Последнее княжение в Киеве (1155 - 1157)

Войны Юрия Долгорукого.

Карпов А. Ю.

Вербное воскресенье

Снег, снег, белый саван России… Без малого на полгода жизнь здесь почти замирает. Всё — поля, леса, реки — окутано толстым снежным покровом, всё погружено в дремоту, в тайну. Снег сияет такой ослепительной, искрящейся белизной, что с непривычки режет глаза — нам, живущим в городской суете и сутолоке, среди нами же загаженной природы, трудно даже представить себе настоящее величие первозданной русской зимы. Это время отдохновения от трудов, время покоя, задумчивости.

Но зима — так уж сложилось в русской истории — это еще и то время, когда особенно любили начинать войны, выступать в походы. И это тоже объяснимо. Без малого на полгода непроходимые лесные дебри и бескрайние болота, раскисшие от дождей дороги и разлившиеся в половодье реки делали невозможным или крайне затруднительным продвижение значительных масс людей и конницы. Зимой же лед сковывал течение рек, превращал их в отличные пути сообщения, а по снежному насту прокладывались удобные прямые маршруты. И забота любого полководца сводилась главным образом к тому, чтобы успеть вернуться домой до начала таяния снегов и вскрытия рек. И тогда снег и вправду превращался в саван, укутывая тела павших на поле брани и сохраняя их до весны. А алая кровь так резко выделялась на фоне снежного покрова, словно бы нарочно оттеняя его белизну. Но проходила неделя, другая, выпадал новый снег, заметая следы минувшего побоища, как будто и не было его никогда на этом месте. И вновь наступала гармония всеобщего покоя, всеобщей дремоты, примирения, тишины…

…Длинная вереница всадников, крытых саней, повозок, отряды вооруженных людей продвигались по скованному льдом руслу реки Волги. То была рать, собранная князем Юрием Владимировичем Долгоруким. Здесь были его сыновья — старший Андрей, Борис, Мстислав, Василько — каждый со своей дружиной; здесь были суздальцы, ростовцы, владимирцы, переяславцы, ратники из других залесских городов. Князь Изяслав Мстиславич словно нарочно подгадал со своей кончиной: зима только началась, и у его возможных преемников, претендентов на высвободившийся киевский стол, оставалось довольно времени, чтобы свести счеты друг с другом.

На этот раз князь Юрий Владимирович выбрал не прямой путь на юг — через "Вятичи", а кружной — по Волге и далее по Днепру, мимо Смоленска. На то имелись свои причины. Юрий двигался не спеша, с полным сознанием своей силы. "Златой" киевский стол принадлежал ему по праву "старейшинства", по "отчине" и "дедине". Юрий был уверен в собственной правоте и потому мог не торопить события. В конце декабря 1154 — начале января 1155 года (возможно, после Рождества, 25 декабря, или после Крещения, 7 января) он выступил в путь и в середине января был уже на Волге.

В Суздале же осталась его супруга с двумя младшими сыновьями — младенцами Михалком и Всеволодом. Судя по рассказу летописи, перед самым уходом на юг князь Юрий Владимирович привел жителей Суздаля, Ростова, Переяславля и других городов к крестному целованию в том, что после его смерти именно их примут они на княжение. Старшим Юрьевичам отец уготовил куда более достойные, с его точки зрения, уделы в Киевской земле.

***

Выбор волжского пути имел и еще одну — чисто политическую — причину. Юрия очень волновала ситуация в Новгороде. Через своих доброхотов он знал о настроениях в городе, знал о недовольстве уходом Ростислава Мстиславича на киевский стол, а также о том, что набирают силу сторонники союза с ним, Юрием. Медлительность князя и направление движения, по-видимому, и объяснялись начавшимися как раз в это время переговорами с новгородцами.

Покидая Новгород, Ростислав Мстиславич оставил там тринадцатилетнего сына Давыда. Это пришлось не по нраву новгородцам. В городе вновь начались раздоры и смута. "И възнегодоваша новгородци, зане не створи им (Ростислав. — А. К.) ряду, — сообщает новгородский летописец, — нъ боле разьдра, и показаша путь по немь сынови его". Можно думать, что изгнание юного Давыда Ростиславича было согласовано с Юрием. Во всяком случае сразу же вслед за этим новгородцы отправили к Юрию представительное посольство. Возглавлял его давний союзник Юрия епископ Нифонт. Вместе с ним ехали "передние мужи" — знатнейшие новгородские бояре. Показательно, что новгородцы знали, где искать князя, а потому направились не в Суздаль, а прямо к Смоленску, куда держал путь суздальский князь со своими полками.

Отсутствие Ростислава в Смоленске, казалось, благоприятствовало ему. Миновав волоки, связывающие реку Вазузу, приток Волги, с Днепром, он вышел на Днепр и вскоре приблизился к Смоленску, где сидел на княжении оставленный отцом старший Ростиславич Роман и куда, очевидно, бежал его младший брат Давыд. Здесь, вблизи Смоленска, и встретило Юрия новгородское посольство. Все условия "ряда" (договора) были согласованы заранее и приняты князем. Новгородцы не стали звать его самого на княжение в свой город, но ограничились тем, что предложили престол его сыну. Юрий назвал имя Мстислава, бывшего тогда вместе с ним. Он и стал новым новгородским князем. Новгородский летописец приводит точную дату вступления Мстислава Юрьевича в Новгород — 30 января. Надо полагать, что с отцом Мстислав расстался примерно неделей раньше.

Так в Новгороде произошел очередной переворот, на этот раз не сопровождавшийся ни мятежами, ни изгнанием несогласных, ни даже переменой посадника. Город добровольно перешел на сторону суздальского князя, и это стало огромным успехом для Юрия, во многом предопределив его будущую победу в борьбе за Киев.

Здесь же, под Смоленском, и примерно в те самые дни, когда шли переговоры с новгородскими послами, Юрия настигло известие о череде драматических событий, произошедших на юге. "И бысть противу Смоленьску, — свидетельствует киевский летописец, — и бысть ему весть: "Брат ти умер Вячеслав, а Ростислав побежен, а Изяслав Давыдовичь седить Киеве, а Глеб, сын твои, седить в Переяславли".

На этот раз в решающую минуту Юрий оказался именно там, где нужно. Судьба киевского престола по существу решалась под Смоленском. Находясь здесь, "противу" самого города, на перекрестке путей с севера на юг и с запада на восток, Юрий мог контролировать как Смоленск, так и Новгород. А следовательно, в его силах было воспрепятствовать образованию коалиции, направленной против него, и наоборот, заручиться союзом с важнейшими городами Северо-Западной Руси.

Получив столь важные сведения, Юрий круто изменил маршрут. Если раньше он обходил владения черниговских князей (очевидно, рассчитывая соединиться с черниговскими полками уже на подступах к Киеву), то теперь направился от Смоленска на юг, к Десне и Ипути (притоку Сожа), то есть именно в черниговские земли. Становилось ясно, что его главным противником в настоящий момент является не потерпевший сокрушительное поражение Ростислав Мстиславич, а захвативший Киев Изяслав Давыдович.

Как мы помним, с поля битвы на Белоусе Ростислав бежал в Смоленск. Но, по-видимому, не в сам город, близ которого уже стояла рать его врага Юрия, а в принадлежавшие лично ему города к югу от Смоленска, в свою "волость", то есть свой княжеский домен, где, по-видимому, он намеревался собрать войско. Силы продолжать борьбу у него все же оставались.

