затруднялось прежде всего тем, что долгое время вся война 1812 г., с момента отхода русской армии от Бородина до прихода в Тарутино, а затем вплоть до вступления ее в Вильно в декабре 1812 г., не рассматривалась как осуществление глубокого плана Кутузова — плана подготовки, а затем реализации не прерывавшегося контрнаступления, приведшего к полному разложению и конечному уничтожению наполеоновской армии.

Теперь историческая заслуга Кутузова, который против воли царя, против воли даже части своего штаба, отметая клеветнические выпады вмешивавшихся в его дела иностранцев вроде Вильсона, Вольцогена, Винценгероде, провел и осуществил свою идею, вырисовывается особенно отчетливо. Ценные новые материалы побудили советских историков, занимающихся 1812 годом, приступить к выявлению своих недочетов и ошибок, пропусков и неточностей, к пересмотру сложившихся прежде мнений о стратегии Кутузова, о значении его контрнаступления, о Тарутине, Малоярославце, Красном, а также о начале заграничного похода 1813 г., о котором у нас знают очень мало, в чем виновна почти вся литература о 1812 годе, в том числе и моя старая книга, где этому походу посвящено лишь очень немного беглых замечаний. Между тем первые четыре месяца 1813 г. немало дают для характеристики стратегии Кутузова и показывают, как контрнаступление перешло в прямое наступление с точно поставленной целью уничтожения агрессора и в дальнейшем — низвержения грандиозной наполеоновской хищнической “мировой монархии”.

В громадной новой (1946-го и последующих годов) “Британской энциклопедии” читаем о Кутузове следующее: “Он дал сражение при Бородине и потерпел поражение, но не решительное”. А дальше: “Осторожное преследование противника старым генералом вызывало много критики”. Вот и все. Эта оценка, особенно ее лаконизм, живо напоминает классические полторы строки о Суворове в одном из прежних изданий Малого Энциклопедического словаря Лярусса: “Суворов, Александр. 1730—1800. Русский генерал, разбитый генералом Массена”. Когда и где? Об этом осторожно не упоминается по весьма понятной причине. Это — все, что французам полагается знать об Александре Суворове. Не менее обстоятельно сказано и о Кутузове: “Кутузов, Михаил, русский генерал, побежденный при Москве. 1745—1813”. Вот и все. К этому следует прибавить и примечательный отзыв о Кутузове, принадлежащий акад. Луи Мадлэну, написавшему в 1934 г. во вступительной статье к изданию писем Наполеона к Марии-Луизе, что после Бородина Кутузов “имел бесстыдство (eut impudence) не считать себя побежденным”.

Следует отметить одно очень любопытное наблюдение. Иностранные историки, пишущие о 1812 годе в России, меньше и реже пускают в ход метод опорочивания, злостной и недобросовестной критики, чем метод полного замалчивания. Берем четырехтомную новейшую “Историю военного искусства в рамках политической истории”, написанную проф. Гансом Дельбрюком. Раскрываем четвертый, увесистый, посвященный XIX в. том, особенно главу “Стратегия Наполеона”. Ищем в очень хорошо составленном указателе фамилию Кутузова, но не находим ее вовсе. О 1812 годе на стр. 386 читаем: “Настоящую проблему наполеоновской стратегии представляет кампания 1812 г. Наполеон разбил русских под Бородином, взял Москву, был вынужден отступить и во время отступления потерял почти всю свою армию”. Оказывается, будь на месте Наполеона тайный советник проф. Г. Дельбрюк, России пришел бы конец: “Не лучше ли поступил бы Наполеон, если бы в 1812 г. он обратился к стратегии измора и повел бы войну по методу Фридриха?”

Ум и воинская доблесть Кутузова были признаны и товарищами и начальством уже в первые годы его военной службы, которую он начал 19 лет. Он воевал в войсках Румянцева, под Ларгой, под Кагулом, и тогда уже своей неслыханной храбростью заставил о себе говорить. Он первым бросался в атаку и последним прекращал преследование неприятеля. В конце первой турецкой войны он был опасно ранен и лишь каким-то чудом (так считали и русские и немецкие врачи, лечившие его) отделался только потерей глаза. Екатерина велела отправить его за казенный счет для лечения за границу. Эта довольно длительная поездка сыграла свою роль в его жизни. Кутузов с жадностью набросился на чтение и очень пополнил свое образование.

Вернувшись в Россию, он явился к императрице благодарить ее. И тут Екатерина дала ему необычайно подходившее к его природным способностям поручение: она отправила его в Крым в помощь Суворову, который исполнял тогда не очень свойственное ему дело: вел дипломатические переговоры с крымскими татарами.

Нужно было поддержать Шагин Тирея против Девлет-Гирея и дипломатически довершить утверждение русского владычества в Крыму. Суворов, откровенно говоривший, что он дипломатией заниматься не любит, сейчас же предоставил Кутузову все эти щекотливые политические дела, которые тот выполнил в совершенстве. Тут впервые Кутузов обнаружил такое умение обходиться с людьми, разгадывать их намерения, бороться против интриг противника, не доводя спора до кровавой развязки; и, главное, достигать полного успеха, оставаясь с противником лично в самых “дружелюбных” отношениях, что Суворов был от него в восторге.

В течение нескольких лет, вплоть до присоединения Крыма и конца происходивших там волнений, Кутузов был причастен к политическому освоению Крыма. Соединение в Кутузове безудержной, часто просто безумной храбрости с качествами осторожного, сдержанного, внешне обаятельного, тонкого дипломата было замечено Екатериной. Когда она в 1787 г. была в Крыму, Кутузов — тогда уже генерал — показал ей такие опыты верховой езды, что императрица публично сделала ему суровый выговор: “Вы должны беречь себя, запрещаю вам ездить на бешеных лошадях и никогда вам не прощу, если услышу, что вы не исполняете моего приказания”. Но выговор подействовал мало. 18 августа 1788 г. под Очаковом Кутузов, помчавшийся на неприятеля, опередил своих солдат. Австрийский генерал, принц де Линь, известил об этом императора Иосифа в таких выражениях: “Вчера опять прострелили голову Кутузову. Думаю, что сегодня или завтра умрет”. Рана была страшная и, главное, почти в том же месте, где и в первый раз, но Кутузов снова избежал смерти. Едва оправившись, через три с половиной месяца Кутузов уже участвовал в штурме и взятии Очакова и не пропустил ни одного большого боя в 1789—1790 гг. Конечно, он принял непосредственное личное участие и в штурме Измаила. Под Измаилом Кутузов командовал шестой колонной левого крыла штурмующей армии. Преодолев “весь жестокий огонь картечных и ружейных выстрелов”, эта колонна, “скоро спустясь в ров, взошла по лестницам на вал, несмотря на все трудности, и овладела бастионом; достойный и храбрый генерал-майор и кавалер Голенищев-Кутузов мужеством своим был примером подчиненным и сражался с неприятелем”. Приняв участие в этом рукопашном бою, Кутузов вызвал из резервов Херсонский полк, отбил неприятеля, и его колонна с двумя другими, за ней последовавшими, “положили основание победы”.

Суворов так кончает донесение о Кутузове: “Генерал-майор и кавалер Голенищев-Кутузов показал новые опыты искусства и храбрости своей, преодолев под сильным огнем неприятеля все трудности, взлез на вал, овладел бастионом, и, когда превосходный неприятель принудил его остановиться, он, служа примером мужества, удержал место, превозмог сильного неприятеля, утвердился в крепости и продолжал потом поражать врагов”. В своем донесении Суворов не сообщает о том, что когда Кутузов остановился и был тесним турками, то он по слал просить у главнокомандующего подкреплений, а тот никаких подкреплений не прислал, но велел объявить Кутузову, что назначает его комендантом Измаила. Главнокомандующий знал наперед, что Кутузов и без подкреплений ворвется со своей колонной в город.

После Измаила Кутузов участвовал с отличием и в польской войне. Ему уже было в то время около 50 лет. Однако ни разу ему не давали вполне самостоятельного поста, где бы он в самом деле мог полностью показать свои силы. Екатерина, впрочем, уже не упускала Кутузова из виду, и 25 октября 1792 г. он неожиданно был назначен посланником в Константинополь. По дороге в Константинополь, умышленно не очень спеша прибыть к месту назначения, Кутузов зорко наблюдал турецкое наследие, собирал различные справки о народе и усмотрел в нем вовсе не воинственность, которой пугали турецкие власти, а, “напротив, теплое желание к миру”.

26 сентября 1793 г., то есть через 11 месяцев после рескрипта 25 октября 1792 г. о назначении его посланником, Кутузов въехал в Константинополь. В звании посланника Кутузов пробыл до указа Екатерины от 30 ноября 1793 г. о передаче всех дел посольства новому посланнику, В. П. Кочубею. Фактически Кутузов покинул Константинополь только в марте 1794 г. Задачи его дипломатической миссии в Константинополе были ограниченны, но нелегки. Необходимо было предупредить заключение союза между Францией и Турцией и устранить этим опасность проникновения французского флота в Черное море. Одновременно нужно было собрать сведения о славянских и греческих подданных Турции, а главное, обеспечить сохранение мира с турками. Все эти цели были достигнуты в течение его фактического пребывания в турецкой столице (от сентября 1793 г. до марта 1794 г.).

После константинопольской миссии наступил некоторый перерыв в военной карьере и дипломатической деятельности Кутузова. Он побывал на ответственных должностях: был казанским и вятским генерал-губернатором, командующим сухопутными войсками, командующим флотилией в Финляндии, а в 1798 г. ездил в Берлин в помощь князю Репнину, который был послан ликвидировать или хотя бы ослабить опасные для России последствия сепаратного мира Пруссии с Францией. Он, собственно, сделал за Репнина всю требовавшуюся дипломатическую работу и достиг некоторых немаловажных результатов: союза с Францией Пруссия не заключила.

Павел так ему доверял, что 14 декабря 1800 г. назначил его на важный пост: Кутузов должен был командовать украинской, брестской и днестровской “инспекциями” в случае войны против Австрии. Но Павла не стало; при Александре политическое положение постепенно стало меняться, и столь же значительно изменилось служебное положение Кутузова. Александр, сначала назначивший Кутузова петербургским военным губернатором, вдруг совершенно неожиданно 29 августа 1802 г. уволил его от этой должности, и Кутузов 3 года просидел в деревне, вдали от дел. Заметим, что царь невзлюбил его уже тогда, вопреки ложному взгляду, будто опала постигла Кутузова только после Аустерлица. Но, как увидим, в карьере Кутузова при Александре I в довольно правильном порядке чередовались опалы, когда Кутузова отстраняли от дел или давали ему иногда все же значительные гражданские должности, а затем столь же

неожиданно призывали на самый высокий военный пост. Александр мог не любить Кутузова, но он нуждался в уме и таланте Кутузова и в его репутации в армии, где его считали прямым наследником Суворова.

В 1805 г. началась война третьей коалиции против Наполеона, и в деревню к Кутузову был послан экстренный курьер от царя. Кутузову предложили быть главнокомандующим на решающем участке фронта против французской армии, состоявшей под начальством самого Наполеона.

Если из всех веденных Кутузовым войн была война, которая могла бы назваться ярким образчиком преступного вмешательства двух коронованных бездарностей в распоряжения высокоталантливого стратега, вмешательства бесцеремонного, настойчивого и предельно вредоносного, то это была война 1805 г., война третьей коалиции против Наполеона, которую Александр I и Франц I, совершенно не считаясь с прямыми указаниями и планами Кутузова, позорно проиграли. Молниеносным маневром окружив и взяв в плен в Ульме едва ли не лучшую армию, когда-либо имевшуюся до той поры у австрийцев, Наполеон тотчас же приступил к действиям против Кутузова. Кутузов знал (и доносил Александру), что у Наполеона после Ульма руки совершенно свободны и что у него втрое больше войск. Единственным средством избегнуть ульмской катастрофы было поспешно уйти на восток, к Вене, а если понадобится, то и за Вену. Но, по мнению Франца, к которому всецело присоединился Александр, Кутузов со своими солдатами должен был любой ценой защищать Вену. К счастью, Кутузов не исполнял бессмысленных и гибельных советов, если только ему представлялась эта возможность, т. е. если отсутствовал в данный момент высочайший советник.

Кутузов вышел из отчаянного положения. Во-первых, он, совершенно неожиданно для Наполеона, оказал наступающей армии крутой отпор: разбил передовой корпус Наполеона при Амштеттене, и пока маршал Мортье оправлялся, стал на его пути у Кремса и здесь уже нанес Мортье очень сильный удар. Наполеон, находясь на другом берегу Дуная, не успел оказать помощь Мортье. Поражение французов было полным. Но опасность не миновала. Наполеон без боя взял Вену и вновь погнался за Кутузовым. Никогда русская армия не была так близка к опасности подвергнуться разгрому или капитуляции, как в этот момент. Но русскими командовал не ульмский Макк, а измаильский Кутузов, под командованием которого находился измаильский Багратион. За Кутузовым гнался Мюрат, которому нужно было каким угодно способом задержать, хоть на самое короткое время, русских, чтобы они не успели присоединиться к стоявшей в Ольмюце русской армии. Мюрат затеял мнимые переговоры о мире.

Но мало быть лихим кавалерийским генералом и рубакой, чтобы обмануть Кутузова. Кутузов с первого же момента разгадал хитрость Мюрата и, сейчас же согласившись на “переговоры”, сам еще более ускорил движение своей армии к востоку, на Ольмюц. Кутузов, конечно, понимал, что через день-другой французы догадаются, что никаких переговоров нет и не будет, и нападут на русских. Но он знал, кому он поручил тяжкое дело служить заслоном от напиравшей французской армии. Между Голлабруном и Шенграбеном уже стоял Багратион. У Багратиона был корпус в 6 тысяч человек, у Мюрата — в четыре, если не в пять раз больше, и Багратион целый день задерживал яростно дравшегося неприятеля, и хотя положил немало своих, но и немало французов, и ушел, не тревожимый ими. Кутузов за это время отошел уже к Ольмюцу, за ним поспел туда же и Багратион.

Вот тут-то в полной мере и выявились преступная игра против Кутузова и истинно вредительская роль Александра и другого божьей милостью произведшего себя в полководцы монарха—Франца.

Ни в чем так ярко не сказывалась богатейшая и разносторонняя одаренность Кутузова, как в умении не только ясно разбираться в общей политической обстановке, в которой ему приходилось вести войну, но и подчинять общей политической цели все иные стратегические и тактические соображения. В этом была не слабость Кутузова, которую в нем хотели видеть как открытые враги, так и жалившие в пяту тайные завистники. В этом была, напротив, его могучая сила.

Достаточно вспомнить именно эту трагедию 1805 г. — аустерлицкую кампанию. Ведь когда открылись военные действия и когда, несмотря на все ласковые уговоры, а затем и довольно прозрачные угрозы, несмотря на всю пошлую комедию клятвы в вечной русско-прусской дружбе над гробом Фридриха Великого, так часто и так больно битого русскими войсками, Фридрих-Вильгельм III все-таки отказался вступить немедленно в коалицию, то Александр I и его тогдашний министр Адам Чарторыйский, и тупоумный от рождения Франц I посмотрели на это как на несколько досадную дипломатическую неудачу, но и только. А Кутузов, как это тотчас же вполне выяснилось по всем его действиям, усмотрел в этом угрозу проигрыша всей кампании. Он тогда знал и высказывал это неоднократно, что без немедленного присоединения прусской армии к коалиции союзникам остался единственный разумный выход: отступить в Рудные горы, перезимовать там в безопасности и затянуть войну, т. е. сделать именно то, чего боялся Наполеон.

При возобновлении военных действий весной обстоятельства могли либо остаться без существенных перемен, либо стать лучше, если бы за это время Пруссия решилась наконец покончить с колебаниями и войти в коалицию. Но уж, во всяком случае, решение Кутузова было предпочтительней, чем решение отважиться немедленно идти на Наполеона, что означало бы идти почти на верную катастрофу. Дипломатическая чуткость Кутузова заставляла его верить, что при затяжке войны Пруссия может наконец сообразить, насколько ей выгоднее вступить в коалицию, чем сохранять гибельный для нее нейтралитет.

Почему же все-таки сражение было дано, несмотря на все увещания Кутузова? Да прежде всего потому, что оппоненты Кутузова на военных совещаниях в Ольмюце — Александр I, фаворит царя, самонадеянный вертопрах Петр Долгоруков, бездарный военный австрийский теоретик Вейротер — страдали той опаснейшей болезнью, которая называется недооценкой сил и способностей противника. Наполеон в течение нескольких дней в конце ноября 1805 г. выбивался из сил, чтобы внушить союзникам впечатление, будто он имеет истощенную в предшествующих боях армию и поэтому оробел и всячески избегает решающего столкновения. Вейротер глубокомысленно изрекал, что нужно делать то, что противник считает нежелательным. А посему, получив столь авторитетную поддержку от представителя западноевропейской военной науки, Александр уже окончательно уверовал, что здесь, на Моравских полях, ему суждено пожать свои первые военные лавры. Один только Кутузов не соглашался с этими фанфаронами и разъяснял им, что Наполеон явно ломает комедию, что он нисколько не трусит и если в самом деле чего-нибудь боится, то только отступления союзной армии в горы и затяжки войны.

Но усилия Кутузова удержать союзную армию от сражения не помогли. Сражение было дано, и последовал полный разгром союзной армии под Аустерлицем 2 декабря 1805 г.

Именно после Аустерлица ненависть Александра I к Кутузову неизмеримо возросла. Царь не мог не понимать, конечно, что все страшные усилия как его самого, так и окружавших его придворных прихлебателей свалить вину за поражение на Кутузова остаются тщетными, потому что Кутузов нисколько не расположен был принимать на себя тяжкий грех и вину за бесполезную гибель тысяч людей и ужасающее поражение. А русские после Суворова к поражениям не привыкли. Но вместе с тем подле царя не было ни одного военного человека, который мог бы сравниться с Кутузовым своим умом и стратегическим талантом. Не было прежде всего человека с таким громадным и прочным авторитетом в армии, как Кутузов.

Разумеется, современники понимали — и это не могло не быть особенно неприятно Александру I, — что и без того большой военный престиж Кутузова еще возрос после Аустерлица, потому что решительно всем и в России и в Европе, сколько-нибудь интересовавшимся происходившей дипломатической и военной борьбой коалиции против Наполеона, было совершенно точно известно, что аустерлицкая катастрофа произошла исключительно оттого, что возобладал нелепый план Вейротера и что Александр преступно пренебрег советами Кутузова, не посчитаться с которыми он не имел никакого права, не только морального, но и формального, потому что официальным главнокомандующим союзной армии в роковую аустерлицкую годину был именно Кутузов. Но, конечно, австрийцы были более всех виновны в катастрофе. После Аустерлица Кутузов был в полной опале, и только чтобы неприятель не мог усмотреть в этой опале признания поражения, бывший главнокомандующий был все-таки назначен (в октябре 1806 г.) киевским военным губернатором. Друзья Кутузова были оскорблены за него. Это им казалось хуже полной отставки.

Но недолго пришлось ему губернаторствовать. В 1806—1807 гг. во время очень тяжелой войны с Наполеоном, когда после полного разгрома Пруссии Наполеон одержал победу под Фридландом и добился невыгодного для России Тильзитского мира, Александр на горьком опыте убедился, что без Кутузова ему не обойтись. И Кутузова, забытого во время войны 1806—1807 гг. с французами, вызвали из Киева, чтобы он поправил дела в другой войне, которую Россия продолжала вести и после Тильзита, — в войне против Турции.