Юрий со своими войсками также двинулся во владения смоленского князя. "В то же время Гюрги поиде к волости Ростиславли, — продолжает рассказ киевский летописец. — Ростислав же слышав то и тако скупя воя своя многое множьство, исполца полкы своя, и поиде противу ему к Зарою, ту же и ста…"

Зарой — это, скорее всего, Заруб, княжеское село или замок на Десне. (Именно здесь весной 1167 года скончается князь Ростислав Мстиславич, возвращавшийся из Новгорода через Смоленск в Киев.) Принадлежал он лично Ростиславу (позднее князь передаст Заруб своей сестре Рогнеде). У этого села и сошлись две враждебных рати.

Однако до сражения, к счастью, не дошло. Ростислав предпочел уступить дяде, признавая его старейшинство и выражая готовность подчиниться. Войско было нужно смоленскому князю главным образом для того, чтобы добиться почетного мира. "Ростислав же, ту стоя, послася к Дюргеви, прося у него мира", — сообщает киевский летописец и далее приводит слова, с которыми смоленский князь обратился к дяде: "Отце, кланяю ти ся. Ты переди (прежде. —А. К.) до мене добр был еси, и аз до тебе. А ныне кланяю ти ся, стрыи ми еси, яко отець". Когда успел Юрий проявить "доброту" по отношению к племяннику и насколько Ростислав, особенно при жизни брата, благоволил дяде, нам неведомо — летописи никакими сведениями на этот счет не располагают. Но Юрий на мир согласился: "не помяна (не припомнив. — А. К.) злобы брата его, отда ему гнев", как пишет все тот же летописец, благожелательно настроенный к Юрию. "Право, сыну, с Изяславом есмь не могл быти, а ты ми еси свои брат и сын" — так отвечал Юрий племяннику. Князья целовали друг другу крест "на всеи любви". Это означало заключение мира, и по условиям этого мира Юрий признавался старшим ("в отца место") для Ростислава, а тот обязывался во всем быть послушным его воле. Показательно, что Юрий именовал племянника "братом и сыном" — как некогда именовал его брата Изяслава: этой формулой и были определены взаимоотношения между князьями.

Этим известием завершается летописная статья 6662 года в Ипатьевской летописи; о дальшейших событиях здесь говорится уже под следующим 6663 годом. Надо думать, что все происходило в самом конце мартовского года, то есть в феврале 1155 года по нашей эре.

После заключения мира Юрий двинулся далее по Десне и вскоре вторгся во владения черниговских князей. Ростислав же вернулся в Смоленск. В последующих событиях он участия не принимал.

***

Направляясь в Черниговскую землю, Юрий, очевидно, рассчитывал на содействие своего свата Святослава Ольговича, занимавшего в то время черниговский стол. И расчеты его вновь оправдались. Святослав поспешил присоединиться к своему давнему союзнику.

У Синина моста близ города Радогоща (ныне Погар, райцентр Брянской области) князья встретились. Летописец употребляет термин "снястася", означающий не просто встречу, но "съезд", "совещание", на котором принимаются совместные решения. Итогом встречи и стало решение о совместных действиях обоих князей. Кроме того, Святослав Ольгович настоял на том, чтобы Юрий примирился с его племянником, князем Святославом Всеволодовичем, который столь некстати оказался на стороне Ростислава Смоленского в недавней войне. Юрий согласился и на это.

Святослав Всеволодович встретил князей недалеко от Стародуба. Потерпевший поражение вместе с Ростиславом на Белоусе, он, как мы помним, успел побывать в половецком плену. Теперь Святослав спешил отречься уже от Изяслава Давыдовича (который и выкупил его из половецкого плена) и перейти на сторону сильнейшего, каковым на тот момент, безусловно, являлся Юрий. "Избезумился есмь" — с такими словами обратился Всеволодович к Юрию, и слова эти свидетельствовали не только о полном его раскаянии в прежних прегрешениях, но и о том, что перед Юрием предстал как бы совсем другой, новый человек, вернувший себе разум. Юрий дал мир своему недавнему противнику. Святослав целовал ему крест "на всей воле его". "И повеле ему Дюрги с собою поити Киеву".

Так Юрий еще больше укрепил свои позиции. Изяслав Давыдович оказался в полной изоляции, лишившись поддержки даже ближайших родственников.

Вместе с обоими Святославами Юрий вошел в Стародуб, оттуда двинулся к Чернигову. Из Чернигова Святослав Ольгович обратился к своему двоюродному брату с предложением добровольно отказаться от Киева в пользу Юрия Долгорукого, чьи права на стольный город Руси они оба еще недавно признали: "Поеди, брате, ис Киева. Идеть ти Юрги, а позвали [его] есве оба". Больше того, ради прекращения войны Святослав Ольгович готов был уступить двоюродному брату Чернигов: "А яз ти Чернигова съступлю хрестьяных деля душь, [д]а быш[а] не погинули". Однако Изяслав Давыдович уступить Киев не пожелал и на двукратное предложение брата не ответил: "не хотяше ис Киева поити, — объясняет летописец, — зане улюбил бы Киев ему".

Святослав Ольгович остался в Чернигове, а Юрий со Святославом Всеволодовичем и сыновьями двинулся дальше к Киеву. С середины пути, от Моровийска, он уже сам обратился к Изяславу Давыдовичу с грозным требованием убраться из Киева подобру-поздорову: "Мне отцина Киев, а не тобе!" Этого окрика оказалось достаточно. "Отчиной" для Изяслава Давыдовича Киев действительно не был. Убедившись в твердом намерении Юрия отстоять принадлежащее ему по праву, Изяслав пошел на попятную: "присла к Дюргеви, моляся и кланяяся, река: "Ци сам есмь ехал Киеве? (То есть: разве сам я поехал к Киеву? — А. К.) Посадили мя кияне. А не створи ми пакости, а се твои Киев". Дюрги же, милостив сыи, отда ему гнев, и тако выиде Изяслав ис Киева". До "пакости", то есть до военных действий дело не дошло и здесь.

***

20 марта 1155 года, "на Вербницу", то есть в Вербное воскресенье, князь Юрий Владимирович Долгорукий в третий раз победителем вступил в Киев. Перед тем как войти в город, он возблагодарил Бога, даровавшему ему "златой" киевский стол без войны и кровопролития. На этот раз ничто не могло помешать его торжеству. Его противники были разобщены и не имели сил противостоять ему.

Это понимали и в Киеве. Вступление в город Юрия означало предотвращение войны, мир и тишину. А потому князя встречали с ликованием, забыв на время о стойкой неприязни к нему, о том, что еще недавно готовы были убить его, попадись он им на поле боя. "И выиде противу ему множьство народа, — свидетельствует киевский летописец, — и седе на столе отець своих и дед, и прия [его] с радостью вся земля Руская".

Должно быть, Юрию казалось особенно знаменательным то, что его вступление в город состоялось "на Вербницу", в последнее воскресенье перед Пасхой. В этот день, предшествующий Страстной седмице — неделе самого строгого поста, Церковь празднует Вход Господень в Иерусалим, один из двунадесятых Господских праздников. Некогда жители Иерусалима встречали Спасителя пальмовыми ветвями (Ин. 12: 13) — последние в суровых условиях русской действительности были заменены ветвями вербы. И теперь ветки вербы с едва набухшими почками виднелись повсюду — и в церквях, и в домах, и на улицах, — и Юрий, верхом на коне, въезжал в город, своим убранством напоминавший ему Святой град.

Для князя Юрия Киев стал даже чем-то большим, нежели земной град Иерусалим. Этот город с надвратной церковью Благовещения Пресвятой Богородицы, с величественным собором Святой Софии — Премудрости Божией, с златоверхим монастырем Архангела Михаила — Архистратига Небесных сил — представлялся ему Небесным Иерусалимом, настоящим воплощением земного рая, в котором реки текут млеком и медом и в котором нет места никаким невзгодам и напастям. И, вероятно, именно по этой причине он так и назвал один из своих загородных дворцов — Раем. Причем, как подчеркивает летописец, это необычное название дал своей резиденции сам князь — а значит, в нем не было и тени насмешки. Этот рукотворный "рай" (или "само-рай", как в некоторых списках летописи) находился на противоположной от Киева стороне Днепра. Здесь Юрий надеялся обрести отдохновение от своих княжеских трудов, блаженство покоя. Но надежды его не оправдались. Слишком недолгим и слишком хлопотным оказалось его пребывание в киевском "раю". С кончиной же князя жестокосердная толпа подвергла безжалостному разграблению и саму его "райскую" обитель.

"И бысть тишина в русьстеи земли"

А начиналось третье киевское княжение Юрия Долгорукого как нельзя лучше.

Заняв киевский стол, он наделил ближними к Киеву городами своих сыновей, воссоздав таким образом защитный пояс вокруг Киева. Старший Андрей, как и шесть лет назад, получил Вышгород; Борис был посажен в Турове, Глеб — в Переяславле, Василько — в Поросье (вероятно, в Юрьеве на реке Роси или Каневе — главном городе на границе со Степью). Еще один сын Юрия Мстислав, напомним, княжил в Новгороде; младшие, Михалко и Всеволод, остались в Суздале. Новый киевский князь был связан союзническими договорами с Ростиславом Смоленским, Ярославом Галицким, а также обоими Святославами, Ольговичем и Всеволодовичем. Таким образом, из всех русских князей его противниками могли считаться лишь Изяслав Давыдович Черниговский, не потерявший надежды вернуть себе Киев, и братья Изяславичи, Мстислав и Ярослав, обосновавшиеся в Волынской земле. Старший из братьев, Мстислав Изяславич, воспользовался неразберихой на киевском престоле и, отступая, захватил Пересопницу на Горыни, традиционно входившую в состав Киевского княжества. Но позиции Изяславичей были уязвимы. Главный город Волынской земли Владимир занял по старшинству их дядя Владимир Мстиславич (Владимир "Матешич"), и Юрий имел все основания надеяться на то, что между князьями "Мстиславова племени" возникнут серьезные противоречия.

Но сначала Юрию пришлось столкнуться с очередным нашествием половцев на русские земли. Как случалось почти всегда, причиной нашествия стала смена правителя в Киеве.

Внешне ситуация выглядит неожиданной: Юрий, столько лет действовавший в союзе с "дикими" кочевниками, лишь с огромным трудом сумеет установить с ними мир, став киевским князем. Однако объясняется это просто. В межкняжеских конфликтах половцы всегда выступали разрушительной силой. Юрий пользовался их помощью именно тогда, когда стремился дестабилизировать ситуацию, нанести поражение своему сопернику в борьбе за киевский стол. Но у него хватило мудрости, выступая в свой последний поход к Киеву, не прибегать прямо к их услугам (половцы находились в войске его сына Глеба, действовавшего самостоятельно). Заняв же киевский стол, Юрий должен был позаботиться о сохранении существующего порядка, о стабильности и успокоении в своих владениях. А потому половцы превращались для него не в союзников, а в противников.

Но Юрий выберет иной, в сравнении со своими предшественниками, путь отражения половецкой угрозы. В отличие от отца Владимира Мономаха, брата Мстислава и племянника Изяслава Мстиславича, он не станет предпринимать активных наступательных действий, откажется от практики походов в Степь, но ограничится, в основном, мирными переговорами с кочевниками. Причем эти мирные переговоры будут сопровождаться демонстрацией силы. Само присутствие русских войск вблизи места переговоров отрезвляюще подействует на половцев и в конце концов вынудит их к принятию условий, выгодных русскому князю. Правда, поначалу события будут развиваться не совсем так, как хотелось бы Юрию Долгорукому.

Первый удар половецкой рати "тое же весны" пришелся по землям "черных клобуков" на реке Роси. Соответственно, отражать его пришлось одному из младших сыновей Юрия, Васильку. Князь во главе войска из берендеев — самой боеспособной части "черных клобуков" — настиг половцев на обратном пути и наголову разбил: "изби е, а другыи изоимаша, и приеха к отцю с славою и честью". Берендеи не только отобрали у половцев захваченную добычу, но и сами сумели взять большой полон. (Некоторые подробности битвы сообщает автор поздней Никоновской летописи: "Того же лета приидоша половци, и много пленивше, возвратишася во своя; и уже бывше имь в поле, и оплошившимся, сугнаша их берендеи, и приидоша на них на ранней заре, спящим им, и нападше на них на сонных, многих избиша, а иных руками яша".)

Эта история имела продолжение. Спустя немного времени половецкие послы явились к Каневу. Туда же для переговоров с ними ("на снем") прибыл Юрий. Половцы просили отпустить своих пленников, захваченных берендеями. В принципе, Юрий был не против. Однако берендеи ответили категорическим отказом. "Мы умираем за Рускую землю с твоим сыном и головы своя съкладаем за твою честь", — приводит летописец их слова, обращенные к Юрию. И Юрий предпочел поддержать не своих прежних союзников, а новых подданных — берендеев. "Дюрги же не створи им насилья, — сообщает летописец, — но половцы одарив дары, отпусти я, а сам иде Киеву". Половцы дары, конечно, приняли, но мира с Юрием не заключили. На обратном пути в Степь они подвергли разграблению окрестности Переяславля: "много пакости створиша", по выражению летописца. По свидетельству Никоновской летописи, тогда же был разорен какой-то город Деменеск (в Переяславской земле?): "и много зла сотвориша, овех избиша, а других живых плениша, и возвратишася въсвоаси".

В конце лета того же года, когда положение Юрия в Киеве еще более упрочилось, половцы вновь появились в русских пределах — "для мира". Они расположились по реке Супою, левому притоку Днепра. К тому времени Юрий заключил мир с князьями Изяславичами. В Киеве по его приглашению находились его племянники Ростислав и Владимир Мстиславичи и внучатый племянник Ярослав Изяславич — все с дружинами, а также "галицкая помощь", присланная его зятем Ярославом Владимировичем Осмомыслом. Со всеми этими силами Юрий выступил "на снем" к Каневу. Туда же явились и половецкие послы. Однако приехали они в очень небольшом числе и исключительно с разведывательными целями — "яко на розглядания", по выражению летописца. Намерения половцев были весьма туманными, и как бы обернулось дело, если бы Юрий проявил меньше осмотрительности, сказать трудно. Увидев же многочисленную рать киевского князя, половцы испугались. Они пообещали князю прийти "заутра вси" для заключения мира, но в ту же ночь бежали. Юрий возвратился обратно в Киев. Однако едва ли он испытывал облегчение от того, что так легко отделался от степняков. Мира с ними опять не получилось, и это обещало в будущем крупные неприятности.