Начавшаяся еще в 1806 г. война России против Турции оказалась войной трудной и мало успешной. За это время России пришлось пережить тяжелое положение, создавшееся в 1806 г. после Аустерлица, когда Россия не заключила мира с Наполеоном и осталась без союзников, а затем в конце 1806 г. опять должна была начать военные действия, ознаменовавшиеся большими битвами (Пултуск, Прейсиш-Эйлау, Фридланд) и кончившиеся Тильзитом. Турки мира не заключали, надеясь на открытую, а после Тильзита на тайную помощь новоявленного “союзника” России — Наполеона.

Положение было сложное. Главнокомандующий Дунайской армией Прозоровский решительно ничего не мог поделать и с беспокойством ждал с начала весны наступления турок. Война с Турцией затягивалась, и, как всегда в затруднительных случаях, обратились за помощью к Кутузову, и он из киевского губернатора превратился в помощника главнокомандующего Дунайской армией, а фактически в преемника Прозоровского. В Яссах весной 1808 г. Кутузов встретился с посланником Наполеона генералом Себастиани, ехавшим в Константинополь. Кутузов очаровал французского генерала и, опираясь на “союзные” тогдашние отношения России и Франции, успел получить подтверждение серьезнейшей дипломатической тайны, которая, впрочем, для Кутузова не была новостью, — что Наполеон ведет в Константинополе двойную игру и вопреки тильзитским обещаниям, данным России, не оставит Турцию без помощи.

Кутузов очень скоро поссорился с Прозоровским, бездарным полководцем, который вопреки советам Кутузова дал большой бой с целью овладеть Браиловом и проиграл его. После этого обозленный не на себя, а на Кутузова Прозоровский постарался отделаться от Кутузова, и Александр, всегда с полной готовностью внимавший всякой клевете на Кутузова, удалил его с Дуная и назначил литовским военным губернатором. Характерно, что, прощаясь с Кутузовым, солдаты плакали.

Но они простились с ним сравнительно ненадолго. Неудачи на Дунае продолжались, и снова пришлось просить Кутузова поправить дело. 15 марта 1811 г. Кутузов был назначен главнокомандующим Дунайской армией. Положение было трудное, вконец испорченное его непосредственным предшественником, графом Н. М. Каменским, который оказался еще хуже смещенного перед этим Прозоровского.

Военные критики, писавшие историю войны на Дунае, единогласно сходятся на том, что яркий стратегический талант Кутузова именно в этой кампании развернулся во всю ширь. У него было меньше 46 тысяч человек, у турок — больше 70 тысяч. Долго и старательно готовился Кутузов к нападению на главные силы турок. Он должен был при этом учитывать изменившееся положение в Европе. Наполеон уже не был только ненадежным союзником, каким он был в 1808 г. Теперь, в 1811 г. это уже определенно был враг, готовый не сегодня-завтра сбросить маску. После долгих приготовлений и переговоров, искусно веденных с целью выиграть время, Кутузов 22 июня 1811 г. нанес турецкому визирю снова под Рущуком тяжкое поражение. Положение русских войск стало лучше, но все-таки продолжало оставаться еще критическим. Турки, подстрекаемые французским посланником Себастиани, намеревались воевать и воевать. Только мир с Турцией мог освободить Дунайскую армию для предстоявшей войны с Наполеоном, а после умышленно грубой сцены, устроенной Наполеоном послу Куракину 15 августа 1811 г., уже никаких сомнений в близости войны ни у кого в Европе не оставалось.

И вот тут-то Кутузову удалось то, что при подобных условиях никогда и никому не удавалось и что, безусловно, ставит Кутузова в первый ряд людей, прославленных в истории дипломатического искусства. На протяжении всей истории императорской России, безусловно, не было дипломата более талантливого, чем Кутузов. То, что сделал Кутузов весной 1812 г. после долгих и труднейших переговоров, было бы не под силу даже наиболее выдающемуся профессиональному дипломату, вроде, например, А. М. Горчакова, не говоря уже об Александре I, дипломате-дилетанте. “Теперь коллежский он асессор по части иностранных дел” — таким скромным чином наградил царя А. С. Пушкин.

Наполеон располагал в Турции хорошо поставленным дипломатическим и военным шпионажем и тратил на эту организацию большие суммы. Он не раз высказывал мнение, что когда нанимаешь хорошего шпиона, то нечего с ним торговаться о вознаграждении. У Кутузова в Молдавии в этом отношении в распоряжении не было ничего, что можно было бы серьезно сравнивать со средствами, отпускавшимися Наполеоном на это дело. Однако точные факты говорят о том, что Кутузов гораздо лучше, чем Наполеон, знал обстановку, в которой ему приходилось воевать на Дунае. Никогда не совершал Кутузов таких поистине чудовищных ошибок в своих расчетах, какие делал французский император, который совершенно серьезно надеялся на то, что стотысячная армия турок (!) не только победоносно отбросит Кутузова от Дуная, от Днестра, от верховьев Днепра, но и приблизится к Западной Двине и здесь вступит в состав его армии. Документов от военных осведомителей поступало в распоряжение Кутузова гораздо меньше, чем их поступало в распоряжение Наполеона, но читать-то их и разбираться в них Кутузов умел гораздо лучше.

За 5 лет, прошедших от начала русско-турецкой войны, несмотря на частичные успехи русских, принудить турок к миру все-таки не удалось. Но то, что не удалось всем его предшественникам, начиная от Михельсона и кончая Каменским, удалось Кутузову.

Его план был таков. Война будет кончена и может быть кончена, но только после полной победы над большой армией великого “верховного” визиря. У визиря Ахмет-бея было около 75 тысяч человек: в Шумле — 50 тысяч и близ Софии — 25 тысяч; у Кутузова в молдавской армии — немногим более 46 тысяч человек. Турки начали переговоры, но Кутузов понимал очень хорошо, что дело идет лишь об оттяжке военных действий. Шантажируя Кутузова, визирь и Гамид-эффенди очень рассчитывали на уступчивость русских ввиду близости войны России с Наполеоном и требовали, чтобы границей между Россией и Турцией была река Днестр. Ответом Кутузова был, как сказано, большой бой под Рущуком, увенчанный полной победой русских войск 22 июня 1811 г. Вслед за тем Кутузов приказал, покидая Рущук, взорвать укрепления. Но турки еще продолжали войну. Кутузов умышленно позволил им переправиться через Дунай. “Пусть переправляются, только перешло бы их на наш берег поболее”, — сказал Кутузов, по свидетельству его сподвижников и затем историка Михайловского-Данилевского. Кутузов осадил лагерь визиря, и осажденные, узнав, что русские пока, не снимая осады, взяли Туртукай и Силистрию (10 и 11 октября), сообразили, что им грозит полное истребление, если они не сдадутся. Визирь тайком бежал из своего лагеря и начал переговоры. А 26 ноября 1811 г. остатки умирающей от голода турецкой армии сдались русским.

Наполеон не знал меры своему негодованию. “Поймите вы этих собак, этих болванов турок! У них есть дарование быть битыми. Кто мог ожидать и предвидеть такие глупости?” — так кричал вне себя французский император. Он не предвидел тогда, что пройдет всего несколько месяцев, и тот же Кутузов истребит “великую армию”, которая будет состоять под водительством кое-кого посильнее великого визиря...

И тотчас же, выполнив с полнейшим успехом военную часть своей программы, Кутузов-дипломат довершил дело, начатое Кутузовым-полководцем.

Переговоры, открывшиеся в середине октября, как и следовало ожидать, непомерно затянулись. Ведь именно возможно большая затяжка переговоров о мире и была главным шансом турок на смягчение русских условий. Наполеон делал решительно все от него зависящее, чтобы убедить султана не подписывать мирных условий, потому что не сегодня-завтра французы нагрянут на Россию и русские пойдут на все уступки, лишь бы освободить молдавскую армию. Прошел октябрь, ноябрь, декабрь, а мирные переговоры оставались на точке замерзания. Турки предлагали в качестве русско-турецкой границы уже, правда, не Днестр, а Прут, но Кутузов и об этом не желал слышать.

Из Петербурга шли проекты произвести демонстрацию против Константинополя, и 16 февраля 1812 г. Александр даже подписал рескрипт Кутузову о том, что, по его мнению, следует “произвести сильный удар под стенами Царяграда совокупно морскими и сухопутными силами”. Из этого проекта, впрочем, ничего не вышло. Кутузов считал более реальным тревожить турок небольшими сухопутными экспедициями.

Наступила весна, которая осложнила положение. Во-первых, вспыхнула местами в Турции чума, а во-вторых, наполеоновские армии стали постепенно уже проходить на территорию между Одером и Вислой. Царь уже шел на то, чтобы согласиться признать Прут границей, но требовал, чтобы Кутузов настоял на подписании союзного договора между Турцией и Россией. Кутузов знал, что на это турки не пойдут, но он убедил турецких уполномоченных, что для Турции наступил момент, когда решается для них вопрос жизни или смерти: если турки не подпишут немедленно мира с Россией, то Наполеон в случае его успехов в России все равно обратится против Турецкой империи и при заключении мира с Александром получит от России согласие на занятие Турции. Если же Наполеон предложит России примирение, то, естественно, Турция будет разделена между Россией и Францией. На турок эта аргументация очень сильно подействовала, и они уже соглашались признать границей Прут до слияния его с Дунаем и чтобы дальше граница шла по левому берегу Дуная до впадения в Черное море. Однако Кутузов решил до конца использовать настроение турок и потребовал, чтобы турки уступили России на вечные времена Бессарабию с крепостями Измаилом, Бендерами, Хотином, Килией и Аккерманом. В Азии границы оставались, как были до войны, но по секретной статье Россия удерживала все закавказские земли, добровольно к ней присоединившиеся, а также полосу побережья в 40 километров. Таким образом, замечательный дипломат, каким всегда был Кутузов, не только освобождал молдавскую армию для предстоящей войны с Наполеоном, но и приобретал для России обширную и богатую территорию.

Кутузов пустил в ход все усилия своего громадного ума и дипломатической тонкости. Ему удалось уверить турок, что война между Наполеоном и Россией вовсе еще окончательно не решена, но что если Турция вовремя не примирится с Россией, то Наполеон опять возобновит с Александром дружеские отношения, и тогда оба императора разделят Турцию пополам.

И то, что впоследствии в Европе определяли как дипломатический “парадокс”, свершилось. 16 мая 1812 г., после длившихся долгие месяцы переговоров, мир в Бухаресте был заключен: Россия не только освобождала для войны против Наполеона всю свою Дунайскую армию, но сверх того она получала от Турции в вечное владение всю Бесарабию. Но и это не все: Россия фактически получала почти весь морской берег от устьев Риона до Анапы.

Узнав о том, что турки 16(28) мая 1812 г. подписали в Бухаресте мирный договор. Наполеон окончательно истощил словарь французских ругательств. Он понять не мог, как удалось Кутузову склонить султана на такой неслыханно выгодный для русских мир в самый опасный для России момент, когда именно им, а не туркам, было совершенно необходимо спешить с окончанием войны.

Таков был первый по времени удар, который нанес Наполеону Кутузов-дипломат почти за три с половиной месяца до того, как ему на Бородинском поле нанес второй удар Кутузов-стратег.

Одна из наиболее укоренившихся исторических фальсификаций, созданных французской историографией, начиная с 20-томной истории Консульства и Империи Тьера и кончая 14-томной историей Луи Мадлена, выходящей в последние годы и еще не оконченной в 1951 г., заключается в утверждении, что еще в 1810 и даже в 1811 г. мир между Россией и Францией мог бы быть сохранен, если бы Александр воздержался от протеста по поводу захвата Наполеоном герцогства Ольденбургского и если бы он дал требуемые заверения касательно точного соблюдения континентальной блокады. Эту фальсификацию могут принять лишь те, кто, подобно французским шовинистически настроенным историкам и следующим за ними немецким, итальянским, английским и американским авторам, абсолютно не желает видеть бросающуюся в глаза действительность. А действительность заключается в том, что наполеоновская прямая политическая агрессия против России, в сущности, началась значительно ранее 12(24) июня 1812 г., когда император дал знак о переходе своего авангарда по мостам через Неман на восточный берег реки.

С 1810 г. под разными предлогами и вовсе без всяких предлогов, не давая никому никаких объяснений и только сообщая запуганной Европе о случившемся факте. Наполеон присоединял одну за другой территории, отделявшие громадную Французскую империю от русской границы. Сегодня ганзейские города Гамбург, Бремен и Любек с их территориями; завтра немецкие земли к северо-востоку от захваченного ранее королевства Вестфальского; послезавтра герцогство Ольденбургское. Формы и предлоги захвата были разные, но с точки зрения очевидной и прямой угрозы для безопасности России реальный результат был один: французская армия неуклонно подвигалась к русской границе. Низвергались государства, захватывались укрепления, ликвидировались водные преграды — за Рейном Эльба, за Эльбой Одер, за Одером Висла.

Впоследствии князь Вяземский, вспоминая об этом времени, говаривал, что тот, кто не жил в эти годы невозбранного владычества Наполеона над Европой, не мог вполне представить, как трудно и тревожно жилось в России в те годы, о которых друг его, А. С. Пушкин, писал: “Гроза двенадцатого года еще спала, еще Наполеон не испытал великого народа, еще грозил и колебался он”.

Кутузов яснее, чем кто-либо, представлял себе опасность, угрожавшую русскому народу. И когда ему пришлось в это критическое, предгрозовое время вести войну на Дунае, высокий талант стратега позволил ему последовательно разрешать один за другим те вопросы, перед которыми в течение 6 лет становились в тупик все его предшественники, а широта его политического кругозора охватывала не только Дунай, но и Неман, и Вислу, и Днестр. Он распознал не только вполне уже выясненного врага — Наполеона, но и не вполне еще выяснившихся “друзей”, вроде Франца австрийского, короля прусского Фридриха-Вильгельма III, лорда Ливерпуля и Кэстльри.

Впоследствии Наполеон говорил, что если бы он предвидел, как поведут себя турки в Бухаресте и шведы в Стокгольме, то он не выступил бы против России в 1812 г. Но теперь было поздно каяться.

Война грянула. Неприятель вошел в Смоленск и двинулся оттуда прямо на Москву. Волнение в народе, беспокойство и раздражение в дворянстве, нелепое поведение потерявшей голову Марии Федоровны и царедворцев, бредивших эвакуацией Петербурга, — все это в течение первых дней августа 1812 г. сеяло тревогу, которая возрастала все больше и больше. Отовсюду шел один и тот же несмолкаемый крик: “Кутузова!”

“Оправдываясь” перед своей сестрой, Екатериной Павловной, которая точно так же не понимала Кутузова, не любила и не ценила его, как и ее брат, Александр писал, что он “противился” назначению Кутузова, но вынужден был уступить напору общественного мнения и “остановить свой выбор на том, на кого указывал общий глас” ...

О том, что творилось в народе, в армии при одном только слухе о назначении Кутузова, а потом при его прибытии в армию, у нас есть много известий. Неточно и неуместно было бы употреблять в данном случае слово “популярность”. Несокрушимая вера людей, глубоко потрясенных грозной опасностью, в то, что внезапно явился спаситель, — вот как можно назвать это чувство, непреодолимо овладевшее народной массой. “Говорят, что народ встречает его повсюду с неизъяснимым восторгом. Все жители городов выходят навстречу, отпрягают лошадей, везут на себе карету; древние старцы заставляют внуков лобызать стопы его; матери выносят грудных младенцев, падают на колени и подымают их к небу! Весь народ называет его спасителем”.

8 августа 1812 г. Александр принужден был подписать указ о назначении Кутузова главнокомандующим российских армий, действующих против неприятеля, на чем повелительно настаивало общее мнение армии и народа. А ровно через 6 дней, 14 августа, остановившись на станции Яжембицы по дороге в действующую армию, Кутузов написал П. В. Чичагову, главному командиру Дунайской армии, необыкновенно характерное для Кутузова письмо. Это письмо — одно из замечательных свидетельств всей широты орлиного кругозора и всегдашней тесной связи между стратегическим планом и действиями этого полководца, каким бы фронтом, главным или второстепенным, он ни командовал. Кутузов писал Чичагову, что неприятель уже около Дорогобужа, и делал отсюда прямой вывод: “Из сих обстоятельств вы легко усмотреть изволите, что невозможно ныне думать об... каких-либо диверсиях, но все то, что мы имеем, кроме первой и второй армии, должно бы действовать на правый фланг неприятеля, дабы тем единственно остановить его стремлением. Чем долее будут переменяться обстоятельства в таком роде, как они были поныне, тем сближение Дунайской армии с главными силами делается нужнее”. Но ведь все усилия Кутузова в апреле и все условия заклюенного Кутузовым 16 мая 1812 г. мира и клонились к тому, чтобы тот, кому суждена грозная встреча с Наполеоном, имел право и возможность рассчитывать на Дунайскую армию! Письмо Чичагову вместе с тем обличает беспокойство: как бы этот всегда снедаемый честолюбием и завистью человек не вздумал пустить освобожденную Кутузовым Дунайскую армию на какие-либо рискованные, а главное, ненужные авантюры против Шварценберга. Стратег Кутузов твердо знал, что Дунайская армия скорее сможет влиться в состав русских войск, действующих между Дорогобужем и Можайском, чем Шварценберг — дойти до армии Наполеона. А дипломат Кутузов предвидел, что хотя “союз” Наполеона со своим тестем был выгоден французскому императору тем, что заставит Александра отвлечь на юго-запад часть русских сил, но что фактически никакой реальной роли ни в каких боевых столкновениях австрийцы играть не будут.

Вот почему Кутузову нужна была, и притом как можно скорее. Дунайская армия на его левом фланге, на который, как он предвидел еще за несколько дней до прибытия на театр военных действий, непременно будет направлен самый страшный удар правого фланга Наполеона.

Приближался момент, когда главнокомандующий должен был удостовериться, что царский любимец Чичагов ни малейшего внимания не обратит на просьбу своего предшественника по командованию Дунайской армией и что если можно ждать сколько-нибудь существенной помощи и увеличения численного состава защищавшей московскую дорогу армии, то почти исключительно от московского и смоленского ополчений.

Как бы мы ни старались дать здесь лишь самую сжатую, самую общую характеристику полководческих достижений Кутузова, но, говоря о Бородине, мы допустили бы совсем непозволительное упущение, если бы не обратили внимания читателя на следующее. На авансцене истории в этот грозный момент стояли друг против друга два противника, оба отдававшие себе отчет в неимоверном значении того, что поставлено на карту. Оба делали все усилия, чтобы в решающий момент получить численное превосходство. Но один из них — Наполеон, которому достаточно приказать, чтобы все, что зависит от людской воли, было немедленно и беспрекословно исполнено. А другой — Кутузов, которого, правда, царь “всемилостивейше” назначил якобы неограниченным повелителем и распорядителем всех действующих против Наполеона русских вооруженных сил, оказывался на каждом шагу скованным, затрудненным и стесненным именно в этом гнетуще важном вопросе о численности армии. Он требует, чтобы ему как можно скорее дали новоформируемые полки, и получает от Александра следующее: “Касательно упоминаемого вами распоряжения о присоединении от князя Лобанова-Ростовского новоформируемых полков, я нахожу оное к исполнению невозможным”.