***

В первые же месяцы пребывания в Киеве Юрий начал войну и со своими внучатыми племянниками Мстиславом и Ярославом Изяславичами, сыновьями прежнего киевского князя Изяслава Мстиславича. Правда, сам Юрий в поход не выступил, поручив военные действия своим подручным. Его войска возглавили князь Юрий Ярославич (вновь, как только Юрий Долгорукий занял киевский стол, выдвинувшийся на заметные для летописца роли) и опытный воевода Жирослав. Кроме того, в походе на Волынь участвовали какие-то не названные по именам "Вячеславли внуки" — вероятно, сыновья умершего еще в 1130 году князя Михаила Вячеславича, единственного сына великого князя Киевского Вячеслава Владимировича.

Князья без труда сумели изгнать Мстислава Изяславича из Пересопницы. Узнав о приближении вражеской рати, тот бежал в Луцк, к своему младшему брату Ярославу. Однако наступать на Луцк Юрьевы воеводы самостоятельно не решились.

И тогда Юрий, как и в прежние годы, обратился за помощью в Галич. Молодой князь Ярослав Владимирович имел свои счеты с покойным Изяславом Мстиславичем, а потому охотно согласился принять участие в войне против его сыновей. Главное же, Юрию удалось привлечь к войне с Изяславичами их дядю, князя Владимира "Матешича", незадолго до этого вернувшегося из Венгрии. По возрасту он был младше своего старшего племянника, и уж тем более уступал ему доблестью и воинскими дарованиями, а потому справедливо опасался его как конкурента в борьбе за владимиро-волынский стол.

Войска Ярослава Галицкого и Владимира "Матешича" подступили к Луцку. Мстислав оставил в городе своего брата Ярослава, а сам отправился "в Ляхи", то есть в Польшу. (Напомним, что правивший в Польше князь Болеслав IV Кудрявый приходился ему шурином, а брат Болеслава Мешко — еще и зятем.)

Началась осада города. Однако продолжалась она недолго: Ярослав и Владимир, "не въспевше ничто же, воротишася опять". Почему так произошло, достоверно неизвестно. Но можно думать, что неуспеху всего предприятия способствовали не только стойкость оставленного в Луцке Ярослава Изяславича или нерешительность союзников Юрия Долгорукого, но и поддержка, оказанная Мстиславу в Польше.

Сведения об этом содержатся в польских источниках, правда, довольно поздних. "Киевский князь Георгий… — читаем в "Истории" польского хрониста XV века Яна Длугоша, — собрав и выстроив войска… посылает их против князя Мстислава, пребывавшего в Пересопнице. Тот, объятый страхом перед врагом и видя, что сражение ему не по силам, из Пересопницы бежит в Луцк. Оставив крепость Луцк заботам и защите родного брата Ярослава, он бежит к польским князьям Болеславу, Мечиславу (Мешко. — А. К.) и Генриху, понимая и зная наверное, что Георгий Киевский собирается выгнать его и из Луцка и собирает для этого войска. Польские же князья, а именно Болеслав Краковский, Мечислав Познанский, Генрих Сандомирский, благосклонно приняв изгнанника Мстислава и снабдив его у себя всем необходимым, собрали силы из своих владений и врагами выступили на Русь, намереваясь восстановить князя Мстислава не только на переяславском (здесь, напомним, Мстислав княжил ранее. — А. К.), но и на киевском столе. Киевский князь Георгий, опасаясь силы польских князей, через посредничество перемышльского (явная путаница. — А. К.) князя Ростислава заключает мир с князем Мстиславом и его родными братьями… (далее опять путаница. — А. К.) и возвращает им… все, что им принадлежало, клятвенно обязуясь никогда не домогаться их владений. После того как между ними было заключено такое соглашение, князь Мстислав с великой славой возвратился на Русь, причем многие польские воины сопровождали его вплоть до Владимира, а многие и остались у него".

В основном, этот рассказ восходит к русским летописям. Однако известие об участии в военных действиях польских войск уникально и в русских источниках соответствия не находит (2). Явные несообразности, содержащиеся в тексте Длугоша, казалось бы, дают основания исследователям с недоверием отнестись к приведенной им информации. Но факт остается фактом: Юрию действительно пришлось заключить мир с Мстиславом, а его союзникам — ни с чем возвратиться от Луцка. Причем для заключения мира Юрий и в самом деле воспользовался посредничеством князя Ростислава — но, конечно же, не мифического перемышльского князя, а вполне реального Ростислава Мстиславича Смоленского, признанного главы князей "Мстиславова племени".

Летопись излагает дело так, что инициатива примирения исходила всецело от Ростислава Мстиславича. Однако приглашал смоленского князя в Киев именно Юрий, причем в Ипатьевской летописи сообщение об этом непосредственно примыкает к рассказу о неудачном завершении похода на Луцк. "Сыну, мне с ким Рускую землю удержати? С тобою, а поеди семо" — с такими словами Юрий обратился к племяннику. И Ростислав — очевидно, выполняя условия договоренности, достигнутой в Зарубе, — не мешкая отправился к Киеву — "удерживати" для Юрия "Русскую землю", то есть киевское княжение.

Ростислава в Киеве любили, как любили прежде его брата Изяслава и отца Мстислава. Само его присутствие здесь, а также поддержка, оказанная им Юрию, должны были благотворно сказаться на авторитете нового киевского князя. (Именно так понимал дело В. Н. Татищев. По его версии, киевляне сами убедили Юрия обратиться за посредничеством к племяннику, "надеяся чрез Ростислава и сыновцам его Изяславичам покой от Юриа получить… помня многие добродеяния и милости, паче же доброе правление отца их… Юрий же, по многом и противном других разсуждении, принял совет сей…")

Любопытно, что в поездке в Киев Ростислава сопровождала супруга Юрия. Она вместе с младшими сыновьями отправилась к мужу вскоре после того, как тот утвердился на киевском престоле. Причем выбрала для себя тот же маршрут, что и незадолго до этого сам Юрий, — через Смоленск. (Возвращаться через владения черниговских князей "Гюргевая", вероятно, посчитала для себя опасным.) Ростислав встретил "стрыиню" (тетку) со всеми подобающими почестями и уже вместе с ней и "с всим полком своим" отправился в Киев. "И приде к строеви своему Дюргеви в Киев, и тако обуястася с великою любовью и с великою честью, и тако пребыша у весельи".

Тогда-то, по летописи, Ростислав и обратился к Юрию с просьбой о прощении племянников. И Юрий ответил на нее с очевидной готовностью (3): "послушав его, посла по нь — по Володимера, и по Мстислава, и по Ярослава". (Так в Лаврентьевской летописи; согласно же Ипатьевской посылал к брату и племянникам именно Ростислав.)

Владимир Мстиславич и Ярослав Изяславич откликнулись на зов князя и поспешили в Киев. Они также явились сюда со своими полками — дабы по первому требованию Юрия выступить против его недругов. Мстислав же отправиться в Киев не решился и остался в Луцке (или, по другим сведениям, во Владимире-Волынском): как он сам говорил, он опасался того, что Юрий "иметь", то есть попросту схватит, его.

Юрий немедленно заключил мир с Владимиром и Ярославом ("приим" их "в любовь", по выражению летописца). Для примирения же с Мстиславом понадобились особые гарантии. Юрию пришлось отправить к нему еще одно посольство с крестным целованием, и только после этого Мстислав согласился целовать ему крест. По условиям заключенного соглашения, Изяславичи отказывались от претензий на Киев и Переяславль, Юрий же сохранял за ними Волынь. Но во Владимире-Волынском должен был княжить старший из трех князей, Владимир "Матешич"; Мстиславу же и Ярославу оставался на двоих один Луцк. Стоит ли говорить о том, что это решение никак не могло устроить братьев, особенно Мстислава?!

…Подводя итог первым месяцам пребывания Юрия Долгорукого на киевском престоле, новгородский летописец, автор статьи 1155/56 года, не сдержал вырвавшийся у него очевидный вздох облечения. "…И прия Гюрги сыновьць (племянников. — А. К.) в мир с любовью, — писал он, — и волости им раздая достоиныя; и бысть тишина в Русьстеи земли".

Но волости эти были все же не слишком "достойными" для энергичных и честолюбивых сыновей Изяслава Мстиславича. А потому и "тишина" в Русской земле продлилась недолго. Уже год спустя союзники Юрия сделаются его врагами, а сам он, увы, окажется в политической изоляции.

***

Далеко не сразу Юрию удалось примириться и со своим основным соперником в борьбе за главенство в Русской земле, Изяславом Давыдовичем.

Межкняжеские отношения того времени усложнились настолько, что определить династическое, так сказать генеалогическое, "старейшинство" Юрия перед Изяславом Давыдовичем или, скажем, Святославом Ольговичем не представлялось возможным. Не случайно, изгоняя Изяслава из Киева, Юрий ссылался уже не на свое "старейшинство", а на "отчинные" права, на то, что Киев прежде принадлежал его отцу, Мономаху, и деду, Всеволоду ("Мне отцина Киев, а не тобе"). Это было справедливо, ибо отец Изяслава Давыд Киевом, как мы уже говорили, никогда не владел. Однако для того, чтобы отстаивать свои "отчинные" права, Юрий нуждался в союзе с князьями "Мстиславова племени", в первую очередь с Ростиславом Мстиславичем, который также являлся "отчичем" прежних киевских князей. В этом смысле мир с Изяславичами являлся необходимым условием для обоснования нового политического курса киевского князя.

Изяслав Давыдович начал злоумышлять против Юрия сразу же после того, как вынужденно покинул Киев. Приехав в Чернигов, он обратился к своему двоюродному брату Святославу Ольговичу — по словам летописца, "нача понуживати" его "зачати рать на Гюргя". Святослав, однако, решительно отказался. В результате произошедших событий он, хотя и не смог сохранить за собой Чернигов, значительно округлил свои владения. Помимо Северской земли, Святослав удержал за собой Сновск — второй по значению город в собственно Черниговском княжестве, а также Корачев и Воротынск в земле вятичей. На этот счет им была достигнута особая договоренность с племянником Святославом Всеволодовичем, которому, по всей вероятности, должны были отойти эти города в случае, если бы Изяслав Давыдович удержался в Киеве. Взамен Ольгович передал племяннику какие-то три города — настолько незначительные, что летописец даже не стал называть их. Сам Святослав Ольгович ушел в Сновск. Святослав Всеволодович остался, конечно же, недоволен продиктованными ему условиями, но все же принял их и целовал крест дяде. Это значило, что он тоже не готов был войти в число союзников Изяслава Давыдовича.

Тем не менее Изяслав не оставлял мысли вернуть себе Киев и с этой целью стал собирать в Чернигове войско. Именно исходившая от него угроза заставила Юрия призвать в Киев племянников Ростислава и Владимира Мстиславичей, Ярослава Изяславича, а также "галицкую помощь".

Сначала, правда, Юрию пришлось использовать собранные в Киеве силы для того, чтобы усмирить половцев, возможно, готовых поддержать черниговского князя. После же того как половцы покинули пределы Руси, настала очередь Изяслава. Однако Юрий не спешил начинать военные действия. Мир с Черниговом казался ему выгоднее войны. Вернувшись в Киев, он от имени всех бывших при нем князей ("сдумав с сыновци своими") обратился к Давыдовичу с ультимативным требованием отказаться от всяких притязаний на Киев, в противном случае угрожая войной. "Хощеши ли к нам прити у мир? — дословно передает текст его послания летописец. — Или, а се мы к тобе". И черниговский князь вновь вынужден был подчиниться: "видив Гюргя с сыновци своими съвкупившася, целова к ним хрест".

Новой черниговской войны удалось избежать. Юрий принял крестное целование Изяслава. Возможно, с чисто военной точки зрения, это можно расценивать как ошибку — ведь, как покажет уже ближайшее будущее, именно Изяслав Черниговский станет центром притяжения всех враждебных Юрию Долгорукому сил. Но непролитие крови — всегда благо. Юрий стремился в полной мере проявить себя миротворцем, добивающимся своего не силой оружия, а именно силой авторитета. Да и перспектив возобновить борьбу у Изяслава Давыдовича, казалось, уже не было.

Так временное единство князей "Мономахова племени" сразу же принесло свои плоды. Лишний раз это доказывает, сколь многого могли добиться они, если бы с самого начала действовали согласованно друг с другом.

Получив крестные грамоты от Давыдовича, Юрий отпустил из Киева всех своих племянников. Уходя, те еще раз подтвердили "старейшинство" киевского князя: "Ростислав же поклонися строеви своему Гюргеви и поиде в свои Смолнеск, а брат его Володимер — Володимирю (во Владимир-Волынский. — А. К.), а Ярослав — Лучьску". Сам же Юрий отправился из Киева в Лутаву — город на Десне, в пределах Черниговского княжества (ныне село Лутавы в 6 км от Остра). Здесь и состоялся "снем" (съезд) трех старших князей Южной Руси: Юрия Долгорукого, Изяслава Давыдовича и Святослава Ольговича. По условиям заключенного мира Юрий дополнительно передал черниговским князьям еще два города на западе своей земли: Изяславу Давыдовичу Коречск, а Святославу Ольговичу — Мозырь на Припяти (ныне райцентр Гомельской области в Белоруссии). "И ту уладивъся с нима, иде в свои Киев".

Оба названных города черниговским князьям ранее не принадлежали. А потому решение Юрия должно было вызвать законное недовольство его племянников: Юрий самовольно распоряжался владениями, входившими в состав волости Мономаха. Получался замкнутый круг: для того, чтобы добиться мира с черниговскими князьями, Юрий должен был опираться на поддержку ближайших родственников, князей "Мстиславова племени", но одновременно он должен был идти на уступки черниговским князьям за счет интересов тех же Мстиславичей, и уже для того, чтобы обуздать их возможное недовольство, нуждался в союзе с Ольговичами и Давыдовичами. Это был тот же замкнутый круг, в котором пребывали предшественники Юрия на киевском княжении, причем принадлежавшие к обоим княжеским кланам — и Ольгович Всеволод, и Мстиславич Изяслав. И ни вырваться из этого замкнутого круга, ни удержать равновесие, находясь внутри него, Юрию так и не удастся. Более того. он поведет дело так, что и Ольговичи, и Мстислаичи объединятся и уже совместно выступят против самого Юрия…

Пока же мир, установившийся на Руси, выглядел вполне прочным. Зимой 1155/56 года Юрий Долгорукий и Изяслав Давыдович скрепили свой союз династическим браком: сын Юрия князь Глеб Переяславский (как мы помним, в 1154 году овдовевший) женился на дочери Изяслава. Свадьбу отпраздновали в Киеве. Казалось, она должна была положить конец вражде двух князей, ставших с этого времени сватьями.