Кутузов знал, что, кроме двух армий, Багратиона и Барклая, которые поступили под его личное непосредственное командование 19 августа в Цареве-Займище, у него имеются еще три армии: Тормасова, Чичагова и Витгенштейна, — которые формально обязаны ему повиноваться столь же беспрекословно и безотлагательно, как, например, повиновались Наполеону его маршалы. Да, формально, но не фактически. Кутузов знал, что повелевать ими может и будет царь, а он сам может не приказывать им, но только увещевать и уговаривать, чтобы они поскорее шли к нему спасать Москву и Россию. Вот что он пишет Тормасову: “Вы согласиться со мной изволите, что в настоящие критические для России минуты, тогда как неприятель находится в сердце России, в предмет действий ваших не может уже входить защищение и сохранение отдаленных наших Польских провинций”. Этот призыв остался гласом вопиющего в пустыне: армию Тормасова соединили с армией Чичагова и отдали под начальство Чичагова. Чичагову Кутузов писал: “Прибыв в армию, я нашел неприятеля в сердце древней России, так сказать под Москвою. Настоящий мой предмет есть спасение Москвы самой, а потому не имею нужды изъяснять, что сохранение некоторых отдаленных польских провинций ни в какое сравнение с спасением древней столицы Москвы и самих внутренних губерний не входит”.

Чичагов и не подумал немедленно откликнуться на призыв. Интереснее всего вышло с третьей (из этих бывших “на отлете” от главных кутузовских сил) армией—Витгенштейна. “Данного Кутузовым графу Витгенштейну повеления в делах не отыскалось”, — деликатно замечает решительно ни в чем и никогда не укоряющий Александра Михайловский-Данилевский.

Нужна была бородинская победа, нужно было победоносное, истребляющее французскую армию непрерывное контрнаступление с четырехдневным ужасающим разгромом лучших наполеоновских корпусов под Красным, нужен был гигантски возросший авторитет первого и уж совсем бесспорного победителя Наполеона, чтобы Кутузов получил фактическую возможность взять под свою властную руку все без исключения “западные” русские войска и чтобы Александр убедился, что он уже не может вполне свободно мешать Чичагову и Витгенштейну выполнять повеления главнокомандующего. Тормасов, лишившись командования своей (3-й обсервационной) армией, прибыл в главную квартиру и доблестно служил и помогал Кутузову.

Путы, препятствия, западни и интриги всякого рода, бесцеремонное, дерзкое вмешательство царя в военные распоряжения, поощрявшееся сверху непослушание генералов — все это превозмогли две могучие силы: беспредельная вера народа и армии в Кутузова и несравненные дарования этого истинного корифея русской стратегии и тактики. Русская армия отходила на восток, но она отходила с боями, нанося противнику тяжелые потери.

Но до лучезарных дней полного торжества армии пришлось пережить еще очень много: нужно было простоять долгий августовский день по колена в крови на Бородинском поле, шагать прочь от столицы, оглядываясь на далекую пылающую Москву, нужно было в самых суровых условиях в долгом контрнаступлении провожать незваных гостей штыком и пулей.

Цифровые показания, дающиеся в материалах Военно-ученого архива. (“Отечественная война 1812 г.”, т. XVI. Боевые действия в 1812 г., № 129), таковы: “В сей день российская армия имела под ружьем: линейного войска с артиллериею 95 тысяч, казаков — 7 тыс., московского ополчения — 7 тыс. и смоленского — 3 тыс. Всего под ружьем 112 тыс. человек”. При этой армии было 640 артиллерийских орудий. У Наполеона числилось в день Бородина войска с артиллерией более 185 тысяч. Но как молодая гвардия (20 тысяч человек), так и старая гвардия с ее кавалерией (10 тысяч человек) находились все время в резерве и в сражении непосредственно участия не принимали.

Во французских источниках признают, что непосредственное участие в бою, если даже совсем не считать старую и молодую гвардию, с французской стороны принимало около 135—140 тысяч человек. Следует заметить, что сам Кутузов в своем первом же донесении царю после прибытия в Царево-Займище считал, что у Наполеона не то, что 185 тысяч, но даже и 165 тысяч быть не могло, а численность русской армии в этот момент он исчислял в 95 734 человека. Но уже за несколько дней, прошедших от Царева-Займища до Бородина, к русской армии присоединились из резервного корпуса Милорадовича 15 589 человек и еще “собранных из разных мест 2 000 человек”, так что русская армия возросла до 113 323 человек. Сверх того, как извещал Александр Кутузова, должно было прибыть еще около 7 тысяч человек.

Фактически, однако, готовых к бою, вполне обученных вооруженных регулярных сил у Кутузова под Бородином некоторые исследователи считают, едва ли точно, не 120, а в лучшем случае около 105 тысяч человек, если совсем не принимать во внимание в этом подсчете ополченцев и вспомнить, что казачий отряд в 7 тысяч человек вовсе не был введен в бой. Но ополченцы 1812 г. показали себя людьми, боеспособность которых оказалась выше всяких похвал.

Когда еще слабо обученные ополченцы подошли, то в непосредственном распоряжении Кутузова оказалось до 120 тысяч, а по некоторым, правда, не очень убедительным, подсчетам, даже несколько больше. Документы вообще расходятся в показаниях. Конечно, Кутузов отдавал себе полный отчет в невозможности приравнивать ополченцев к регулярным войскам. Но все-таки ни главнокомандующий, ни Дохтуров, ни Коновницын вовсе не снимали со счетов это наспех собранное ополчение. Под Бородином, под Малоярославцем, под Красным в течение всего контрнаступления, поскольку, по крайней мере, речь идет о личном мужестве, самоотвержении, выносливости, ополченцы старались не уступать регулярным войскам.

Русских ополченцев 12-го года успел оценить и враг. После кровопролитнейших боев у Малоярославца, указывая угрюмо молчавшему Наполеону на устланное телами французских гренадеров поле битвы, маршал Бессьер убедил Наполеона в полной невозможности атаковать Кутузова на занятой им позиции: “И против каких врагов мы сражаемся? Разве вы не видели, государь, вчерашнего поля битвы? Разве не заметили, с какой яростью русские рекруты, еле вооруженные, едва одетые, шли там на смерть?” А в обороне Малоярославца именно ополченцы играли значительную роль. Маршал Бессьер был убит в боях 1813 г.

Война 1812 г. не походила ни на одну из тех войн, которые до тех пор приходилось вести русскому народу с начала XVIII столетия. Даже во время похода Карла XII сознание опасности для России не было и не могло быть таким острым и широко распространенным во всех слоях народа, как в 1812 г.

Мы будем дальше говорить о контрнаступлении Кутузова, окончательно сокрушившем наполеоновское нашествие, а сейчас отметим тот любопытный, небывалый до тех пор факт, что еще до Бородина, когда громадные силы неприятеля неудержимым потоком шли к Шевардину, русские предпринимали одно за другим удачные нападения на отбившиеся отряды французов, истребляли фуражиров и, что самое удивительное, умудрялись в эти дни общего отступления русской армии брать пленных.

За четыре дня до Бородина, в Гжатске, Наполеон оставил непререкаемое документальное свидетельство, что он жестоко встревожен этими постоянными нападениями. Вот что приказал он разослать по армии своему начальнику штаба, маршалу Бертье: “Напишите генералам, командующим корпусами армии, что мы ежедневно теряем много людей вследствие недостаточного порядка в способе добывания провианта. Необходимо, чтобы они согласовали с начальниками разных частей меры, которые нужно принять, чтобы положить предел положению вещей, угрожающему армии гибелью. Число пленных, которых забирает неприятель, простирается до нескольких сотен ежедневно; нужно под страхом самых суровых наказаний запретить солдатам удаляться”. Наполеон приказал, отправляя людей на фуражировку, “давать им достаточную охрану против казаков и крестьян”.

Уже эти действия арьергарда Коновницына, откуда и выходили в тот момент партии смельчаков, приводивших в смущение Наполеона, показывали Кутузову, что с такой армией можно надеяться на успех в самых трудных положениях.

Кутузов не сомневался, что предстоящее сражение будет стоить французской армии почти стольких же потерь, сколько и русской. На самом деле после сражения оказалось, что французы потеряли гораздо больше. Тем не менее решение Кутузова осталось непоколебимым, и нового сражения перед Москвой он не дал.

Как можем мы теперь с полной уверенностью определять основные цели Кутузова? До войны 1812 г., в тех войнах, в которых Кутузову приходилось брать на себя роль и ответственность главнокомандующего, он решительно никогда не ставил перед собой слишком широких конечных целей. В 1805 г. никогда не говорил о разгроме Наполеона, о вторжении во Францию, о взятии Парижа,— т. е. о всем том, о чем мечтали легкомысленные царедворцы в ставке императоров Александра I и Франца I. Или, например, в 1811 г. он вовсе не собирался брать Константинополь. Но теперь, в 1812 г., положение было иным. Основная цель повелительно ставилась всеми условиями войны: закончить войну истреблением армии агрессора. Трагизм всех губительных для французов ошибок и просчетов Наполеона заключался в том, что он не понял, до какой степени полное уничтожение его полчищ является для Кутузова не максимальной, а минимальной программой и что все грандиозное здание всеевропейского владычества Наполеона, основанное на военном деспотизме и державшееся военной диктатурой, заколеблется после гибели его армии в России. И уже тогда может стать исполнимой в более или менее близком будущем и другая (“максимальная”) программа: именно уничтожение его колоссальной хищнической империи.

Программа нанесения тяжелого удара армии врага, с которой Кутузов, не высказывая ее в речах, явился в Царево-Займище, начала осуществляться в первой своей части у Шевардина и под Бородином. Несмотря на то, что уже кровавое побоище под Прейсиш-Эйлау 8 февраля 1807 г. показало Наполеону, что русский солдат несравним с солдатом какой бы то ни было другой армии, шевардинский бой поразил его, когда на вопрос, сколько взято пленных после длившихся целый день кровопролитных схваток, он получил ответ: “Никаких пленных нет, русские в плен не сдаются, ваше величество”.

А Бородино на другой день после Шевардина затмило все сражения наполеоновской долгой эпопеи: оно вывело из строя почти половину французской армии.

Вся диспозиция Кутузова была составлена так, что французы могли овладеть сначала Багратионовыми флешами, а затем Курганной высотой, защищавшейся батареей Раевского, лишь ценой совсем неслыханных жертв. Но дело было не только в том, что к этим основным потерям прибавились еще новые потери в разных иных пунктах великой битвы; дело было не только в том, что около 58 тысяч французов остались на поле боя и между ними 47 лучших генералов Наполеона, — дело было в том, что уцелевшие около 80 тысяч французских солдат совсем уже не походили по духу и настроению на тех, кто подошел к Бородинскому полю. Уверенность в непобедимости императора пошатнулась, а ведь эта уверенность до этого дня никогда не покидала наполеоновскую армию — ни в Египте, ни в Сирии, ни в Италии, ни в Австрии, ни в Пруссии и нигде вообще. Не только безграничная отвага русских людей, отразивших 8 штурмов у Багратионовых флешей и несколько подобных же штурмов у батареи Раевского, изумила видавших виды наполеоновских гренадеров, но они не могли забыть и постоянно потом вспоминали момент незнакомого им до того чувства паники, охватившей их, когда внезапно, повинуясь никем не предвиденному — ни неприятелем, ни даже русским штабом — приказу Кутузова, Платов с казачьей конницей и Первый кавалерийский корпус Уварова неудержимым порывом налетели на глубокие тылы Наполеона. Сражение окончилось, и Наполеон первым отошел от места грандиозного побоища.

Первая цель Кутузова была достигнута: у Наполеона осталось около половины его армии. В Москву он вошел, имея, по подсчету Вильсона, 82 тысячи человек. Отныне для Кутузова были обеспечены долгие недели, когда, отойдя в глубь страны, можно было численно усилить кадры, подкормить людей и лошадей и восполнить бородинские потери. А главный, основной стратегический успех Кутузова при Бородине и заключался в том, что страшные потери французов сделали возможным пополнение, снабжение, реорганизацию русской армии, которую главнокомандующий затем и двинул в грозное, сокрушившее Наполеона контрнаступление.

Наполеон не потому не напал на Кутузова при отступлении русской армии от Бородина к Москве, что считал войну уже выигранной и не хотел попусту терять людей, а потому, что он опасался второго Бородина, так же как опасался его впоследствии, после сожжения Малоярославца. Действия Наполеона определяла также уверенность в том, что после занятия Москвы будет близок мир. Но, повторяем, не следует забывать того, что, можно сказать, на глазах у Наполеона русская армия, увозя с собой несколько сот уцелевших пушек, отступала в полнейшем порядке, сохраняя дисциплину и боевую готовность. Этот факт произвел большое впечатление на маршала Даву и на весь французский генералитет.

Кутузов мог надеяться, что если бы Наполеон вздумал внезапно напасть на отступавшую русскую армию, то опять было бы “дело адское”, как фельдмаршал выразился о шевардинском бое в своем письме от 25 августа к жене Екатерине Ильиничне.

Наполеон допускал успех французов в возможном новом сражении под Москвой, очень для него важном и желательном, однако отступил перед риском предприятия. Это был новый (отнюдь не первый) признак, что французская армия была уже совсем не та, какой она была, когда Кутузов, идя из Царева-Займища, остановился около Колоцкого монастыря и заставил Наполеона принять сражение там и тогда, когда и где это признал выгодным сам Кутузов.

В значительной степени не только непосредственный, но и конечный стратегический успех замышленного удара, который Кутузов хотел перед Бородином нанести Наполеону на путях движения французской армии к Москве, зависел от правильного разрешения проблемы: кому раньше удастся восполнить те серьезные потери, которые, безусловно, обе армии понесут в предстоящем генеральном сражении? Успеют ли прибыть к Наполеону подкрепления из его тылов раньше, чем у Кутузова после неизбежного страшного побоища снова будет в распоряжении такая вооруженная сила, как та, которая встретила его радостными кликами в Цареве-Займище? Кутузов при решении этой жизненно важной задачи обнаружил в данном случае гораздо больший дар предвидения, чем его противник. Обе армии вышли из Бородинского боя ослабленными; но не только не одинаковы, а совершенно различны были их ближайшие судьбы: несмотря на подошедшее к Наполеону крупное подкрепление, пребывание в Москве с каждым днем продолжало ослаблять армию Наполеона, а в эти же решающие недели кипучая организаторская работа в Тарутинском лагере с каждым днем восстанавливала и умножала силы Кутузова. Мало того, во французской армии смотрели и не могли не смотреть на занятие Москвы как на прямое доказательство, что война приходит к концу и спасительный мир совсем близок, так что каждый день в Москве приносил постепенно усиливавшиеся беспокойство и разочарование. А в кутузовском лагере царила полная уверенность, что война еще только начинается и что худшее осталось позади. Стратегические последствия русской бородинской победы сказались прежде всего в том, что наступление врага на Россию стало выдыхаться и остановилось без надежды на возобновление, потому что Тарутино и Малоярославец были прямым и неизбежным последствием Бородина.

Твердое сохранение русских позиций к концу боевого дня было зловещим предвестием для агрессора. Бородино сделало возможным победоносный переход к контрнаступлению.

В этих-то дальнейших последствиях сказывалось, что Бородино было не только имевшей капитальное значение стратегической, но и великой моральной победой русской армии, и очень плох тот историк, который способен это недооценивать. Неприятель после Бородина стал выдыхаться и постепенно подвигаться к гибели. Уже под Тарутином и под Малоярославцем Наполеон и его маршалы (прежде всего Бессьер) поняли, что бородинская смертельная схватка не кончена, а продолжается, хоть и с большим перерывом. Вскоре они увидели, что она будет продолжаться и усиливаться и дальше и что “перерывы” будут становиться все короче, а после Красного совсем исчезнут и роздыха не будет вовсе. Имея перед собой противника, не знавшего тогда соперников в Европе, Кутузов доказал и до и после Бородина, что и с фактором времени также он умеет считаться гораздо лучше, чем Наполеон.

Кутузов назвал в донесении царю позицию, на которой разразилась великая битва, лучшей, — конечно, из возможных в том положении, в каком он находился, раз он решил остановить дальнейшее отступление и дать немедленно бой.

Позиция была выбрана, и уже на рассвете 22 августа Кутузов, объехав ее, сделал распоряжение, которое Наполеоном предвидено не было: главнокомандующий решил еще до генеральной битвы задержать явно накапливавшиеся неприятельские силы против русского левого фланга и использовать для этого холмы и пригорки у деревни Шевардино. 24 и 25 августа здесь происходил кровопролитный бой, в котором французы с большими потерями отбрасывались от выстроенного по непосредственной инициативе Кутузова 22—23 августа большого редута.

Русские отошли от Шевардина по приказу, лишь когда оказалось уже бесполезным задерживать наступающего неприятеля и когда работы по укреплению Семеновского и Курганной высоты были почти закончены.

Наполеон был раздражен и обеспокоен героической стойкостью шевардинской обороны и объявил, что если русские не сдаются, а предпочитают, чтобы их убивали, то их и должно убивать. Он вообще по мере приближения решающей битвы как будто утрачивал свою способность держать себя в руках. Так, он не воспрепятствовал варварскому сожжению и разгрому французской армией г. Гжатска (который был совершенно цел до той поры) и вообще допускал такие (вредные прежде всего для французской армии) безобразия и неистовства, против чего еще незадолго до того боролся, конечно, не из человеколюбия, которым никогда не грешил, а из прямого расчета.

Кутузов, следя с близкого расстояния за шевардинской операцией, предугадав, что Наполеон обрушится прежде всего на левый фланг, какие бы диверсионные действия он ни предпринимал в других местах, поручил защиту левого фланга. Семеновских флешей и других укрепленных тут пунктов тому, на кого всегда возлагал наибольшие надежды,—Багратиону. И дорого достались флеши французам, когда безнадежно тяжело раненного героя унесли с поля битвы.

В течение всего боя Кутузов являлся в полном смысле слова мозгом русской армии. В течение всей борьбы за Семеновские (Багратионовы) флеши, потом за Курганную высоту, потом во время блестящего разгрома конницы Понятовского, наконец, при прекращении битвы к нему и от него мчались адъютанты, привозившие ему реляции и увозившие от него повеления.

В борьбе за так называемую Курганную высоту (“батарея Раевского”), где уже после Семеновского сосредоточились все усилия боровшихся сторон, конечный “успех” французов тоже крайне близко походил на истребление лучших полков Наполеона, еще уцелевших от повторных убийственных схваток у Багратионовых флешей. Приказ Кутузова был категоричен: еще за два дня до Бородина, 24 августа (в первый день борьбы у Шевардинского редута), главнокомандующий подписал свою памятную диспозицию к предстоящему сражению. “При сем случае, — писал Кутузов, — неизлишним почитаю представить гг. главнокомандующим, что резервы должны быть сберегаемы сколько можно долее, ибо тот генерал, который сохранит еще резерв, не побежден”.

В этих словах раскрывается не только Кутузов как генерал, который готов встретить в генеральном бою такого противника, как Наполеон, но и как вождь будущего контрнаступления, который хотя и пишет в этой диспозиции также и о том, как поступать “на случай неудачного дела”, но твердо знает,

что и в этом “случае” конечную “неудачу” потерпит не Россия, но напавший на нее агрессор и “резервы” сыграют еще свою колоссальную роль.

Ввиду клеветнических усилий иностранной историографии представить Бородино как победу Наполеона считаю нужным подчеркнуть следующее. Наполеон не только первый отступил от долины кровавого побоища, но он отдал одновременный приказ отступать со всех пунктов, занятых французами с такими убийственными жертвами в течение дня: и от Багратионовых флешей, и от курганной батареи Раевского, и от села Бородина. Кто это решился сделать на глазах у своей армии, почти половина которой лежала в крови и во прахе? Наполеон, для которого сохранение репутации непобедимости в глазах солдат было превыше всего. И когда он это сделал? За несколько часов до приказа Кутузова. Закревский, состоявший при Барклае де Толли, показывал впоследствии Михайловскому-Данилевскому письменное повеление Кутузова, отданное тотчас после битвы Барклаю: оставаться на поле боя и распоряжаться приготовлениями к битве “на завтрашний день”. Только уже почти в середине ночи (после 11 часов) решение Кутузова изменилось. Явился Дохтуров. “Поди ко мне, мой герой, и обними меня. Чем может государь вознаградить тебя?” Но Дохтуров ушел с Кутузовым в другую комнату и рассказал о потерях в багратионовской (бывшей “второй”) армии, защищавшей флеши. Кутузов тогда только велел отступать. Ни одного француза уже давно не было ни на поле боя, ни в ближайших окрестностях.

Есть неопровержимое свидетельство, исходящее от самого Наполеона, что Бородино вселило в него немалую тревогу, круто изменило все его ближайшие планы. Тотчас почти после битвы, сосчитав свои ужасающие потери, Наполеон отправил приказ маршалу Виктору идти немедленно в Смоленск, а оттуда на Москву. Вплоть до вступления в Москву Наполеон не знал, не даст ли Кутузов новой битвы. Он приказывал стягивать войска поближе к направлению Можайск—Москва. Успокаивая Виктора тем, что русские под Бородином “поражены в самое сердце”, он все-таки своими распоряжениями показывал маршалам и свите, что вовсе не уверен в успехе “второй” битвы под Москвой. Эта осторожность сменилась самоуверенностью и бахвальством, когда император удостоверился, что Москва покинута и что Кутузов отошел довольно далеко. Но тут он впал в грубую ошибку, крайне преувеличив дальность расстояния между лагерем (где остановился Кутузов со своей армией) и Москвой. С этой иллюзией он довольно долго не желал расставаться.

Русская армия приблизилась к деревне Фили. В жизни Кутузова наступил момент, тяжелее которого он не переживал никогда, ни раньше, ни позже.

1 (13) сентября 1812 г. по приказу Кутузова собрались командующие крупными частями, генералы русской армии. Кутузов, потерявший в боях глаз, удивлявший своей храбростью самого Суворова, герой Измаила, мог, разумеется, презирать гнусные инсинуации своих врагов вроде нечистого на руку Беннигсена, укорявших, за спиной, конечно, старого главнокомандующего в недостатке смелости. Но ведь и такие преданные ему люди, как Дохтуров, Уваров, Коновницын, тоже высказывались за решение дать неприятелю новую битву. Кутузов, конечно, знал, что не только ненавидящий его царь воспользуется сдачей Москвы, чтобы свалить свою вину на Кутузова, но что и многие беззаветно ему верящие могут поколебаться. И для того, чтобы сказать слова, которые он произнес к концу совещания, необходимо было мужество гораздо большее, чем стоять перед неприятельскими пулями и чем штурмовать Измаил: “Доколе будет существовать армия и находиться в состоянии противиться неприятелю, до тех пор сохраним надежду благополучно довершить войну, но когда уничтожится армия, погибнут Москва и Россия”. До голосования дело не дошло. Кутузов встал и объявил: “Я приказываю отступление властью, данною мне государем и отечеством”. Он сделал то, что считал своим священным долгом. Он приступил к осуществлению второй части своей зрело обдуманной программы: к уводу армии от Москвы.

Только те, кто ничего не понимает в натуре этого русского героя, могут удивляться тому, что Кутузов в ночь на 2 сентября, последнюю ночь перед оставлением Москвы неприятелю, не спал и обнаруживал признаки тяжелого волнения и страдания. Адъютанты слышали ночью плач. На военном совете он сказал: “Вы боитесь отступления через Москву, а я смотрю на это как на провидение, ибо это спасает армию. Наполеон, как бурный поток, который мы еще не можем остановить. Москва будет губкой, которая его всосет”. В этих словах он не развил всей своей глубокой, плодотворной, спасительной мысли о грозном контрнаступлении, которое низринет агрессора с его армией в пропасть. И хотя он твердо знал, что настоящая война между Россией и агрессором — такая война, которая логически должна окончиться военным поражением и политической гибелью Наполеона, — еще только начинается, он, русский патриот, прекрасно понимая стратегическую, политическую, моральную необходимость того, что он только что сделал в Филях, мучился и не мог сразу привыкнуть к мысли о потере Москвы.

2 сентября русская армия прошла через Москву и стала от нее удаляться в восточном направлении — по Рязанской (сначала) дороге.

Здесь, в специально посвященной общей характеристике Кутузова работе, пока достаточно сказать о московском пожаре лишь несколько слов.

Что историческая, моральная, политическая ответственность за пожар и конечный варварский разгром Москвы лежит полностью на Наполеоне и ни на ком другом, в этом, конечно, нет и не может быть сомнения. Грандиозный пожар Москвы, несколько спутавший карты Наполеона тотчас после вступления французской армии в Москву, не был тогда, в начале сентября, им организован, потому что в тот момент это было ему невыгодно.

Но все знали, что в октябре, перед уходом, он совершенно умышленно, в виде отместки, окончательно разорял город и не желал оставить в нем камня на камне.

Современники были долго под впечатлением ужасающего вида Москвы, потрясшего их, когда они вернулись в старую столицу. Вот что пишет Дмитрий Трощинский Кутузову 10 декабря 1812 г.: “Горестно жалеете вы, что не могли отстоять первопрестольного города нашего. Конечно, несказанно жаль, но что может бороться против судьбы? и льзя ли предположить, чтобы враг, пощадивший толико столиц, готовится хладнокровно излить на Москву всю ярость свою?”

Он пишет, уже зная о планомерных поджогах, учиненных французской армией при ее уходе в середине октября с прямого разрешения Наполеона, собиравшегося взорвать Кремль и уже приступившего к выполнению этого намерения. Но занявшая Москву солдатчина уже с самого начала оккупации в сентябре неистово жгла и грабила город, не ожидая специальных приказов.

Что могли найтись и нашлись среди оставшегося населения и такие русские люди, которые захотели любым способом лишить захватчика его добычи, — в этом в глазах многих современников не было ничего невероятного. Наполеон очутился не на ожидаемой хорошо снабженной зимовке, которой он манил голодную армию, а на пожарище. Этот факт порождал самые разнообразные объяснения и создавал много слухов. В частности, слухи об участии населения в поджогах пошли по стране уже вскоре после события, и взятый из жизни пушкинский Рославлев ярко отразил, как эти слухи тогда понимались и принимались. А о настроениях части русских людей в Москве дает понятие поступок тех, которые, обрекши себя на безусловную гибель, заперлись в Кремле 2/14 сентября и, дав несколько выстрелов по коннице Мюрата, были все изрублены французами.

Вокруг пожара Москвы образовались и быстро наслаивались предания, возникали рассказы, слагались легенды в стихах и прозе. Передавалась от поколения к поколению известная традиция, не прерывавшаяся начиная от Пушкина и кончая волнующим памятным письмом трудящихся города Москвы, поданным И. В. Сталину в торжественный день празднования 800-летия Москвы в 1947 г., где речь идет о героической борьбе москвичей огнем и мечом против захватчика во время оккупации города и о значении этой борьбы.

Обращаясь к непосредственно интересующему нас выводу из всего сказанного, мы должны признать без колебаний, что и с политической, и с моральной, и с международно-правовой точки зрения в сожжении и разгроме Москвы всецело виновен агрессор, с завоевательными целями напавший на Россию и введший в Москву свою грабительскую орду, после того как она предварительно сожгла, разорила и беспощадно опустошила ряд русских городов, сел и деревень. Если в самой Москве Наполеон окончательно разнуздал свою солдатчину и сам непосредственно включился в дело разгрома города не в сентябре, а в октябре, уже незадолго перед уходом, то это объясняется исключительно тем, что в сентябре, войдя в Москву, он еще надеялся найти и использовать продовольственные запасы и фураж, а убедившись в провале своего расчета, он отомстил Москве сугубыми зверствами. И никакие ухищрения не могут снять с памяти Наполеона этого пятна, так же как ничем не изгладить клеймящих слов Кутузова, сказанных прибывшему в его лагерь наполеоновскому посланцу генералу маркизу Лористону 5 октября 1812 г., что со времен татарщины русский народ не знал такой варварской агрессии, как наполеоновская.

Совершенно независимо от строго научного критического обследования всей документации, прямо относящейся в той или иной степени к выяснению непосредственных причин пожаров, должно признать, что история возникновения вышеуказанной традиции, ярко отразившейся в поэзии и искусстве, заслуживала бы специального историко-литературного анализа, хотя сама по себе она, конечно, не может иметь значения сколько-нибудь решающего фактического, документального аргумента при выяснении поставленного вопроса.

Следует заметить, что в солдатских песнях пожар и разорение Москвы приписываются исключительно неприятелю: “Француз Москву разоряет, с того конца зажигает”. Песня ратников тверского ополчения, распевавшаяся уже в конце войны, говорит: “Начался грабеж неслыханный, загорелись кровы мирные, запылали храмы Божий”. Поется и о разоренной путь - дорожке “от Можая до самой Москвы”: “Уж и ворог шел до самой Москвы, разоренная белокаменная огнем спалена, ой да спалена”.

Сочинялись песни и в Тарутинском лагере. Тут сначала говорится, как “ночь темна была и не месячна, рать скучна была и не радостна” и как ратники “оплакивали мать родимую, мать-кормилицу, златоглавую Москву-матушку”. Но тут же звучат и бодрые мотивы, ждут возобновления активных военных действий: “Не боимся мы французов, штык всегда востер у нас, лишь бы батюшка Кутузов допустил к ним скоро нас!” Слышится предчувствие победы: “Постараемся все, ребятушки, чтобы сам злодей на штыке погиб, чтоб вся рать его здесь костьми легла, ни одна б душа иноверная не пришла назад в свою сторону”.

Об упомянутом выше свидании Кутузова с Лористоном именно тут, забегая вперед, уместно напомнить хоть в нескольких словах. В разгар работ по подготовке активных действий против выдвинутого вперед отряда Мюрата Кутузову доложили о приезде в Тарутинский лагерь специально командированного Наполеоном генерала маркиза (в некоторых документах он неточно назван графом) Лористона. Это была последняя из упорных и одинаково неуспешных попыток Наполеона войти в сношения с Александром и поскорее заключить мир. Провал первой попытки (с генералом Тучковым - третьим в Смоленске) и второй (с И. А. Яковлевым — в Москве) раздражал и смущал императора, привыкшего, чтобы у него просили мира, а не самому просить мира. Но положение на этот раз, в октябре, среди московского пожарища, было таково, что о самолюбии приходилось забыть.

Наполеон сначала хотел послать к Кутузову Коленкура, долго бывшего императорским послом при Александре, но Коленкур, при всей преданности Наполеону, отказался ввиду явной безнадежности попытки. Был позван Лористон, в свое время заменивший Коленкура на посольском посту в Петербурге. Лористон заикнулся было о том, что Коленкур прав, но тут Наполеон оборвал разговор прямым приказом: “Мне нужен мир, он мне нужен абсолютно, во что бы то ни стало. Спасите только честь”. Лористон немедленно отправился к русским аванпостам.

Вопрос о приеме Лористона и, главное, о предстоящем разговоре с ним был решен Кутузовым без всяких признаков колебаний, и только злобствовавший на Кутузова английский обершпион Роберт Вильсон мог подозревать Кутузова, что тот хочет, встретившись на аванпостах с глазу на глаз с Лористоном, войти с французами в мирные переговоры, без ведома и против воли царя и его союзников (Англии).

Мы уже знаем по всем свидетельствам и по словам самого Кутузова, сказанным перед сражением под Красным французскому военнопленному Пюибюску, что главнокомандующий делал все возможное, чтобы подольше задержать Наполеона в Москве. Поэтому он нашел вполне целесообразным не только весьма вежливо принять Лористона, но и обещать ему отправить императору Александру все, что ему передаст Лористон. Это обеспечило прежде всего долгую проволочку. Пустить самого Лористона в Петербург Кутузов решительно отказался.

По существу же ответ Кутузова не мог вызывать никаких недоразумений: никакой речи о мире с Наполеоном в данный момент быть не могло. На жалобы Лористона относительно обхождения русских крестьян с французами, попадавшими в их руки, фельдмаршал ответил, что русский народ “отплачивает французам той монетой, какой должно платить вторгнувшейся орде татар под командой Чингисхана”. Эта мысль была повторена.

Доклад вернувшегося от Кутузова в Кремль генерала Лористона показал Наполеону, что надежды на компромиссный мир беспочвенны. Но мир был абсолютно невозможен — более невозможен, чем когда бы то ни было, — уже тогда, когда кутузовские полки 2 (14) сентября покидали Москву. Великой, неоцененной драгоценностью было в эти тяжкие дни нисколько не пошатнувшееся, беззаветное доверие народа и армии к Кутузову. Это доверие выдержало и превозмогло все испытания.

Отступающая русская армия по ночам видела громадное зарево горящей старой столицы, и Кутузов глядел и глядел на него. У фельдмаршала с гневом и болью вырывались изредка на этом пути обеты отмщения; его сердце билось в унисон с сердцем русской армии.

Армия не предвидела, что хоть много ей еще предстоит жесточайших испытаний, но что настанет, наконец, день 30 марта 1814 г., когда русские солдаты, подходя к Пантенскому предместью, будут восклицать: “Здравствуй, батюшка Париж! Как-то заплатишь ты за матушку-Москву?” Глядя на московское зарево, Кутузов знал, что день расплаты рано или поздно наступит, хотя и не знал, когда именно, и не знал, доживет ли он до этого дня.

Тон отношения двора и царедворцев, а отчасти и кое-кого из штаба (начиная, например, с Беннигсена) к Кутузову после оставления Москвы был дан прежде всего в двух исходивших от царя документах: в письме к Кутузову от 7 сентября и в письме к графу П. А. Толстому от 8 сентября. “С 29 августа не имею я никаких донесений от вас. Между тем от 1 сентября получил я через Ярославль от московского главнокомандующего (Ростопчина. — Е. Т.
) печальное известие, что вы решились с армией оставить Москву. Вы сами можете вообразить действие, какое произвело сие известие, а молчание наше усугубляет мое удивление. Я отправляю с сим ген.- ад. князя Волконского, дабы узнать от вас о положении армии и о побудивших вас причинах к столь несчастной решимости”. Так писал царь фельдмаршалу. А на другой день он писал П. А. Толстому о решении Кутузова: “Причина сей непонятной решимости остается мне совершенно сокровенной, и я не знаю, стыд ли России она принесет или имеет предметом уловить врага в сети”.

Подобные выходки (а это еще были более или менее сдержанные) поощряли, конечно, к писанию писем Александру с жалобами на фельдмаршала и с прямыми наме

ками на необходимость отнять у него командование. И не только Беннигсен и Вильсон изощрялись. Барклай дал волю долго и очень старательно сдерживаемому порыву ревности и обиды в своем длиннейшем французском письме к царю от 24 сентября. Здесь он не только всячески чернит и унижает Кутузова, но решается утверждать, что если бы у него, Барклая, не отняли командования, то он “дал бы сражение, но не у Можайска, а между Гжатском и Царевым-Займищем... И я уверен, что разбил бы неприятеля”. Ненависть и обида так душат Барклая, что он совсем не понимает, в какое курьезное положение ставит себя этой запоздалой интригой. Барклай никогда не понимал, что при всех своих достоинствах равняться или соревноваться с Кутузовым по своим стратегическим или каким бы то ни было другим талантам — значит делать себя без всякой нужды смешным.

Тарутинская организаторская деятельность Кутузова сама по себе была таким подвигом ума и энергии, явилась таким могучим фактором грядущих побед, что она одна могла бы увенчать лаврами Кутузова как замечательнейшего военного организатора.

Если Наполеон, очень понимавший толк в военном деле, гордился своим Булонским лагерем, созданным им в 1803—1805 гг., то разве можно сравнивать по трудности дела создание этого лагеря с организаторским подвигом Кутузова? У Наполеона в распоряжении были рабски подчинявшиеся ему Франция, вся западная и часть центральной и южной Германии, вся северная и средняя Италия, давно подчиненная Голландия, давно захваченная Бельгия, вся промышленность, вся торговля этих богатых стран. У него была исправная, исключительно ему повиновавшаяся военная администрация, налаженный бюрократический механизм, и он был неограниченным владыкой.

У Кутузова всего этого не было. В его распоряжении сначала находилась только довольно сильно разоренная часть западной, восточной и центральной России. Кроме того, Кутузов должен был с полным успехом завершить создание нового превосходного войска на глазах у расположенной в двух шагах от него хоть и потрепанной, но еще сильной армии Наполеона, которая имела пока непрерывную коммуникацию со своими обширнейшими, хоть и далекими, западноевропейской и польской базами. Поэтому Кутузов в Тарутине не мог работать так спокойно, как Наполеон в Булони, отделенный Ламаншем от неприятеля, который его боялся.

Наконец, Наполеон в своем Булонском лагере был самодержавным государем, а Кутузов в разгар работы в Тарутине должен был выслушивать нелепые и дерзкие “советы” царя — поскорее начинать военные действия, не мешкать и т. п. Ему приходилось считаться с царскими шпионами и клевретами, успокаивать тревоги затесавшегося в его главную квартиру Вильсона и т. п. Царь и тут ему мешал, явно считая себя вправе в тот момент говорить с Кутузовым еще более сухим, нетерпеливым, раздражительным тоном, чем прежде.

Кутузов начал немедленно укреплять свою тарутинскую позицию и сделал ее неприступной. Затем Кутузов непрерывно пополнял свою армию, в которой уже перед тарутинским сражением насчитывалось до 120 тысяч человек. Особое внимание уделялось организации ополчения. После Бородина Кутузов мог определенно приравнивать ополчение к таким войскам, которые после сравнительно краткого обучения могли считаться частью регулярной армии. Деятельно собирались запасы. Артиллерия у Кутузова к концу тарутинского периода была гораздо сильнее, чем у Наполеона. По минимальным подсчетам, у русских было от 600 до 622 орудий, у Наполеона — около 350—360. При этом у Кутузова была хорошо снабженная конница, а у Наполеона не хватало лошадей даже для свободной перевозки пушек. Конница французов вынуждена была все более и более спешиваться. Деятельно готовился переход от активной обороны к предстоявшему выступлению.

В Тарутине и после Тарутина и особенно после Малоярославца Кутузов очень большое внимание уделял и сношениям с партизанскими отрядами и вопросу об увеличении их численности. Он придавал громадное значение партизанам в предстоящем контрнаступлении. И сам он в эти последние месяцы (октябрь, ноябрь, первые дни декабря 1812 г.) обнаружил себя как замечательный вождь не только регулярных армий, но и партизанского движения.

При таких-то условиях 6 (18) октября 1812 г. Кутузов начал и выиграл бой, разгромив большой “наблюдательный” отряд Мюрата. Это была победа еще пока только начинавшегося контрнаступления... Победа первая, но не последняя!

Приказы Кутузова, быстро создавшего новую могучую армию и громадные запасы, исполнялись с большим рвением, с усердием и охотой, так, как исполняются боевые задания рвущимися в бой солдатами. Полки регулярные и полки ополченские были полны гнева, жажды отплатить за Москву, отстоять Родину.