***

Той же зимой женился еще один сын Юрия Долгорукого, новгородский князь Мстислав: он взял за себя дочь видного новгородского боярина Петра Михалковича. Не исключено, что договоренность на этот счет была достигнута годом ранее, еще в Смоленске, во время переговоров Юрия с новгородцами. Таким способом — в общем-то вполне традиционным — Юрий пытался укрепить положение сына в Новгороде, а новгородцы, в свою очередь, — найти способ воздействия на Юрьева сына, удержания его в сфере собственных интересов.

Между прочим, тесть князя Мстислава Юрьевича был личностью во многих отношениях выдающейся. Как выясняется из текста берестяных грамот, найденных в самые последние годы в Новгороде на так называемой "усадьбе Е", бывшей, по всей вероятности, местом "сместного" (совместного) суда князя и посадника, боярин Петр занимал ключевую в администрации города должность княжеского представителя, ведающего от имени князя всеми административными, финансовыми и судебными вопросами. Причем должность эту он занимал в течение длительного времени, при разных князьях (в одной из грамот он упоминается в связи с князем Святополком Мстиславичем, сидевшим в Новгороде в 1142—1148 годах). Если учесть, что новгородские князья жили не в самом городе, а в отдалении от него, на Городище, и далеко не всегда лично вмешивались в ход городских дел, то роль княжеского представителя трудно переоценить. В указанное время она, по-видимому, значительно превосходила даже роль новгородского посадника.

Далеко не простой женщиной была и теща новгородского князя, супруга Петра Михалковича Марена (Мария). Ее имя также неоднократно встречается в берестяных грамотах: Петр поручал ей важные финансовые дела и полностью доверял во всем. По всей вероятности, это была женщина крутого и решительного нрава, острая на язык и не особенно стеснявшаяся в выражениях. В отсутствие мужа она по его просьбе вела самостоятельные переговоры даже с князем и вместе с ним принимала решения по злободневным вопросам жизни Новгорода.

Как предположил современный исследователь древнего Новгорода А. А. Гиппиус, брак Мстислава Юрьевича и дочери Петра Михалковича оставил заметный след в новгородском искусстве. Вероятно, именно в связи с ним был изготовлен один из двух больших серебряных кратиров (чаш для причастия), хранившихся в ризнице новгородского Софийского собора, — так называемый кратир мастера Косты. Согласно имеющейся на нем надписи ("Се сосуд Петров и жены его Марье"), это был вклад в Новгородскую Софию самого Петра и его супруги, а изображение на чаше рядом с Христом, Его Матерью и апостолом Петром святой мученицы Анастасии позволяет предположительно назвать имя супруги князя Мстислава Юрьевича, дочери Петра, — Анастасия. Более того, согласно той же гипотезе А. А. Гиппиуса, вкладом боярина Петра в новгородский Софийский собор, сделанным в связи с княжеским бракосочетанием его дочери, можно признать и знаменитую новгородскую икону Божией Матери Знамения — в будущем одну из главных святынь средневекового Новгорода.

Однако надежды на новгородский брак Мстислава Юрьевича не оправдались — ни с той, ни с другой стороны. Юрьеву сыну удастся продержаться на новгородском столе немногим больше года; впрочем, подробнее об этом мы поговорим позже. <…>

Снова война

"Тишина" в Русской земле была взорвана весной-летом 1156 года двумя междоусобными войнами, начавшимися почти одновременно в Черниговском княжестве и на Волыни.

Первым нарушил мир обделенный дядьями князь Святослав Всеволодович. Он не решился бросить открытый вызов Изяславу Черниговскому, но предпочел напасть на его племянника Святослава Владимировича (сына Владимира Давыдовича), который княжил в небольшом черниговском городке Березом. Кажется, именно так следует понимать не вполне ясный текст летописи. Впрочем, не исключено, что Святославу Всеволодовичу удалось договориться со своим младшим тезкой и оба Святослава с самого начала действовали заодно. Святослав Владимирович ушел во Вщиж — город у границ Вятичской земли; Всеволодович же занял не только Березый, но и все земли по верхнему течению Десны.

Еще один черниговский Святослав, Ольгович, не поддержал авантюру младших князей. Не был заинтересован в серьезном ослаблении Изяслава Давыдовича и Юрий Долгорукий. Понимая это, хитроумный Святослав Всеволодович нашел себе покровителя в лице смоленского князя Ростислава Мстиславича. "Не створив извета хрестьному целованию к стрыеви своему (Изяславу. — А. К.)", Всеволодович "яся по Ростислава по смоленьскаго князя, а от строя отступив", — свидетельствует киевский летописец. И Ростислав поддержал мятежного князя.

В этой войне Юрий занял позицию стороннего наблюдателя. Можно предположить, что он не хотел ссориться ни с Ростиславом Смоленским, ни с Изяславом Черниговским, но еще вернее — что он был заинтересован в том, чтобы два этих князя, его недавние конкуренты в борьбе за киевский стол, напрямую столкнулись друг с другом. Ибо их возможный союз, направленный против него, Юрия, был главной опасностью для него во все время его третьего киевского княжения.

Однако расчеты Юрия не оправдались. Он действовал излишне прямолинейно. Довольно скоро черниговский и смоленский князья сумеют примириться — причем без всякого участия Юрия. И это будет иметь для киевского князя самые печальные последствия.

Изяслав Давыдович, по-видимому, обратился к Юрию с просьбой о помощи. Юрий помощь не предоставил, но зато подсказал, каким именно способом ее можно получить. Как раз в это время на Русь вновь явились половецкие послы с предложением мира. Юрий договорился о совместных действиях с Изяславом Давыдовичем и Святославом Ольговичем и вместе с ними, во главе объединенного войска, подошел к Зарубу, где его ждали половцы. Предосторожность оказалась не лишней: половцев было "многое множество".

На этот раз демонстрация силы принесла плоды: мир был заключен на условиях, удовлетворяющих обе стороны. После этого Юрий и Святослав Ольгович вместе вернулись в Киев. Изяслав же воспользовался случаем и заключил отдельный союз с половецкой ордой: половцы, вполне готовые к участию в боевых действиях, вошли в состав его войска. С ними Изяслав Давыдович и направился к Березому, где пребывал тогда Святослав Всеволодович.

О том, как развивались события дальше, летопись не сообщает. Однако осенью того же года мы застаем Изяслава Давыдовича в пределах Смоленского княжества, у города Мстиславля. Надо полагать, что Изяславу удалось вернуть себе все Подесенье, а его противники, оба младших Святослава, отступили на территорию своего союзника, смоленского князя.

Сюда же, к Мстиславлю, пришел и Святослав Ольгович. Младшие Святославы продолжать войну не решились и вступили в переговоры с дядьями. Так в пределах Смоленской земли все четыре черниговских князя — два дяди и два племянника — заключили мир. Очень похоже, что Ростислав Мстиславич выступал при этом в роли посредника и гаранта мирного договора.