Через несколько дней Малоярославец показал Наполеону, какова возникшая в Тарутине армия. Организовывалась и усиливалась под зорким наблюдением главнокомандующего и партизанская сила.

Глубокомысленные размышления французских историков о причинах “совпадения” тарутинского боя с уходом Наполеона из Москвы могут с успехом быть заменены самой удобопонятной формулой: император сразу же сообразил, что Кутузов снова начинает по своей инициативе умолкшую после Бородина войну регулярных армий. Что война “нерегулярная”, партизанская, не прекращалась ни на один день после Бородина, он знал очень хорошо. Французы вышли из Москвы. “В Калугу! И смерть тем, кто воспрепятствует!”—воскликнул Наполеон.

Бой под Малоярославцем имел колоссальное значение в истории контрнаступления. По своему значению в истории войны он стоит непосредственно вслед за Бородином. После восьми отчаянных атак и сожжения Малоярославца Наполеон оказался перед грозной альтернативой: либо решиться на генеральный бой, либо сейчас же, с калужских путей, ведших на юг, сворачивать на северо-запад, к Смоленску. Он не решился идти в Калугу. Кутузов стал перед ним стеной.

Армия Кутузова была в этот момент больше и лучше, причем кавалерия и артиллерия французов, если исключить гвардию (да и то с оговорками), были снабжены и боеспособны несравненно хуже русских. Не в Москве, а в Малоярославце началась бедственная стадия наполеоновского отступления, а победоносный фазис кутузовского контрнаступления обозначился уже в Тарутине. Наполеон именно тут, под Малоярославцем, окончательно убедился в непоправимости своего реального поражения под Бородином, которое в его бюллетенях и в письмах к Марии-Луизе так легко было превращать в победу. Бородино убило одну половину его армии физически, а другую — морально. Кутузов же стоял перед ним во всеоружии, во главе более сильной русской армии, чем та, которая была при Бородине, и самое главное — армии, одушевленной неутолимым чувством гнева к врагу и полной веры в своего старого вождя.

Наполеон в первый раз в жизни ушел от генерального боя и пошел по Смоленской дороге навстречу надвигавшейся катастрофе. “Неприятель 15-го (октября. — Е. Т.
) оставил Ярославец и отступил по Боровской дороге; генерал Милорадович доносит, что неприятель был преследован от Малого Ярославца 8 верст”, — в таких скромных словах известил Кутузов свою армию об одном из самых важных своих успехов в этой войне.

Начинали подводиться зловещие для агрессора итоги, без пышных бюллетеней и громких слов. Русский народный герой был всегда спокоен и прост.

Первым большим боем после вынужденного перехода Наполеона на разоренную Смоленскую дорогу был бой под Вязьмой. В сражении под Вязьмой 21 и 22 октября 1812 г. русские одержали новую блестящую победу. По донесению Кутузова, неприятель потерял убитыми и ранеными 6 тысяч человек, пленными — 2500 человек. Русские потери были значительно меньше. Кутузов считает их до 500 человек. Уже после сражения была взята в плен из числа беглецов еще тысяча человек.

В свете признания все возраставшего значения активного, систематически проводимого, обдуманного и в целом и во многих частностях стратегического контрнаступления в совсем ином, чем раньше, виде предстает перед историком роль партизан. Накануне Бородина Кутузов смог уделить Денису Давыдову лишь незначительный отряд, на что Давыдов несправедливо жаловался своему другу и бывшему прямому начальнику Багратиону. Но как только появилась возможность, Кутузов ничего не жалел для усиления движения. Кутузов — вождь регулярной армии — стал в то же время центральным лицом в партизанском движении: он поддерживал партизан материальными средствами, он откомандировывал в отряды Давыдова, Сеславина, а также и в отряд Фигнера людей, восполнявших убыль в их рядах. Наконец, его штаб стал центром, куда стекались донесения о непрерывной борьбе партизан с отступавшим противником и откуда давались необходимые указания. Детализированных приказов, конечно, тут быть не могло. Со своим обычным тактом и умом Кутузов придал партизанскому движению нужную в интересах дела степень централизованности, как раз то, что было необходимо и возможно при этой форме военных действий, и вместе с тем ни в малейшей степени не стеснял действий отдельных начальников. Душа партизанского движения — самостоятельность инициативы — осталась нетронутой. Впрочем, никто другой не мог тогда сыграть эту роль в партизанском движении, кроме Кутузова. Он был не только военным вождем, но и любимцем народных масс, а в действиях партизан наиболее непосредственно осуществлялось сближение и ежедневное, постоянное сотрудничество офицерства и казачества, с одной стороны, и крестьянских предводителей, вроде Герасима Курина или Четвертакова, — с другой.

При контрнаступлении роль партизан свелась вовсе не к тому, чтобы “беспокоить арьергарды” отступавшего противника, как об этом говорили в начале движения. Своими постоянными нападениями (и вовсе не только на арьергарды) партизаны поддерживали в неприятельских рядах (это мы знаем из французских показаний) мысль и ощущение, что идет нескончаемая битва.

Прошло Тарутино, а нападения продолжались и непрерывно поддерживали тревогу вплоть до Малоярославца. Прошел Малоярославец, однако сражения — правда, малые, но зато ежедневные — продолжались вплоть до Вязьмы, где французы в отместку партизанам прибегли к гнуснейшей и случайно лишь не удавшейся им попытке загнать население в городской собор, запереть его там и сжечь живьем. Прошла Вязьма — и опять ни одного дня, вплоть до Смоленска, не было у противника уверенности, что не произойдет очередного нападения.

Наконец, от Смоленска до Березины партизаны уже и в самом деле вели постоянные бои, а Кутузов продолжал свою “малую войну”, отражая небольшие отряды со специальными заданиями против непомерно растянувшейся в длину отступающей неприятельской армии.

Губительные для Наполеона последствия Бородина и затем стоянки в Москве были условиями, сделавшими для него уже совсем невозможной надежду на победу в большом сражении над окрепшей и прекрасно организованной кутузовской армией, как это показали Тарутино и Малоярославец. После этих двух тяжелых поражений французам оставалась только медленная, но неизбежная гибель в самых ужасающих условиях, под ударами контрнаступления, осуществляемого и всей большой армией фельдмаршала, и “малой войной” командируемых небольших отрядов, и могущественно усилившимися партизанами.

Самой убийственной для французов чертой кутузовского контрнаступления оказалась его непрерывность. Стратегический план Кутузова нашел полное свое осуществление в наиболее целесообразной тактике.

Кутузов сидел в Ельне, затем в Копысе, и к нему стекались сведения: регулярные части имели такие-то встречи и изъяли столько-то; партизаны имели такие-то встречи и взяли столько-то. “Казаки и крестьяне” — под этим двойным обозначением все чаще начинали фигурировать русские партизаны в приказах Наполеона по армии и в частных приказах маршалов и корпусных командиров по корпусам.

Кутузову приходилось даже считаться с соревнованием, иногда довольно острым, между партизанскими начальниками и офицерами регулярных войск. По существу, это было соревнование в подвигах самоотвержения. Можно сказать, что Кутузов не только создал план контрнаступления, но и нашел для его осуществления в помощь своей регулярной армии необычайно ценную оперативную силу в виде партизанской войны. Народный гнев, чувство патриотической ненависти к захватчику и грабителю нашли себе выход в партизанской войне, а партизанскую войну Кутузов ввел в систему тех сил, которые, осуществляя задуманное им контрнаступление, неуклонно гнали агрессора к ждавшей его страшной катастрофе.

Общий вывод о партизанском движении, который в моей новой книге будет обоснован еще несравненно более обильным фактическим материалом, таков: непримиримая ненависть тысяч и тысяч крестьян, стеной окружившая “великую армию” Наполеона, подвиги старостихи Василисы, Федора Онуфриева, Герасима Курина, которые, ежедневно рискуя жизнью, уходя в леса, прячась в оврагах, подстерегали французов,—вот то, в чем наиболее характерно выражались крестьянские настроения в 1812 г. и что оказалось губительным для армии Наполеона.

Уточняю тут данную мною раньше слишком сжатую и поэтому неполную формулу: именно русский крестьянин способствовал гибели кавалерии Мюрата, перед победоносным натиском которой бежали все европейские армии; русский крестьянин помогал по мере сил русской регулярной армии уничтожить кавалерию Мюрата, заморив голодом ее лошадей, сжигая овес и сено, за которыми приезжали фуражиры Наполеона, а иногда истребляя и самих фуражиров.

Таково было фактическое тесное сотрудничество крестьянства и армии в деле истребления лошадей французской кавалерии, а затем и лошадей артиллерийских частей на походе и в боях. Блестящий успех кавалерийского рейда Уварова и Платова, внесшего такое смятение в тылу Наполеона, не менее блестящее достижение русских конников, уже в конце Бородинского боя истребивших лучшую часть польской конницы Понятовского, обнаружили воочию все преимущество русской кавалерии над наполеоновской. Полностью бессилие конницы агрессора проявилось в разгар русского контрнаступления, когда в Смоленске под Красным, между Красным и Березиной и за Березиной французы должны были бросать сотнями и сотнями вполне исправные орудия вследствие быстро исчезавшей возможности обеспечить артиллерии конную тягу.

Со дня на день у Кутузова крепла уверенность, что его план непрерывного контрнаступления, безусловно, исполним и поэтому опасные сюрпризы со стороны Наполеона мало возможны, так как Наполеону уже не оторваться от преследования и не создать внезапно нужный “кулак” для ответного удара. Есть факты, неопровержимо доказывающие, что уже в Малоярославце, т. е. в самом начале контрнаступления, Кутузов был совершенно убежден в полном успехе затеянной им грандиозной операции. Нужно предварительно напомнить, что нельзя себе представить человека, который был бы до такой степени, как Кутузов, лишен самоуверенности, пренебрежения к противнику и какого бы то ни было намека на самохвальство.

Притом осторожность Кутузова в выборе слов, когда ему приходилось делать сколько-нибудь ответственные заявления, была известна всем, кому случалось наблюдать его.

Но вот происходит сражение под Малоярославцем. Неизвестно, что сделает Наполеон, неизвестно, что сделает Кутузов. В записях “Достопамятной войны россиян с французами”, изданных в Петербурге в 1814 г., когда были еще живы участники событий, читаем: “После отражения неприятеля под Малым Ярославцем калужские жители пришли в чрезвычайный страх, опасаясь, что Наполеон пробьется на Калугу. В чрезвычайном замешательстве и унынии они не знали, на что решиться: остаться ли в добычу неприятелю или спасать себя бегством. Калужский градской голова Торубаев, заботясь более прочих граждан, решился по долгу своему обратиться к князю Кутузову, дабы именем всех граждан испросить у него совета, что им делать. Кутузов, уверенный твердо в несомненном успехе своих предначертаний и усматривая совершенно, чем окончится дело, писал к градскому главе, чтобы он был спокоен и от лица его удостоверил всех граждан своих, что опасности им никакой не настоит и что неизбежная гибель предстоит неприятелю. Дабы удостоверить их в непреложной истине сего, Кутузов присовокупил, что лета и его любовь к отечеству имеют право требовать от них безусловной доверенности, силою коей вторительно уверял он их, что город Калуга есть и будет в совершенной безопасности”.

После Вязьмы и после известий о полном опустошении Смоленска, исчезновении в нем продовольственных припасов, путь Кутузова, бывшего все время в теснейшей связи и с регулярной армией и с партизанскими силами, превращается в своеобразное триумфальное шествие. Ему по два-три раза в день доносят о новых удачных нападениях на неприятеля со стороны регулярных войск и особенно партизан. Французское отступление местами уже начинает походить на беспорядочное бегство. Уже нет речи о сопротивлении, об инициативе, об активности разбитой армии, бредущей по опустошенной дороге. Есть еще надежда выбраться живыми из России, но и она начинает исчезать.

Только одно большое столкновение с врагом, которое пришлось в это время пережить русской армии, было похоже на “правильный” бой регулярных армий: это было сражение под Красным, длившееся четыре дня, с 6 по 9 ноября, и окончившееся тягчайшим поражением французов. Не доходя до Красного, неприятель был окружен. Шестого числа был разгромлен один из лучших корпусов наполеоновской армии — корпус маршала Даву, — причем пленных было взято 9 тысяч человек.

В ближайшие дни сложил оружие корпус Нея в 12 тысяч человек со всей артиллерией, казной и т. п. Маршал Ней ушел с несколькими сотнями человек. Перебитых и утонувших при переправе через реку не сосчитать. Это был разгром в полном смысле слова. Кутузов еще перед битвой под Красным писал Александру: “После славного сражения при Бородине неприятель столько потерял, что и доселе исправиться не может и потому ничего против нас не предпринимает”.

Старый фельдмаршал, по существу, был прав, потому что под бородинскими потерями французов он понимал и потерю прежней, навсегда исчезнувшей веры в победу.

Французы под Красным за четыре дня потеряли убитыми и пленными более 26 тысяч человек и 116 оружий. А сверх того при бегстве они вынуждены были оставить русским еще 112 орудий. Под Красным дрались с русской стороны те же бородинские, уцелевшие еще герои и ополченцы, на глазах маршала Бессьера громившие наполеоновских гренадеров, но французы как боевая сила были непоходки на тех, какими они были не только под Бородином, но еще и под Малоярославцем. После Красного их ждал окончательный разгром на Березине и на полях между Березиной и Вильной.

Под Березиной неумелость Чичагова и растерянность Витгенштейна на несколько считанных дней отсрочили гибель немногих людей, с которыми прорвался Наполеон, оставив на Березине тысячи погибших. Враг Кутузова, назначенный именно поэтому главнокомандующим Дунайской армией (когда “в награду” за Бухарестский мир Кутузов получил внезапную отставку), Чичагов действовал, абсолютно не считаясь с Кутузовым. Остаток дней своих Чичагов посвятил злобной клевете (на русском, французском и английском языках), имевшей целью свалить вину за свою неудачу на фельдмаршала. Выполнение этой цели облегчалось тем, что Чичагов надолго пережил Кутузова. Витгенштейн все же более откровенно признавал свою вину.

Вся энергия мысли Кутузова после Березины была направлена на то, чтобы заставить Витгенштейна отрезать Макдональду путь к соединению с Наполеоном. В один и тот же день, 19 ноября (1 декабря), он пишет об этом Витгенштейну, а Чичагову отдает приказ — преследовать по пятам остатки армии Наполеона, причем Платов с казачьими полками и полуротой Донской конной артиллерии должен был опередить бегущих французов и “атаковать его (неприятеля. — Е. Т.
) в голове и во фланге”, уничтожая все мосты, магазины и пр. Кутузов требовал от Чичагова большой энергии: “Переправа неприятеля через Березину не могла иначе свершиться, как с пожертвованием большого числа войск, артиллерии и обоза. Весьма желательно, чтобы остатки его армии были истреблены, и для того необходимо быстрое и деятельное преследование”. Кутузов не хотел обескураживать Чичагова, он был мягок с ним, но, по опыту зная его промахи и опоздания, настойчиво требовал неослабной энергии и от него и от Витгенштейна.

Ценнейшими документами для характеристики настроений и планов Кутузова в этот последний период войны являются его предписания Сакену 22 ноября (4 декабря) и Тормасову 23 ноября (5 декабря). Чичагов хотел отправить Сакена против Шварценберга, чтобы не дать ему проникнуть в Польшу, а Кутузов решительно отменил этот план.

Истребление остатков армии Наполеона, полное безостановочное и беспощадное, — вот основная цель фельдмаршала, а вовсе не диктуемая политическими (неосновательными) соображениями идея Чичагова о скорейшем вторжении в Польшу.

Кутузов-дипломат был столь же несоизмеримой величиной с Чичаговым, как и Кутузов-стратег. Он ясно видел, что может случиться, если отвлечь русскую армию от главной цели и бросить часть ее на ненужную борьбу против австрийцев и помогающих им поляков, когда еще не завершена гибель наполеоновского войска на главном направлении отступления французов.

Кутузов был великим полководцем и поэтому думал не только о победоносных приказах и блеске приблизившегося полного торжества, но и о многом таком, о чем склонен забывать кое-кто из позднейших историков. В декабре русская армия подходила к Вильне, и Кутузов не хотел, чтобы исполнилась мечта Наполеона, чтобы в Литве началось восстание против русских. Он знал, что наполеоновские эмиссары вели в Литве агитацию против русской армии. Кутузов принял серьезные меры к тому, чтобы между армией и местным населением были сохранены нормальные отношения. “Я в особенную обязанность поставил графу Платову обратить всевозможное внимание и употребить все должные меры, дабы сей город (Вильна. — Е. Т.
) при проходе наших войск не был подвержен ни малейшей обиде, поставя ему притом на вид, какие в нынешних обстоятельствах могут произойти от того последствия”. Об этом же он повторно писал и Чичагову и другим, еще когда входили в Ошмяны.

10 декабря 1812 г. в Вильну вошли одновременно Чичагов и Кутузов. Ближайшей очередной военной задачей Кутузова было не допустить Макдональда к соединению с остатками французской армии. Он приказал Витгенштейну и Чичагову сделать все возможное для достижения этой цели. Одновременно рекомендовалось от имени царя “давать чувствовать” прусским войскам, находившимся в составе наполеоновской армии (в корпусе Макдональда), что единственным своим врагом русские считают французов, а не пруссаков. То были дни, когда готовился переход прусского генерала Йорка на сторону России.

12 декабря Кутузов не только знал о неизбежности заграничного похода, но начал делать соответствующие распоряжения: “Ныне предпринимается общее действие на Пруссию, ежели сие удобно произвести можно. Известно уже, что остатки французской армии ретировались в ту сторону, а потому одно только преследование туда только может быть полезно”, — писал фельдмаршал Чичагову 12 (24) декабря, то есть еще до виленских споров с Александром. Это неопровержимо доказывает, что самые споры касались совсем не существа вопроса о заграничном походе, а лишь сроков, т. е. того, переходить ли границу немедленно или позже. Не больше! Самый же вопрос был решен Кутузовым утвердительно. Цитируемое письмо решает и уточняет все: Кутузов хотел освобождения Европы и явно считал дело победы незавершенным, пока Наполеон в Европе распоряжается по-хозяйски, но он желал, чтобы немцы могли активно включиться в дело собственного освобождения.

В Вильне должен был решиться вопрос громадного значения — продолжать ли немедленно военные действия, преследуя отступавшие за Неман жалкие остатки почти совсем уничтоженных, разгромленных французских сил, или остановиться и дать русской армии, очень пострадавшей во время блистательно закончившего войну контрнаступления, отдохнуть и оправиться.

Когда Кутузов некоторое время высказывался против того, чтобы продолжать войну немедленно, это вовсе не означало, что он считал войну с Наполеоном уже оконченной. Изгнание, или, точнее, полное уничтожение 600 тысяч прекрасно вооруженных людей, в разное время прибывших в Россию начиная с 12 (24) июня 1812 г., покрыло Россию славой, было заслуженным грозным ответом агрессору, но оно не уничтожило хищническую империю. Кутузов — дипломат и политик — знал еще гораздо лучше и понимал гораздо тоньше спорившего с ним Александра, что великая победа, одержанная в России, с точки зрения широкой программы разрушения хищнической империи, является не концом, а началом дела.