Для Юрий это был плохой знак. То, чего он опасался более всего, свершилось — возникли предпосылки для образования союза двух враждовавших прежде князей — Ростислава Смоленского, старшего среди князей "Мстиславова племени", и Изяслава Давыдовича, старшего среди черниговских князей. Пока что союз этот не был направлен против киевского князя. Но ход событий с неизбежностью должен был привести именно к такому результату. Ибо и Ростислав, и Изяслав вынужденно признали власть Юрия. Оба пошли на мир с ним только потому, что в данных конкретных обстоятельствах оказались слабее Юрия и не имели возможности противиться его силе. Теперь же, после примирения друг с другом, они оказывались уже сильнее Юрия — и это грозило кардинально изменить расстановку политических сил.

За Изяславом Давыдовичем после Мстиславльского мира стояла сила всех черниговских князей, а также половцы — его бывшие и нынешние союзники. За Ростиславом — роль признанного главы князей "Мстиславова племени", а также высокий авторитет во всем русском обществе. И этот авторитет смоленский князь подтверждал реальными делами.

Ростислав не в первый раз брал на себя функции, не вполне соответствующие его статусу удельного князя. Еще зимой 1155/56 года он заключил отдельный договор с рязанскими князьями — наследниками недавно умершего Ростислава Ярославича. Киевский летописец пишет об этом в конце летописной статьи 6663 (1155/56) года: князь Ростислав Мстиславич "целова хрест с братьею своею с рязаньскими князи на всеи любви; они же вси зряху на Ростислава, имеяхути и отцемь собе".

Трудно сомневаться в том, что этот договор был уже прямо направлен против Юрия Долгорукого. Рязанские князья слишком натерпелись от близкого соседства с Суздалем. Теперь, когда Юрий ушел в Южную Русь, они поспешили выйти из-под его жесткой опеки. А для этого необходимо было найти нового покровителя, менее опасного (хотя бы из-за отсутствия общей границы), но в то же время способного в случае необходимости защитить их от того же Юрия. И это при том, что один из рязанских князей, Глеб Ростиславич, приходился Юрию Долгорукому внучатым зятем!

Так стали проступать контуры будущей коалиции князей, направленной против Юрия. Пока что и Ростислав Мстиславич, и Изяслав Давыдович — по крайней мере, на словах — оставались его союзниками. Но Юрий сам сделал шаг к тому, чтобы поссориться с Изяславом Давыдовичем, наиболее опасным своим противником. Эта ссора явилась следствием той линии поведения, которую он выбрал в конфликте, начавшемся на Волыни.

***

Летом 1156 года князь Мстислав Изяславич внезапно ("изъездом") напал на своего дядю Владимира Мстиславича. Последний бежал из Владимира-Волынского в Перемышль, а оттуда — в Венгрию, к своему зятю королю Гезе. Мстислав же захватил жену Владимира, "бановну", а также его мать со всем добром, которое она незадолго до этого привезла из Венгрии: "и всадив я (их. — А. К.) на возы, везе я Лучьску… а дружину его (Владимира. — А. К.) изограби и товар весь отъя".

В Венгрии Владимира приняли, однако военной помощи — во всяком случае, достаточной для того, чтобы вернуть Волынь, — не оказали. Возможно, это объяснялось тем, что Мстислав Изяславич пользовался особым благорасположением своей родной тетки, королевы Евфросинии, для которой Владимир был всего лишь сводным братом, "Матешичем". Кроме того, еще в 1153 году, после непродолжительного перерыва, возобновилась венгерско-византийская война, отвлекшая все внимание короля Гезы. И тогда Владимир обратился за поддержкой к Юрию Киевскому, с которым был связан недавно заключенным мирным договором.

Юрий охотно вмешался в конфликт дяди и племянника. Случившееся в Волынской земле он воспринял как открытый вызов. Во-первых, Мстислав нарушил крестное целование ему, Юрию; во-вторых, посягнул на тот самый принцип "старейшинства", который он так рьяно отстаивал. Но, главное, у Юрия, оказывается, имелись собственные виды на Владимир-Волынский. Он намеревался посадить сюда на княжение своего племянника Владимира Андреевича, сына князя Андрея Владимировича Доброго. На этот счет, как мы помним, у него существовала договоренность с братом: в свое время Юрий "целовал бяшеть хрест к брату своему Андрееви… яко по животе его волость удержати сынови его". После смерти Андрея Юрий целовал крест уже племяннику — "яко искати ему Володимеря (Волынского. — А. К.)". Нарушение мирного договора Мстиславом Изяславичем позволило Юрию приступить к реализации этого замысла. Владимир Мстиславич в планы киевского князя посвящен не был, а потому должен был полагать, что Юрий начал войну ради возвращения Владимира-Волынского ему.

На исходе осени или в начале зимы 1156 года Юрий вместе с сыновьями и племянником выступил из Киева (4). Основу войска составляли княжеские дружины (его самого и сыновей), а также "черные клобуки" — берендеи. Как и прежде, союзником Юрия в этой войне стал галицкий князь Ярослав Осмомысл.

Первоначально Юрий намеревался позвать в поход также своих черниговских союзников, Святослава Ольговича и Изяслава Давыдовича. Однако затем отказался от этой мысли. Летописец объяснял все происками Ярослава Осмомысла: оба черниговских князя "хотяшета поити с Дюргем; Гюргии же не поя ею, послушав зятя своего Галичкаго, има ему веры…"

Каким о

бразом Ярославу удалось уговорить Юрия, неизвестно. Но Юрий послушался его. Эта доверчивость дорого обошлась киевскому князю. Помимо прочего, она продемонстрировала чрезвычайную хрупкость мира, заключенного им с черниговскими князьями, прежде всего с Изяславом Давыдовичем. Можно сказать с уверенностью, что столь явное неуважение к союзникам стало одной из причин скорого разрыва между ними. Да и на ходе военных действий отсутствие черниговских дружин не могло не сказаться.

У села Свинухи, недалеко от Владимира-Волынского, Юрий встретился с Ярославом Галицким. Отсюда князья двинулись к Владимиру. Близ самого города, в селе Хвалимичи, их встретил князь Владимир Мстиславич, вернувшийся из Венгрии. Его отряды Юрий и направил "на вороп", то есть в набег, к городу.

Мстислав Изяславич с братом Ярославом затворились во Владимире. На следующий день, в воскресенье, к городу подступили основные силы союзников — отряды Юрия и Осмомысла: "…поидоша к городу и с товары (с обозами. — А. К.), и пришедше, и сташа около города". Юрий обошел владимирские укрепления и занял позиции у "Гридшиных ворот"; Ярослав же расположился на главном направлении — у Киевских ворот, "подле луга". Как видим, на этот раз праздничный, воскресный день не стал препятствием для начала военных действий.

Осада продолжалась десять дней. Жители защищались отчаянно, совершали вылазки и поражали нападавших с городских стен. По всему было видно, что они готовы умереть за Изяславичей, не желая принимать на княжение ни Владимира Мстиславича, ни Владимира Андреевича, ни любого другого ставленника киевского князя. Юрий и его союзники неоднократно приступали к городу, но всякий раз неудачно. Обе стороны несли значительные потери. "И многы крови проливахутся межи ими, друзии же уязвляеми умираху", — пишет киевский летописец.