Силу государственной организации, созданной на развалинах разрушенного революцией феодального строя во Франции, он знал не хуже Н. П. Румянцева или М. М. Сперанского, но в отличие от них обоих и тех, кто около них группировался, Кутузов не верил в прочность и жизнеспособность международной политической комбинации, созданной двумя императорами в Тильзите. Киевскому или виленскому губернатору, совсем отстраненному после Тильзита от вопросов высшей политики, не приходилось ни разу высказываться принципиально по существу дела, потому что его никто об этом не спрашивал, но как только он стал в 1811 г. главнокомандующим Дунайской армией, он повел и военные и дипломатические дела так, как можно и должно было их вести, имея в виду не Константинополь, а в отдаленном будущем Париж. Всякий мир с Наполеоном оказался бы перемирием, каковым оказался мир и союз Тильзитский. Предстояли долгие, кровавые войны...

В “союзников” России в предстоявшей борьбе Кутузов либо не верил, либо верил очень мало. Австрии и Пруссии верил мало, Англии не верил совсем, что без особых обиняков и высказывал в глаза Вильсону, когда тот назойливо приставал к нему с советами энергичнее вести войну. Замечу кстати, что глубокого смысла далекого расчета кутузовского контрнаступления Вильсон так никогда и не понял, подобно своему другу и корреспонденту Александру Павловичу.

3.
БЕССМЕРТЕН ТОТ, ОТЕЧЕСТВО КТО СПАС…

С очень пошатнувшимся здоровьем кончал Кутузов свой победоносный поход 1812 г. Тяжкой рабочей страдой была для него эта война. Обожание и безусловное доверие солдат, совсем особый дар повелевать, делая это так, чтобы повеление звучало ласковой просьбой, обаяние ума и влекущее благородство характера, — словом, все то, что - в Кутузове покоряло людей начиная с первых же лет его жизни, очень, конечно, помогало Кутузову при всей его усталости, при всех приступах недомогания, которые он искусно скрывал от окружающих, нести невероятно тяжелый груз труда и ответственности. Старик, которому, считая, например, от дня Бородинского боя (7 сентября 1812 г.) до дня смерти (28 апреля 1813 г.), оставалось жить ровным счетом семь месяцев и три недели, нес на себе бремя гигантского труда. Попробуйте прочесть хотя бы XVIII, XIX, XX томы “Материалов военно-ученого архива” главного управления генерального штаба, где напечатаны документы (письма, резолюции, писанные и диктованные, и т. п.), изо дня в день исходившие от Кутузова. А если не хватит терпения на такое “будничное” чтение (хотя у всякого, претендующего понять роль Кутузова, такого терпения должно хватить), то хоть посмотрите, перелистайте эти томы (а в них приведено еще далеко не все!) — и нельзя будет удержаться от возгласа удивления. Ведь то, что посылалось Кутузову, не просто прочитывалось в штабе, но и требовало резолюций, усилий направляющей мысли. Нужно отвечать — приказами, решениями, даже советами, которые, исходя от главнокомандующего, являются тоже приказами. Что писать Милорадовичу? Чичагову? Витгенштейну? Как реагировать на то, что барон Розен пишет Коновницыну? Или что пишет непосредственно фельдмаршалу Ермолов? Или как отозваться на письмо Витгенштейна фельдмаршалу, из коего ясно, что царь посылает через Чернышева Витгенштейну руководящие указания помимо фельдмаршала и что Витгенштейн уже от себя “любезно” посылает Кутузову рапорт Чернышева царю? И все это еще забрасывается тучей рапортов (прямых или пересылаемых в порядке иерархическом), и эти рапорты ведь тоже вовсе не “мелкие”, если они доходят все-таки до самого фельдмаршала. Да и что это значит в двенадцатом году — “мелкие дела”, если партизан Фигнер должен быть уведомлен через Ермолова прямо из штаба Кутузова, что 4 октября “людям в лагере варить каши ранее и команд для фуражировки не высылать”, так как “неприятель может сегодня противу нас предпринять” движение? А Фигнер должен немедленно соединиться с Дороховым, чтобы действовать вместе на Вороново? Что это, “мелкое дело”? Участь большой битвы зависела от таких “мелких дел”. Все важно, от всего зависят тысячи жизней, и до самого конца похода еще существует противник, хотя уничтожена его армия и сам он уже бежал из России. Потому что выступают новые и новые вопросы: “Александр возлагает на армию заботу о безопасности прусского короля, — а эти монархические любезности и нежности могут отпугнуть генерала Йорка, самовольно мужественно перешедшего на русскую сторону... И всюду нужен орлиный взор и ума палата и глубокая проницательность, и умение разом видеть и деревья и лес! А все это есть только у старика, с двух концов сжигающего последние остатки физических сил... Организация армии, организация тыла, заботы о снабжении, о вооружении, о сношениях с Тулой, с Сестрорецком, с Уралом — все это лежало в конечном счете на главнокомандующем.

В декабрьские дни 1812 г. в Вильне Кутузов ясно понял, что своей победой он уже сокрушил континентальную блокаду, вполне обессилил ее, насколько это было полезно и необходимо для русских экономических и политических интересов, и что фактически побережье Балтийского моря совершенно открыто для морской торговли с Россией. Торговля началась уже даже во время войны. Но пока существовала империя Наполеона, душившая Англию, континентальная блокада еще существовала на юге, в центре, на западе Европы.

Государства Средней Европы и Италия пока еще были если не совсем закрыты, то и не вполне открыты для английских товаров. О Франции (самом значительном из английских рынков сырья и сбыта) нечего и говорить: этот рынок был закрыт если не “герметически”, как хвалились министры Наполеона вроде Годена, то во всяком случае, весьма крепко.

Для Англии продолжение войны с Наполеоном было и с экономической и с политической точек зрения делом не только капитально важным, но и неотложным. Но реальная английская помощь в предстоящей континентальной войне была более чем проблематична. Другим будущим “союзникам” России — а пока союзникам Наполеона — старый русский дипломат и стратег если и “доверял”, то с большими оговорками.

Конечно, пруссаки были непосредственно заинтересованы в избавлении от полного политического рабства у Наполеона, но ведь только что они воевали с Россией, что называется, не за страх, а “за совесть” (если можно тут так некстати употребить это слово), нещадно грабили оккупированные ими русские территории, заранее, до начала войны, приторговывали себе у Наполеона часть Курляндии в случае “удачи” французов в походе. Даже когда прусский генерал Иорк перешел на сторону русских и когда французов уже в Пруссии не было, король Фридрих-Вильгельм III писал Наполеону письмо, клянясь предать Иорка военному суду. Кутузов не имел причин доверять Фридриху-Вильгельму, которого Маркс впоследствии называл скотиной и который своим отношением к России заставляет часто вспоминать об этой марксовой квалификации, свободной от какой-либо двусмысленности.

Что касается Австрии, то Александр грубо ошибся, думая о скором ее разрыве с Наполеоном. Разрыв этот состоялся не в январе, а в конце августа 1813 г. Все это не мог не принимать в соображение Кутузов, видевший, что в первое, самое трудное время заграничного похода основную тяжесть войны придется нести русским и только русским, что и имело место.

Интересно, что Александр не хуже Кутузова знал, почему Вильсон так злобно, нагло и откровенно клеветал на Кутузова, почему английский посол Кэткарт так усиленно хлопотал в Вильне вопреки советам Кутузова о немедленном продолжении войны. “Скажите, не имеете ли вы и Кэткарт приказания в то время, как мы вступим в Пруссию и Германию, сжечь все тамошние мануфактурные заведения?” — такой вопрос задал Вильсону Александр. Когда же речь шла об издании русского перевода книги Вильсона, русская военная цензура (дело было в 1855 г.) решила эти слова не пропустить. Вильсону было очень не по душе, что ему никак не удается перехитрить Кутузова, который видит его насквозь.

Когда Кутузов отдал распоряжение занять позицию после сражения у Малоярославца, то дошедший до предела дерзости Вильсон так себя вел, что старый фельдмаршал счел нужным его оборвать и напомнить ему, что не Англия спасает Россию, а Россия спасает Англию и что “наследниками власти Наполеона будет не Россия и не какие-либо другие континентальные государства, а воспользуются всем те, которые ныне господствуют на морях и которых владычество сделается тогда нестерпимым”.

Кутузов считал Наполеона открытым врагом России, а Великобританию — тайным врагом, тоже стремящимся хоть и иными путями, но столь же упорно к мировому владычеству.

Александру, проведшему всю войну 1812 г. в уютных залах Зимнего дворца, не терпелось начать поход за границу немедленно, из Вильны. Но Кутузов, гениальный расчет которого и привел русскую армию в Вильну, несравненно лучше знал, чего стоило русскому солдату только что победоносно закончившееся контрнаступление. Это забыл не только Александр I, но склонны иногда игнорировать и некоторые историки, “защищающие” Кутузова от “обвинения” в том, что в декабре 1812 г. он оспаривал мнение царя о необходимости немедленно начать поход за границу. Другими словами, они защищают Кутузова от “обвинения” в том, что он не был согласен с желаниями английского шпиона, политического лазутчика Вильсона, перед которым в Вильне в декабре 1812 г. царь позорно “извинялся”, что дает ненавистному им обоим Кутузову Георгия первой степени.

Говорить, например, что Кутузов должен был понимать, что относительно вопроса об уничтожении блокады интересы Англии и России “совпадали”, могут только те, кто совершенно не разбирается в положении России и Европы в то время и абсолютно ничего не понимает в том, что такое была континентальная блокада. Именно оттого-то так и раздражали Кутузова приставания шпионившего за ним в 1812 г. Вильсона, что Кутузов, великий стратег и не менее великий дипломат, прекрасно понимал, что при разгроме Наполеона в России континентальная блокада уже фактически перестала существовать, потому что Россия, Швеция, Дания со всеми своими территориальными водами были уже вполне открыты отныне для ввоза английских товаров, а вот Англия действительно очень нуждалась в том, чтобы блокада была уничтожена также во Франции, Бельгии, Каталонии, Голландии, Италии, иллирийских провинциях, и уничтожена немедленно. Вот почему Вильсону не терпелось поскорей поймать (конечно, русскими, а не английскими руками) Наполеона и уничтожить империю. Кутузов же знал, что полное низвержение Французской империи потребует очень много русской крови. Он тоже ставил конечной целью войны полное уничтожение наполеоновского владычества, но желал дать русской армии хоть небольшой отдых и больше времени для пополнений.

Кутузов с гениальной прозорливостью предвидел тяжкие, кровавые дни Лютцена, Бауцена, Дрездена и то, что союзники до самой осени 1813 г. либо очень мало помогут русской армии, как Пруссия или как кронпринц шведский Бернадот, либо даже и не объявят Наполеону войны, как Австрия, которая только в августе решилась на этот шаг, или как Англия, обманувшая своих русских союзников. Победа (и какая блестящая!) при Кульме была русской победой, а не прусской, не австрийской, не шведской. Кульм был поворотным моментом войны 1813 г. Но ведь он стал возможен лишь 17 сентября 1813 г.

Кутузов ничуть не меньше Александра знал, что окончательная ликвидация военной угрозы со стороны императорской Франции возможна не на Немане, а на Сене, и это доказывается приводимым дальше его разговором с де Пюибюском, но он хотел, чтобы эта победа была одержана после достаточной военной, а главное, дипломатической подготовки, с необходимыми кровавыми жертвами не одной только России, но и “союзных” держав. Об этом свидетельствует все его поведение с декабря 1812 г. до его смерти.

Прошло немного времени после смерти Кутузова, и прусский король уже метался в полной панике и кричал: “Вот я уже опять на Висле!” Русские должны были еще долго почти в одиночку выдерживать всю тяжесть боев против новой громадной армии Наполеона, чтобы спасти Берлин и не позволить Фридриху-Вильгельму отбыть в срочном порядке на Вислу.

Кутузов знал, что конечная победа над Наполеоном в Европе будет одержана, и шел к этой победе, но он не хотел щедро платить русской кровью за излишне нетерпеливое желание союзников ускорить свое освобождение от Наполеона, от его поборов и притеснений, от его континентальной блокады. Союзники же хотели ускорить это освобождение, тратя по возможности меньше своей крови и по возможности больше крови русской. И Кутузов хотел полной победы над Наполеоном, но у него и тут был свой план, и он противился навязываемому ему другому, чужому плану.

Величие гениального стратега и дипломата, величие прозорливого русского патриота, разгромившего армию Наполеона в 1812 г., имевшего всегда твердое намерение покончить с его империей и именно поэтому желавшего лучше подготовить окончательный удар, — это величие выявляется ярко не только в 1812, но и в 1813 г. “Потщимся довершить поражение неприятеля на собственных полях его!” — сказал Кутузов, изгнав французов из России. Но он хотел, чтобы в 1813 г. русской армии пришлось впредь уже не в одиночку сражаться с Наполеоном, как она сражалась против него в 1812 г.

Ему, великому патриоту, победоносному полководцу, по праву принадлежала бы честь ввести в марте 1814 г. русскую рать в Париж; ему, а не Барклаю и никому другому. Но смерть застигла его в самом начале новых кровопролитий, приведших к предвиденному им окончательному торжеству.

За месяц с небольшим до смерти старый герой, победитель Наполеона, должен был выслушивать нетерпеливые советы одного из многочисленных прихлебателей и льстецов Александра, Винценгероде, поскорей идти навстречу Наполеону, собиравшему в это время новую громадную армию.

На сей раз Кутузов оборвал этого непрошеного советчика: “Позвольте мне еще раз повторить мое мнение насчет быстроты нашего продвижения вперед. Я знаю, что во всей Германии каждый маленький индивидуум позволяет себе кричать против нашей медлительности. Считают, что каждое движение вперед равносильно победе, а каждый потерянный день есть поражение. Я, покорный долгу, возлагаемому моими обязанностями, подчиняюсь подсчетам, и я должен хорошо взвешивать вопрос о расстоянии от Эльбы до наших резервов и собранные силы врага, которые мы можем встретить на такой-то и такой-то высоте... Я должен сопоставить наше прогрессирующее ослабление при быстром движении вперед с нашим увеличивающимся отдалением от наших ресурсов... Будьте уверены, что поражение одного из наших корпусов уничтожит престиж, которым мы пользуемся в Германии”.

Но когда Кутузов окончательно решился согласиться принять пост главнокомандующего в начинавшейся новой стадии войны против Наполеона, то он повел дело так, что за все четыре месяца, какие ему оставалось прожить, ему ни разу не пришлось испытать неудачи, влияние его всегда умно обдуманных заявлений, уверений и обещаний на растерянное, колебавшееся население, запуганное долгим наполеоновским гнетом, было громадно. В эти критические первые четыре месяца 1813 г. на Кутузова-полководца ни разу не осмелился напасть неприятель, а Кутузов-политик мирно, без открытой борьбы одолел франкофильскую партию, еще сильную при берлинском дворе и кое-где в стране.

В течение четырех месяцев заграничного похода Кутузов, старый и больной, явно чувствовал себя более независимым от двора, чем в течение всего похода 1812 г. Победитель Наполеона, спаситель России, кумир народа, он мог чувствовать себя минутами гораздо более царем, чем Александр. Приказы Кутузова исполнялись по всей России самым ревностным образом. В последние три дня декабря 1812 г., когда Кутузов перешел через Неман, у него было всего готовых к бою 18 тысяч человек, но когда он вошел в Калиш, а его генералы были им поставлены по Одеру, в начале и середине февраля 1813 г., то у него было уже больше 140 тысяч. Гениальный организатор, тарутинский создатель армии превзошел в Калише самого себя. Он требовал (и получил!) еще и согласие царя на формирование резервов численностью в 180 тысяч человек.

И все-таки король Фридрих-Вильгельм трусил и в смятении не знал, кому, кого и, главное, когда ему следует предать и продать: Наполеона Александру или Александра Наполеону. Боялся их обоих он так, что в один и тот же день иногда писал истинно верноподданнические письма обоим императорам. Но тут снова во всем блеске выступил на сцену Кутузов-дипломат. Он сообщил, что прямо пошлет к Берлину Витгенштейна с войском, ласково при этом предупредив короля, что хочет его подкрепить. Фридрих-Вильгельм очень хорошо понял намек... и покорился. Но Кутузов имел основание рассчитывать не на короля, а на немецкий народ, и он дожил до начала осуществления этих надежд. В первые месяцы 1813 г. немцы еще медленно, но уже приходили в себя после долгого оцепенения, порожденного наполеоновским ярмом.

В солдатском фольклоре весьма характерно отразилось первое время войны 1813 г. Украинские ратники сочинили, по-видимому, именно в эти первые месяцы 1813 г. укоризненно-насмешливые стихи, обращенные к “прусам”, или, иначе, “прусацьким головам”: “Як Россия стала биться, — ты французу все дывывся, ты нейшов нам помогать, з нами славу добывать!” А вот когда Россия начала побеждать, то “прус” “на коленьки пав любенько” перед русскими, умоляя о спасении своих “прусацьких голов”.

Другая солдатская песня (великорусская) как бы дополняет украинскую: “Нутка, русские солдаты, станем немцев выручать! Немцы больно трусоваты, нам за них, знать, отвечать!”

Так отражались в сознании русского солдата долгие колебания прусского короля: помогать ли Кутузову или не помогать и если помогать, то в какой мере? Песни сообщают, что “гость незванный к нам явился не во сне, а наяву, и тем изверг веселился, что жег матушку-Москву”. А другая песня полна гордой уверенности: “Нам не надобна и помощь, нам не нужны пруссаки”.

10 февраля 1813 г. Фридрих-Вильгельм III подписал наконец русско-прусский союзный договор. Правда, он поспешил сейчас же обмануть Кутузова и вместо следуемых 80 тысяч человек дал немного больше 55 тысяч. Остальных только обещал додать, но зато требовал от Кутузова ускорения похода, так чтобы Пруссия осталась уже за линией огня. Кутузов отказывался. Тогда король, доходивший в это время под влиянием страха до поступков полоумного человека, послал своего канцлера

Гарденберга поговорить по душам с Кутузовым и обещать, что русский главнокомандующий получит в подарок имение, если согласится поскорее прикрыть Пруссию с запада, ускорив движение войск. Кутузов ответил, что и без этого подарка его детей и его самого “император не оставит”. На короля приходилось махнуть рукой. Кутузов, игнорируя короля, уже обращался с воззваниями и прекрасно составленными призывами и сообщениями непосредственно к прусскому народу, к саксонскому народу (король Саксонии стоял на стороне Наполеона), к немецкому народу вообще, и эти воззвания, которые впоследствии клевреты Меттерниха приравнивали к революционным прокламациям, подняли дух немцев. Прусский народ окончательно стал в ряды бойцов против Наполеона.

Французский император сформировал армию в 200 тысяч человек. Он имел перед собой снова своего старого противника, единственного, которому удалось в 1812 г. победить его. Берлин был освобожден войсками Кутузова 27 февраля 1813 г. Кутузов по-прежнему не торопился делать то, что, по его мнению, должно было быть сделано лишь в свое время, и на советы Фридриха-Вильгельма обращал гораздо менее внимания, чем в декабре 1812 г. на желания Александра. Но не пришлось уже обоим полководцам — Кутузову и Наполеону — померяться силами. В конце марта старому фельдмаршалу стало трудно двигаться; в апреле он слег, и ему встать уже не пришлось.

Нужно сказать, что во время его болезни в конце марта и в течение всего апреля Александру, принявшему на себя полностью бразды правления армией, удалось все-таки вопреки желанию фельдмаршала осуществить некоторые меры и отдать кое-какие приказы, вредоносно впоследствии, в мае, сказавшиеся под Лютценом.

Ровно за месяц до смерти (28 марта 1813 г.) Кутузов лаконично и, конечно, не говоря о поведении короля, писал Логину Ивановичу Кутузову: “Берлин занять было надобно”. И далее в том же письме прибавляет: “Я согласен, что отдаление от границ отдаляет нас от подкреплений наших, но ежели бы мы остались за Вислою, тогда бы должны были вести войну, какую вели в 1807 году. С Пруссией союза бы не было; вся немецкая земля служила бы неприятелю людьми и всеми способами”.

Кутузову не суждено было ликвидировать предстоявшие русской армии трудности и опасности, которые он предвидел в Вильне в декабре 1812 г. и которые выступили сразу же после его кончины. 28 апреля 1813 г. он скончался, а в мае уже произошла битва при Лютцене, за которой следовали Бауцен и Дрезден. “Простишь ли ты меня, Михаило Илларионович?” — “Я вам прощаю, государь, но Россия вам не простит”. Этот разговор у смертного одра великого фельдмаршала о многом должен был напомнить Александру. Ему пришлось, можно сказать, уже на другой день убедиться, как трудно заменить Кутузова-стратега Витгенштейном, а Кутузова-дипломата Карлом Нессельроде.

Но ореол кутузовского бессмертного триумфа 1812 г. был так могуч, что временные неудачи весны и лета 1813 г. были изжиты и быстро забыты к тому времени, когда осенью русская армия дожила до новых замечательных побед при Кульме и Лейпциге.

В работе о 1812 годе, при анализе сражений, данных Кутузовым,при выявлении его творчества, например совсем особого использования партизанского движения, организации “малой войны”, мы попытаемся выявить стратегический гений Кутузова в его характерных чертах. Здесь, в предлагаемой общей характеристике, достаточно сказать, что и в тактике борьбы “на истощение” и в тактике сокрушительных ударов Кутузов прибегал к замечательно искусному варьированию военных приемов, и поэтому нелепо его стратегию связывать с фридриховской “тактикой измора” или наполеоновской тактикой “сокрушительных ударов”. У него была своя собственная, кутузовская, тактика, мощь которой состояла именно в том, что он прибегал на войне к самым неожиданным и разнообразным приемам (что ему так удалось, например, в Турции в 1822 г.).

Но в чем он был велик—это в том, что в 1812 г. он безошибочно угадал, до какой степени тактика армии, непрерывно преследующей противника и не дающей ему передышки то малыми, то крупными нападениями, и есть основное средство, которое вернее всего (и даже скорее всего) истребит “великую армию”. Высокий талант стратега был не только в этом, но также и в том, что Кутузов понял, до какой степени этому его методу ведения войны соответствует, как наиболее дееспособное средство, применение в широчайших размерах “малой войны”. Именно эта его собственная, кутузовская, тактика и уничтожила лучшую тогдашнюю армию западного мира и лучшего тогдашнего полководца западного мира.

Партизанская война до начала и в первой стадии развития контрнаступления и партизанская война, уже обращавшаяся в “малую войну”, или, точнее, соединявшаяся с ней в ноябре, — это понятия, не вполне совпадающие. “Малая война” велась небольшими, а иногда и довольно крупными отрядами армии, которым Кутузов давал часто очень серьезные задания. Эти отряды вступали в прямую связь с партизанскими отрядами (например, с большим отрядом крестьянина Четвертакова и др.), и их совместные

действия кончались обыкновенно достижением весьма положительных результатов. Эта “малая война” — одно из проявлений творческой мысли Кутузова.

Русский народ, победивший Наполеона и ниспровергший затем его хищническую империю, нашел в Кутузове достойного представителя. Во всей полноте его достижения могут быть оценены лишь в тесной связи со всем комплексом военных действий 1812 г., где будет идти речь о времени, когда биография Кутузова и история русского народа сольются в одно неразрывное целое. Здесь, в этой сжатой характеристике, лишь намечены этапы его жизни, названы главные вехи пути, по которому он шел к историческому бессмертию.

Любимец народа, любимец армии, национальный русский герой умер в ореоле немеркнущей славы. В солдатской песне, сочиненной на смерть Кутузова, говорится о закатившемся солнышке: “Как от нас ли, от солдатушек, отошел наш батюшка, Кутузов-князь!.. Разрыдалося, слезно всплакало войско русское, христианское! Как не плакать нам, не кручиниться, нет отца у нас, нет Кутузова!” Очень показательно, что прежде всего они вспоминают Царево-Займище: “А как кланялся он солдатушкам, как показывал седины свои, мы, солдатушки, в один голос все прокричали ура! С нами Бог! и идем в поход, припеваючи”. С Кутузовым все было легко: “Ах, и зимушка не знобила нас и бесхлебица не кручинила: только думали, как злодеев гнать из родимые земли русские”. Но русский солдат помнит, что и сам Кутузов, как и его солдаты, служил Родине: “И клянемся все клятвой верною послужить вперед, как служили с ним!”

Стратегия Кутузова одолела грозного врага под Бородином, создала затем и гениально проведенное контрнаступление, загубившее Наполеона. А геройское поведение регулярной армии при всех боевых встречах с неприятелем, деятельная помощь партизанской войны, народный характер всей войны в целом, глубоко проникшее в народ сознание справедливости этой войны — все это создало несокрушимый оплот, твердую почву, на которой возникли, развились и привели к победоносному концу стратегические комбинации Кутузова.

Военные писатели, делавшие попытки сформулировать, в чем заключались наиболее характерные черты стратегического искусства Кутузова, нередко начинали с указания на его “осторожность”. Как мы уже отметили, осторожность вовсе не была чертой, сколько-нибудь свойственной природному характеру полководца. И в офицерских и в генеральских чинах он нередко шел именно там, где дело касалось непосредственно и лично ему грозящей опасности, на такой отчаянный риск, который вызывал не только восхищение со стороны солдат, но и некоторое беспокойство и нарекания со стороны ответственных начальников. Храбрецов в русской армии и при Румянцеве и при Суворове было всегда более чем достаточно, а Кутузов нужен был армии не только из-за своей бестрепетной готовности встретить смерть лицом к лицу. Но с того момента, когда ему стали поручать самостоятельные военные операции, Кутузов неизменно обнаруживал замечательную способность не только удерживаться от самых соблазнительных порывов, если желанная цель была сопряжена с серьезным риском, но и умение твердо обуздывать увлечения своих подчиненных. Когда, командуя левым крылом в разгар штурма Измаила, он запросил у Суворова подкрепления, то это он сделал вовсе не потому, что находился в безвыходном положении. Напротив, после отказа Суворова он продолжал свои действия, и в конечном счете левое крыло оказалось победоносным. Но подкрепление, в котором ему было отказано, обеспечивало его операцию от риска неудачи, и Кутузов предпочел достигнуть намеченной цели с промедлением и не рисковать быть снова отодвинутым турецким натиском.

Широта кругозора, умение предвидеть и решительность в осуществлении намеченного замысла сочетались у Кутузова с другими характерными для него свойствами: разумной осторожностью, способностью трезво оценить сильные и слабые стороны противника и умением всегда ставить в каждый данный момент ясную и строго определенную цель. Когда ряд нелепых распоряжений и вмешательств абсолютно ничего не смыслившего в военном деле австрийского императора Франца и вполне достойных своего монарха генералов вроде Вейротера и Макка поставил Кутузова в октябре 1805 г. в совершенно отчаянное положение, то, по позднейшим отзывам даже неприятеля (наполеоновских маршалов), необходим был высокий уровень и моральных качеств войск и стратегического искусства их руководителя, чтобы избавиться от грозившего разгрома и сдачи на капитуляцию.

Дипломат (и писатель) Жозеф де Местр в своем служебном донесении сардинскому королю восторгался действиями Кутузова, который шел от Инна к Ольмюцу в течение сорока дней, не только отбиваясь от наседавшего неприятеля, но и временами переходя к очень активным действиям: “Во время этого отступления генерал Кутузов дал пять замечательных сражений: первое на Эмсе 16 октября, второе — на Ламбахе 19-го, третье—между Штренбергом и Амштеттеном 24 октября, четвертое — у Кремса на Дунае 12 ноября (под Дюренштейном.— Е. Т.
)и пятое — 15 ноября на пути от Кремса в Брюн (под Шенграбеном. — Е. Т.
)”. Жозеф де Местр прибавляет, что “военная история не знает ничего подобного”.

И Кутузов не только совершает в самом деле свой изумительный поход от Кремса к Цнайму, от Цнайма к Ольмюцу и спасает русскую армию из жестоких наполеоновских клещей, уже готовых ее сдавить, но делает это, одерживая после первых двух столкновений ряд крупных успехов — под Амштеттеном, под Дюренштейном,— и без всяких колебаний прибавляем—под Шенграбеном, потому что именно здесь русская армия была спасена мыслью Кутузова и геройством Багратиона и его отряда от самой страшной опасности — почти неминуемой капитуляции. Поэтому Шенграбен, где весь ноябрьский день Багратион со своими шестью с половиной тысячами отбрасывал атаки Мюрата, у которого было в четыре раза больше сил, может быть назван успешным выполнением такого поручения, которое, кроме русских, едва ли кем-нибудь могло быть выполнено. Правда, из 6 500 человек у Багратиона уцелело немногим больше половины, но вся русская армия была спасена. Эта точная и строго ограниченная цель была достигнута, потому что ни после амштеттенской победы, ни после серьезного поражения маршала Мортье под Дюренштейном Кутузов не увлекался рискованными советами и своекорыстными подстрекательствами со стороны австрийцев, а продолжал планомерно свое отступление и благополучно его закончил.

С этим свойством Кутузова связана и его способность не увлекаться слишком широкими замыслами и воздушными замками в постановке основных целей войны. Здесь громадные дарования Кутузова-дипломата как нельзя более помогали расчетам Кутузова-стратега. Таким он был, помогая Суворову в крымских делах, таким он был в войну с турками в 1808—1812 гг., когда Александру I представлялось весьма возможным делом овладение Константинополем.

В единственном случае, именно в 1812 г., Кутузов был согласен с постановкой цели самой широкой, фундаментальной победы над противником. Он твердо был уверен, что прочного мира с Наполеоном у России быть не может и что спокойствие и длительная безопасность России требуют не только освобождения России от нашествия, но и низвержения хищнической империи, покорившей континентальную Европу и уже стоявшей на Висле и на Немане. Но именно поэтому он требовал, чтобы Александр, ставя перед собой подобную цель, отдавал себе отчет в трудности предстоящей борьбы. Он требовал, чтобы готовились к очень долгому и грозному единоборству, к новым отчаянным схваткам.

В триумфальные дни своих великолепных четырехдневных побед под Красным, в ноябре 1812 г., о чем Кутузов говорит с пленным де Пюибюском? О том, есть ли надежда, что французский сенат наконец воспротивится военному деспоту и не даст ему возможность продолжать бесконечную войну.

Кутузов явно считал внутренний переворот во Французской империи (если бы он был сколько-нибудь возможен) более скорым и уж поэтому более желательным способом достигнуть основной цели войны - низвержения наполеоновского владычества, — чем окончательная военная победа. Но именно несбыточность этой мечты делала в соображениях Кутузова абсолютно необходимым продолжать войну вплоть до победоносного низвержения опасного противника. Кутузов лишь хотел, чтобы народы, которые пойдет освобождать русская армия, и сами деятельно участвовали в своем избавлении от ярма.

Как верховный распорядитель армии, Кутузов принадлежал к числу тех полководцев, которые придают громадное значение своевременной организации резервов, и он мирился с промедлениями, отсрочками, отказом от использования намечаемого или даже уже одержанного успеха, если не видел за собой достаточных резервов. За внешними эффектами он никогда не гнался. Одержав самую блестящую победу над турками под Рущуком в 1811 г., он сейчас же из Рущука ушел, как это и следовало по его сложным стратегическим и дипломатическим соображениям. В этом отношении он решительно не походил на таких полководцев, как, скажем. Карл XII, которому все разумные люди его штаба вроде Гилленкрока или графа Пипера, или даже Реншильда неоднократно советовали отступить к Днепру или за Днепр, но который ни за что не хотел совершить этот спасительный шаг, чтобы в Европе не сказали, что он уже не наступает, как всегда, а отступает. Не походил Кутузов и на Наполеона, который тоже неоднократно во имя подобных же эфемерных и тщеславных соображений совершал порой очень рискованные действия. Все его высказывания и, что важнее, все его действия всегда сводились к тому, что основная цель полководца — выиграть войну и что сравнительно с этой задачей выигрыш или проигрыш отдельной битвы и потеря или возвращение того или иного города являются делом второстепенным. Ведь в чем было разногласие между Кутузовым, с одной стороны, и обоими императорами, Францем и Александром, и их советчиками — с другой, в роковые дни, предшествовавшие Аустерлицу? Кутузов предлагал уйти в Рудные горы и там отсиживаться, ожидая эрцгерцога Карла с юга и пруссаков с севера на подмогу. Война, конечно, затянется

на месяцы, но лесной возможно ждать успеха. Другими словами, лучше с известным промедлением победить, чем безотлагательно быть поколоченным.

Но Александр, бездарный австриец Вейротер, легкомысленный, ничтожный, смотревший на Кутузова сверху вниз Петр Долгоруков слышать ничего не хотели об отступлении. И катастрофа произошла. Кстати заметим, что все эти пылкие воители, развязно спорившие с Кутузовым, в день Аустерлица уцелели, а ранен был, и довольно опасно (в щеку), только старый Кутузов.

К числу главных достоинств Кутузова как полководца должно отнести умение выбирать нужных людей, хороших исполнителей его предначертаний, и вместе с тем таких, которым можно было бы поручать трудные задания и надеяться на их самостоятельные шаги в случае необходимости принятия внезапных решений при сложившейся обстановке, иногда совершенно неожиданной.

Выше было отмечено, что Кутузов во время своего контрнаступления широко пользовался так называемой “малой войной”, т. е. посылкой отдельных отрядов иногда на далекие поиски, с конкретными боевыми поручениями. Эти отряды действовали очень часто (но далеко не всегда) в соединении с партизанскими отрядами. Единая мысль и единая воля, воля фельдмаршала, управляла и регулярными армиями и партизанами. Ближайшие помощники и сподвижники Кутузова, вроде Коновницына, Дохтурова, Милорадовича и других, вспоминали впоследствии с особенной любовью отличительную черту кутузовских приказов: необычайную ясность, краткость, удобопонятность. Эта драгоценная черта приводила к тому, что и рядовой, участвовавший в деле, отчетливо понимал основную стратегическую цель и тактические движения, хотя сплошь и рядом никто всего этого сколько-нибудь детально не объяснял. Эта черта еще более тесно сближала организм армии с ее “мозгом”, т. е. Кутузовым и его штабом, и еще более крепила любовь и доверие русского войска к ее вождю, в котором оно видело олицетворение спасения и торжества России.

Кутузов обладал более обширным военным образованием, чем Петр I и даже Румянцев, и уступал в этом отношении, может быть, лишь Суворову. Но так же, как и эти его предшественники и старшие современники, он строил свою стратегию и тактику совершенно независимо от всего, что он мог вычитать у западноевропейских авторов, например в мемуарах Фридриха или в сочинениях о войнах Фридриха. Если немецкие теоретики в духе Клаузевица и его школы (например, Ганс Дельбрюк) не понимают и не признают Кутузова, то прежде всего потому, что его искусство не вмещается ни в одну из созданных ими схем. Имеются, по их убеждению, две стратегии: одна Фридриха II, а другая Наполеона. Школа Фридриха учит тому, что в трудной войне можно достигнуть успеха стратегией затягивания военных действий и тактикой “измора”. И есть наполеоновская стратегия и сопряженная с ней тактика нанесения молниеносных сокрушительных ударов. Но Кутузов решительно нарушает стройность и простоту этой классификации. Сегодня он действует отступая, — например, при долгом отступлении в Ольмюц — и вызывает характерную похвалу маршала Мармона, сказавшего, что это отступление не только геройское, но и “классическое”, а завтра начинает и выигрывает самым блестящим образом четырехдневный бой под Красным, очень напоминающий сокрушительные удары Наполеона под Аустерлицем или Иеной, или Ваграмом. Сегодня он одерживает уничтожающую победу над турками в Рущуке, а завтра начинает изводить турок многомесячным измором. Конечный успех бывает у него полным или частичным, но поражений Кутузов не знает (аустерлицкое несчастье произошло именно потому, что в тот день и в предшествующие дни Кутузов был главнокомандующим лишь номинально).

Кутузов всецело принадлежит к русской школе стратегии. Подобно другим трем замечательным русским полководцам XVIII столетия — Петру I, Румянцеву и Суворову, — Кутузов обнаруживал свои богатые природные дарования решительно вне какой-либо зависимости от влияния военных теорий и образцов полководческого искусства Запада.

Петр I очень мало чему “учился” у Карла XII. И уж если говорить о стратегии, диаметрально противоположной полководческому “искусству” шведского воителя, то это именно стратегия Петра.

Румянцев и Суворов не только хорошо знали принципы военного учения Фридриха II, но даже воевали с ним, и не только воевали, но частенько и колотили его войска, однако ни в войне 1770—1774 гг., ни в каких иных походах их даже самый придирчивый глаз не найдет и признака влияния стратегии прусского короля. О Суворове можно было сказать, что в нем всегда жило одновременно и инстинктивное и вполне сознательное отталкивание от столь модного в тогдашней Европе “фридерицианства”, и, подобно многим другим мнимо беспечным прибауткам Суворова, его слова о том, что он не пруссак, а природный русак, имели вполне определенный, весьма серьезный смысл. Полководческий гений Суворова развивался самобытно, и он создал свою “науку побеждать”. Не Фридриху II, которого, по его собственному признанию, после семи лет тяжкой войны только совсем непредвиденный случай (смерть Елизаветы) спас от полной гибели, было учить русских полководцев науке побеждать.

Казалось бы, поскольку конечный военный успех служит обыкновенно наиболее существенным и убедительным мерилом целесообразности распоряжений и одаренности полководца, высокий талант Кутузова должен был быть признан и врагами и друзьями его. Он и был признан, и всякий раз, когда нужно было выйти из трудного положения, к Кутузову обращались. Нехотя, скрепя сердце делал это и царь. Но справедливой оценки своих стратегических достижений и подробного анализа их характерных черт Кутузов ни от современников, ни от ближайших поколений так и не дождался. Даже Суворову судьба не дала выявить свой гений так полно, как выявил свой гений Кутузов, которому пришлось и командовать громадными армиями, разбросанными на больших пространствах, и вести войны, от которых зависели честь и спасение государственной независимости России, и стать “вождем спасения”, как назвал его Жуковский в своей “Бородинской годовщине”.

С каким умилением немецкие военные историки описывают в качестве счастливого открытия проведение Гельмутом Мольтке принципа, гласящего, что войска должны двигаться отдельно друг от друга, а на врага ударить сразу, всем вместе: getrennt marschieren-vereint schlage! И ведь никто из них не пожелал вспомнить, что первым стратегом нового времени, за полстолетия до Мольтке, систематически проводившим этот принцип с полным успехом, был именно Кутузов, у которого не только в турецком походе 1811 г., но и в России в 1812 г. и даже в Пруссии и Саксонии в 1813 г. маршировали не армиями и не корпусами, а полками и временами чуть ли не ротами, что облегчало и снабжение их, и заботливое наблюдение за ними, и подготовку их к боевым столкновениям с неприятелем. А в решительный момент происходило нужное для удара соединение. Кутузов придавал большое значение редутам и вообще инженерной подготовке намечаемого поля битвы, и прежде всего это нужно сказать о Бородине. В данном случае Кутузов как бы следовал заветам Петра I.

Задолго до известного предостережения Наполеона, которое несколько раз давалось им в назидание его маршалам и генералам (“Помните, когда вы обходите неприятеля, что он в это самое время может обойти вас”), Кутузов вполне самостоятельно держался этого взгляда и извлек из этого стратегического правила все нужные последствия. Наполеон имел случай убедиться, что Кутузов вообще в совершенстве постиг всю премудрость, касающуюся охраны армии от обхода, когда Кутузов через семь дней после занятия французами Москвы благополучно вошел в Красную Пахру, а затем двинулся к Тарутину и уже к 20 сентября был в Тарутине, в полной безопасности от обхода. И не только сам Наполеон, но и его историки, как французские, так и немецкие, никогда не узнали, что значение стратегического обхода и борьба против него продуманы Кутузовым давным-давно, задолго до гениального флангового марша в Красную Пахру и оттуда в Тарутино. Глубоко проникновенный выбор Кутузовым бородинской позиции на возможно далеком расстоянии от Москвы обеспечил успех этого марша и лишил Мюрата с авангардом, да и всю армию Наполеона возможности совершить обход кутузовских войск.

Одной из наиболее характерных особенностей Кутузова как полководца была всегдашняя забота, во-первых, о резервах и, во-вторых, об организации и обеспечении снабжения армии всем необходимым. Он старался по возможности не отрываться далеко ни от резервов, ни от обоза, хотя это, естественно, замедляло движение армии, и на примере Наполеона он видел, что никакие успехи, которые может сулить быстрое продвижение армии, не могут вознаградить за роковые последствия оторванности от резервов и от средств снабжения. Разговаривая в ноябре 1812 г., после сражений у Красного, с военнопленным офицером де Пюибюском, Кутузов категорически утверждал, что Наполеон погубил свою армию тем, что не остановился в августе 1812 г. в Смоленске. Конечно, это не значит, что Наполеон не потерпел бы дальше окончательного поражения, но оно не было бы таким уничтожающим. Такова, очевидно, мысль фельдмаршала.

И здесь же отметим, к слову, еще одну счастливую особенность ума Кутузова: он превосходно понимал основные свойства интеллекта и характера своего противника, назывался ли этот противник Мулла-пашой Виддинским или Измаил-беем, или верховным визирем, или Мюратом, или Наполеоном. Только что сказав де Пюибюску, что Наполеон погубил себя, не оставшись в Смоленске, Кутузов столь же решительно прибавил, что ожидать от Наполеона, чтобы он (в августе) остановился в Смоленске,—значит не знать Наполеона: “Все, что требует времени, осмотрительности и забот о деталях, не может иметь места в его намерениях”.

В том-то и дело, что светлый, непредвзятый, проницательный взгляд Кутузова очень хорошо постигал и сильные и слабые стороны противника, а Наполеон не только недооценивал, но и решительно не понимал разносторонних и громадных умственных ресурсов и замечательных политических и стратегических дарований старого фельдмаршала. Войну Наполеона, предпринятую против России, Кутузов считал какой-то дикой странностью, своего рода безумием. Эти слова победоносного фельдмаршала в ноябре 1812 г. должны были прозвучать как роковой приговор в ушах французского офицера, потому что Кутузов прибавлял: “Вы уже не можете более противопоставить мне ни кавалерию, ни артиллерию”.

Одна из самых могучих и самых счастливых особенностей интеллекта Кутузова заключалась в том, что никогда он не был и не ощущал себя только полководцем, дающим сражения, или только дипломатом, ведущим переговоры, или только государственным человеком — правителем и устроителем большого края. Помогая Суворову и Потемкину в Крыму в 80-х годах XVIII в., он сегодня воюет с татарскими партиями, завтра ведет с ними переговоры, послезавтра административно устраивает территорию, последовательно переходящую под власть России, а потом, когда это оказывается нужным, опять обращается к мечу и опять к дипломатии. Когда в порядке опалы в октябре 1806 г. его назначают киевским военным губернатором или на такую же должность в Литву в июле 1809 г., то он, вводя упорядоченную администрацию, преследуя злоупотребления, в то же время успешно и умело и в Киеве и в Вильне считается с национальными стремлениями и обезвреживает планы Наполеона вызвать восстания или брожения в польском и литовском населении, с полным успехом пуская для этого в ход всю тонкость своего ума и дипломатические свои таланты, потому что ни в тильзитские, ни в эрфуртские дружеские излияния обоих императоров он не верит и знает, какая угроза висит над русскими западными губерниями и Литвой со стороны наполеоновского герцогства Варшавского и как ловки тайные агенты Наполеона в Литве, подсылаемые из Парижа и из Варшавы. Когда он получает очень замысловатое поручение — ликвидировать многолетние ошибки и всякие вольные и невольные неудачи слабых и неспособных своих предшественников и закончить больше пяти лет длившуюся турецкую войну, то здесь всякий осведомленный и беспристрастный человек не знает, кому больше удивляться—гениальному полководцу, искуснейшим маневром то на левом, то на правом берегу Дуная надломившему, а потом разгромившему турецкую армию под Рущуком и после Рущука, или же несравненному виртуозу дипломатического искусства, который сослужил России такую службу Бухарестским миром.

Эта разносторонность ума и дарований позволяла Кутузову выискивать такие неожиданные средства, прибегать к таким ресурсам и достигать таких результатов, которые другим не приходили и в голову. Предупредить войну, пока она еще только угрожает, или поскорее ее окончить, если есть хоть какая-нибудь возможность достигнуть желаемых результатов мирными переговорами, — вот черта, очень характерная для Кутузова.

К чему, собственно, если не считать нескольких второстепенных политических и коммерческих успехов, сводилось основное достижение Кутузовской миссии в Константинополе в 1793—1794 гг.? К тому, что турки убедились не только в ненужности, но и в опасности для них политической дружбы с Францией. Этим была предупреждена и, во всяком случае, надолго отсрочена война и ликвидировалось неспокойное положение на Черном море. Такую же трудную и очень в тот момент нужную роль сыграл Кутузов и во время своего внезапного командирования Павлом I в 1798 г. в Берлин в качестве чрезвычайного посла. Русское правительство крайне недовольно было сепаратным миром Пруссии с Францией, заключенным в Базеле в 1795 г. Но Кутузов понял свою миссию так, что выгодней не углублять, а, скорее, ликвидировать это чувство раздражения и неудовольствия. Это ему вполне удалось, и опасное в тот момент охлаждение было ликвидировано без вреда.

Только что нами было отмечено, что Кутузов там, где это было возможно без ущерба для интересов и для чести России, стремился не только предупреждать, но по возможности и сокращать военные действия и достигать намеченных результатов, уже не прибегая к силе оружия. Воюя ли с Турцией или с Францией, Кутузов не переставал думать о том, нельзя ли для сокращения войны использовать внутреннее положение страны противника. Необыкновенно показательна в этом смысле беседа Кутузова с уже упомянутым пленным французским офицером де Пюибюском о том, возможно ли ждать в самой Франции решительного выступления против Наполеона, которое сломило бы его власть и, во всяком случае, лишило бы его возможности продолжать войну.

Передавая в точности (в диалогической форме) эту беседу с Кутузовым, шедшую на французском языке, де Пюибюск отмечает, что фельдмаршал дважды затрагивал вопрос о возможной будущей роли “охранительного сената” в борьбе против бесконечного самовластия императора и против новых и новых рекрутских наборов. Тут слова “le senat conservateur” следует переводить не “консервативный”, а “охранительный” сенат, то есть охраняющий конституцию. Кутузов знал, что это официальный титул сената, учрежденного Наполеоном. Этот сенат состоял из назначаемых фактически императором подобострастных чиновников, да и “конституция”, которую они были призваны “охранять”, заключалась лишь в юридическом оформлении бесконтрольной власти самодержца.

Очень поучительно отметить, что Кутузов в ноябре 1812 г. на полях битвы под Красным уже думал о низвержении власти Наполеона во Франции как о единственно возможном и желательном исходе войны. Он вовсе не считал таким исходом одно лишь изгнание агрессора из России. Кутузов только допытывался у своего собеседника, есть ли какая-нибудь надежда, что сенат отважится на такое революционное выступление, пока оно еще сопряжено с риском жизни для сенаторов, т. е., другими словами, пока еще русская армия не вошла в Париж. Де Пюибюск мог ответить на этот вопрос лишь отрицательно.

Замечательно, что Кутузов, широко осведомленный в европейских делах политик и дипломат, совершенно правильно предугадал, что без формального, по крайней мере, вмешательства сената дело низвержения владычества Наполеона не обойдется.

Формальное низложение династии Бонапартов и было совершено именно через посредство этого самого “охранительного сената”. В апреле 1814 г. — но, конечно, только когда русские вошли в Париж — покорный сенат под водительством Талейрана сейчас же поспешил беспрекословно исполнить волю победителей. Предсказавший и как бы подсказавший это сенату еще в ноябре 1812 г. на кровавых полях Красного и так много сделавший для достижения этого результата старый русский полководец уже лежал тогда в могиле.

Не мудрствуя лукаво, скромный, очень несчастный, производящий впечатление безусловно правдивого человека, французский офицер де Пюибюск передает слова Кутузова в первом лице, и в примечании мы даем, таким образом, подлинную французскую речь Кутузова, а здесь, в тексте, лишь русский перевод. “Он (Кутузов. — Е. Т.
) спросил у меня: “В случае, если Наполеон ускользнет на Березине, настолько ли преданна ему Франция, чтобы еще предоставлять ему свою кровь и свои богатства? Будет ли благоприятствовать сенат новым наборам и покажет ли он себя более привязанным к Наполеону, чем к интересам нации?..” После того как вопрос, относящийся к сенату, был мне задан повторно, его превосходительство (Кутузов. — Е. Т.
) прибавил: “Если я не ошибаюсь, охранительный сенат должен бдить над правами и интересами французской нации. Могу ли я игнорировать то, что вы мне только что сказали о ее нежелании способствовать честолюбивым проектам, которые лишь увеличивают народные бедствия? Ведь одна из самых прекрасных функций, которые человек обязан выполнить, и составляет обязанность ваших сенаторов? Как вы думаете, какое положение они займут, если Наполеон сможет возвратиться в Париж?” Приведя эти слова русского фельдмаршала, де Пюибюск с грустью вспоминает, что надежда на гражданское мужество сенаторов не оправдалась и что, когда Наполеон вернулся из России в Париж, сенат сейчас же утвердил производство нового набора, который и дал Наполеону 350 тысяч рекрутов.

На этот раз никакие попытки ускорить победоносное окончание войны организацией внутреннего переворота во Франции, как бы это ни было желательно, даже и не предпринимались Кутузовым. Он понимал это, конечно, и до разговора с названным военнопленным французом. Приходилось вести борьбу до конца чисто военными средствами, чего бы это ни стоило. Судя по многим признакам, умирая в Бунцлау 16 (28) апреля 1813 г., Кутузов не очень многого ждал от прусского короля, от двусмысленной, предательской, виляющей политики Меттерниха, от грубо своекорыстной, изменнической тактики британского кабинета. Наконец, при глубине своего политического ума и широте кругозора он, имевший возможность изучить всю пустоту, тупость, упрямство и невежество французской аристократической эмиграции еще по образчикам вроде Карла Артуа, прикармливаемого при дворе Екатерины, не мог не предвидеть, до какой степени эти господа, бредившие воскрешением феодализма, своей нелепой программой отталкивают от себя народную массу во Франции и тем самым против своей воли укрепляют положение грозного военного диктатора, продолжавшего отчаянную, кровавую борьбу. Все эти внешние и внутренние обстоятельства, проявившиеся во всей своей силе уже после смерти великого фельдмаршала, безмерно затянули борьбу, залили потоками крови поля Германии, Франции, Бельгии, и окончательное низвержение Наполеона с императорского престола произошло только после его нового царствования (Сто дней) и после кровавого побоища под Ватерлоо 18 июня 1815 г., т. е. через три года без двух с половиной месяцев после Бородина. Агония наполеоновской империи затянулась, но смертельный удар этой империи, после которого уже полного выздоровления быть не могло, был нанесен ей на Бородинском поле, и слава единственного истинного победителя, сокрушившего всеевропейского завоевателя, навсегда осталась за Кутузовым.

Именно на Бородинском поле непобедимый до той поры агрессор начал тот путь, который привел его на остров Св. Елены.

Под Бородином русский народ, старый русский великан, нанес дерзкому захватчику сокрушительный удар, и он упал в дальнем море на неведомый гранит: поэтическая аллегория, связавшая великую русскую победу с конечной гибелью завоевателя, в точности соответствует исторической действительности.

4.
ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Бессмертная слава Кутузова создалась из нескольких элементов, которые редко встречаются в таком гармоническом соединении в одной индивидуальности и редко когда проявляются с такой яркостью на всемирно-исторической арене.

Кутузов-полководец по глубине своих стратегических замыслов, по смелости и оригинальности своих дерзаний и по громадности своих достижений является, конечно, первоклассной величиной в ряду замечательнейших полководцев мировой истории.

Разумеется, и его противниками во главе с царем было сделано все, чтобы сначала ему мешать, а затем по мере сил принижать и замалчивать его. Конечно, за границей эта политика замалчивания практиковалась относительно стратегических достижений Кутузова еще больше и еще бессовестнее, чем, например, относительно Петра или Суворова. Лучший военный теоретик Запада в середине XVIII в., Мориц Саксонский, восторгался оригинальностью и гениальностью идеи редутов на поле Полтавской битвы и называл Петра великим стратегом. Его книга “Военные мечтания” (“Reveries militaires”) была переведена на все языки, читалась и цитировалась, но “забывали” цитировать только то, что говорилось о полтавских полевых редутах. О Суворове говорилось все, что угодно, кроме того, что он был замечательнейшим стратегом, а не просто храбрым рубакой.

Кутузов не избег общей участи. О Бородине говорилось как о “победе” Наполеона, а о замысле и, главное, о выполнении плана контрнаступления Кутузова не говорилось ровно ничего, так же как из истории 1805 г. выбрасывался и жестокий разгром корпуса Мортье Кутузовым и замысел (и полная удача) задержки громадной наполеоновской армии сравнительно ничтожными силами командированного Кутузовым Багратиона, так же как игнорировалась выигранная Кутузовым в 1811—1812 гг. трудная турецкая война. Игнорировался и поход 1813 г., причем Кутузова усердно замалчивали именно немецкие историки, хотя вплоть до смерти Кутузова, т. е. в течение первых четырех месяцев 1813 г., кутузовская армия выбрасывала вон французов из немецких городов, где они еще держались.

Кутузов-дипломат замалчивался еще усерднее и успешнее, чем Кутузов-стратег. Потемкину, а не Кутузову приписывались тонкие и сложные негоциации в Крыму, закончившиеся полным успехом. Платон Зубов и Безбородко постарались утаить личную роль Кутузова в Константинополе в 1793—1794 гг.; за блистательный, поистине головокружительный по своим достижениям Бухарестский мир 1812 г., освободивший Дунайскую армию для борьбы против Наполеона и спасший от турецкого владычества Бессарабию, Кутузов был “награжден” лишением командования, а вся слава этого мира была приписана Чичагову, который прибыл, когда уже все было сделано.

Кутузов-организатор, воссоздавший в Тарутине армию, имел прекрасных помощников — Коновницына, Дохтурова, Милорадовича, впоследствии Тормасова и нескольких других, правда, уступавших им, но все же преданных, способных, надежных людей. Но эта менее видная работа была известна и могла быть оценена лишь ближайшими сотрудниками.

И не помогло врагам Кутузовской славы ровно ничего: ни замалчивания, ни клевета! Слава Кутузова с годами не меркла, а сияла все ярче и ярче. Кутузов-патриот, Кутузов — гениальный слуга России — стал любимцем народа задолго до 1812 г. Сначала ему поверила армия, за армией поверил народ. Любовь и доверие народа к Кутузову и были могучим оплотом в борьбе с противниками.

В литературе, посвященной истории 1812 г., и, кроме того, в характеристике Кутузова, в свидетельствах русских и иностранных много раз встречаются выражения, могущие сбить читателя с толку и способные представить Кутузова мягким, уступчивым, лукавым царедворцем, не желавшим энергично бороться против царей. Это — сплошь фальшивое, поверхностно составленное и легкомысленно сформулированное мнение. Перчатка у Кутузова была бархатная (да и то далеко не всегда), но рука—железная. Наглые приставания Франца I в 1805 г., чтобы Кутузов положил всю русскую армию для защиты Вены, Кутузов не то что отклонил, а просто не обратил на них ни малейшего внимания. Довольно нелепый план Александра в 1811 г. (о нападении на Константинополь) ни в малой степени не удостоился со стороны Кутузова серьезного рассмотрения. В 1812 г. после Бородина, он ничуть не смутился раздражительными укорами царя, эти укоры могли его оскорбить, но никак не повлияли на его зрело обдуманные действия. И если под Аустерлицем ему не удалось, несмотря на все усилия, побороть губительное, наглое, невежественное упорство Александра, то исключительно потому, что царь уже не советовался с ним ни вечером 1 декабря 1805 г., ни на рассвете 2 декабря, а просто стал отдавать приказания через Петра Долгорукова и других прихвостней.

Корифей военного искусства, первоклассный дипломат, замечательный государственный деятель — Кутузов прежде всего был русским патриотом. Там, где речь шла о России и ее военной чести, о русском народе и его спасении, — там Кутузов был всегда несокрушимо тверд и умел поставить на своем. Умел даже резко и публично оборвать царя, как он это сделал с Александром перед очищением Праценских высот в день Аустерлица. Оттого-то царь и придворные, военные и штатские блюдолизы, как русские, так и иностранные, и ненавидели старого фельдмаршала и боялись его. Их вражда к нему особенно усиливалась, потому что они прекрасно знали, что в трудную минуту все-таки придется идти на поклон к этому хилому старику с выбитым глазом и молить его о спасении и что позвать его заставит русский народ. “Иди, спасай! — Ты встал и спас”, — народ обратился к Кутузову с этими словами задолго до Пушкина.

Все лучшие, бесценные черты русского национального характера отличают натуру этой необыкновенной личности, вплоть до редкой способности человечно, даже жалостливо относиться к поверженному врагу, признавать и уважать во враге храбрость и другие воинские качества.

Его любовь к России обостряла в нем естественную подозрительность к иностранцам, как только он замечал в них стремление использовать Россию в своих интересах. А его громадный и проницательный ум быстро открывал перед ним самые сокровенные тайны сложной дипломатической лжи и интриги. Оттого-то его и не терпели Вильсон и британский кабинет, и клевреты Меттерниха, и император Франц, и прусский король Фридрих-Вильгельм III, с отчаяния хотевший даже подкупить Кутузова предложением богатого подарка — большого поместья.

Кутузов жил для России и служил России, но дождался вполне достойного его бессмертных заслуг признания его национальным героем только в наши времена низвержения и уничтожения гнуснейшего из всех агрессоров, когда-либо нападавших на русский народ и на народы, входящие в великий Советский Союз.

5.
СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ

1. Е. В. Тарле. Михаил Илларионович Кутузов - Полководец и дипломат

Слов:	24487
Символов:	179149
Размер:	349.90 Кб.

Название реферата: Михаил Илларионович Кутузов