(По свидетельству поздних польских источников, в войске Мстислава Изяславича находились поляки, проявлявшие будто бы чудеса храбрости. Другую подробность приводит В. Н. Татищев. По его словам, однажды ночью Мстислав Изяславич совершил вылазку из города и напал на галицкий обоз. "И так оной разбил, что если бы от Юрия помосчь не поспела, то б всех побил. Но Мстислав, видя помочь Юрьеву, с честию во град возвратился. А Ярослав, потеряв близ половины людей, забыв свою похвальбу, прижался обозом к Юрию".)

Самостоятельную роль в событиях попытался сыграть князь Владимир Андреевич. Он отпросился у Юрия к Червену — старому центру Волынской земли. Однако и жители Червена не приняли его на княжение, но затворились в городе. Владимир попробовал лестью и уговорами добиться их расположения. "Яз есмь не ратью пришел к вам, зане есте людие милии (милые, то есть любезные. — А. К.) отцю моему, — с такой речью обратился он к горожанам. — А яз вам свои княжичь, а отворитеся". Но эта попытка едва не стоила ему жизни: один из защитников города выстрелил из лука и поразил его в шею. К счастью, рана оказалась неопасной, князя выручила броня: "мало бо захвати, но и то по доспеху". Разгневанный Андреевич повелел немилосердно разорять окрестности города — "и повоеваша много".

Юрий готов был заключить мир с Мстиславом Изяславичем, оставить за ним Волынь. Но Мстислав на мир не пошел и целовать крест киевскому князю не согласился. Пришлось отступить, "не створя мира", что было равносильно поражению. Киевский летописец, составлявший свой труд при самом князе и явно в угоду ему, постарался изобразить отступление Юрия как проявление им христианского смирения и милосердия. Но даже он не смог скрыть всей горечи разочарования и всей тяжести положения, в которое попал князь: "Дюрдии же видя непо[ко]рьство его (Мстислава. — А. К.) к собе, и съжалиси о погыбели людьсте, и нача молвити детем своим и бояром своим: "Не можем стояти сде, зане он, мнии буда (то есть будучи младше. — А. К.), не покорить ми ся. А яз не радуюся о погыбели его, ни прогнанью его… он же не въсхоте того, но паче радуется о пролитьи крови"". "Сдумав с детми своими и с мужи своими", Юрий повернул к Киеву. Его зять Ярослав поспешил в Галич. Куда подался князь Владимир Мстиславич, в точности не известно. Скорее всего, снова ушел в Венгрию.

Отступление Юрия с Волыни оказалось очень тяжелым и походило скорее на бегство. Всякие иллюзии относительно того, что же в действительности произошло и на чьей стороне сила, рассеялись окончательно. Мстислав Изяславич преследовал отступающего противника по пятам: "иде по нем до Дорогобужа, воюя и жга села, и много зла створи". (Так в Ипатьевской летописи. В Лаврентьевской текст сокращен и сообщается лишь о том, что Юрий, "сжалиси о погыбели людьстеи", "възвратися в Кыев".)

В Дорогобуже, городе на Горыни, на границе Киевской и Волынской земель, Юрий остановился. Мстислав не стал далее преследовать его. Юрий же посадил на княжение в Дорогобуже своего племянника Владимира Андреевича. Летописец приводит его речь, обращенную к племяннику: "Сыну, яз есмь с твоим отцемь, а с своим братом Андреем хрест целовал на том, яко кто ся наю останеть, то тыи будет обоим детем отець и волость удержати. А потом к тобе хрест целовал есмь имети тя сыном собе и Володимиря искати. Ныне же, сыну, аче ти есмь Володимиря не добыл, а се ти волость". Помимо собственно Дорогобужа, Владимир Андреевич получил от дяди Пересопницу и "все Погориньские", то есть расположенные по Горыни, города.

Несомненно, Юрий вел себя благородно по отношению к племяннику. Он все сделал для того, чтобы исполнить обещание, данное брату. Но, сажая Владимира Андреевича в Дорогобуже, Юрий преследовал и чисто политические цели. Речь шла о воссоздании буферного княжества между Волынью и Киевской землей. Оно должно было послужить плацдармом для будущего наступления Юрия на Волынь и в то же время защищало Киев от внезапного нападения Мстислава Изяславича. Другое дело, что возможности племянника Юрий переоценил. Никакой реальной помощи дяде тот оказать не сможет.

***

Тогда же, по летописи, Юрий вновь наделил своего сына Бориса Туровом. Факт этот важен для нас. Получается, что ранее Юрий выводил Бориса из Турова (куда, напомним, он посадил его на княжение еще весной 1155 года). Летопись ничего не сообщает об этом, но по-другому трактовать ее текст, по-видимому, невозможно. Скорее всего, перемена стола явилась следствием ухода в Суздальскую землю из Вышгорода князя Андрея Юрьевича. Борис оказался старшим среди оставшихся при Юрии сыновей и, по мысли Юрия, мог претендовать на то, чтобы наследовать за ним киевский стол. А для этого ему необходимо было находиться в непосредственной близости от Киева, то есть в Вышгороде — городе, который при Юрии превратился во второй по значимости княжеский стол Киевской земли.

Новое наделение Бориса Туровом означало отказ Юрия от прежнего замысла. В таком случае кого же он мог видеть своим возможным преемником на киевском княжении? Своего следующего сына Глеба, сидевшего в Переяславле? Но, положа руку на сердце, можно ли утверждать, что Глеб — даже в случае возобновления им союза с половцами — был в состоянии удержать за собой Киев? Конечно же, нет. Точно так же, как не был в состоянии сделать это Борис или, скажем, Василько, также оставшийся при отце. Ни у кого из них не было ни малейших шансов реализовать свои "отчинные" права на стольный город Руси. Юрий слишком много сделал для того, чтобы утвердить принцип "старейшинства" в политической жизни Русского государства, и теперь этот принцип работал против него и против его сыновей. В соответствии с ним любой из Юрьевичей имел намного меньше прав на Киев, чем Изяслав Давыдович, Святослав Ольгович или Ростислав Мстиславич. Удержать Киев Юрьевичи могли только силой, и только в случае полнейшего единодушия и согласованности в действиях.

Пожалуй, единственным из Юрьевичей, кто обладал хотя бы мало-мальским авторитетом на юге, был Андрей. Так, может, возвращая Бориса в Туров, Юрий рассчитывал на примирение со старшим сыном, на его возвращение на юг, в Вышгород?

Конечно, любые рассуждения на этот счет беспочвенны, поскольку никакими показаниями источников мы не располагаем. И все же одно можно сказать наверняка: двукратное наделение Бориса Туровом (всего за полтора года!) свидетельствует о явных колебаниях в политике Юрия Долгорукого. Похоже, что он все менее уверенно чувствовал себя на юге.

И еще одно замечание. Вторично сажая сына в Турове, Юрий, очевидно, нарушал права того князя, который владел этим городом во время отсутствия там Бориса. Летописец ничего не говорит о том, кого сменил Борис. Но мы можем назвать имя предыдущего туровского князя с большей или меньшей уверенностью — по всей вероятности, им был недавний союзник и подручный Юрия Долгорукого князь Юрий Ярославич. Туров считался его "дединой", ибо некогда принадлежал его деду князю Святополку Изяславичу. И отказываться от своих прав на этот город Юрий Ярославич, кажется, не собирался. А значит, и у него появлялись причины для недовольства киевским князем. Во всяком случае, сразу же после смерти Юрия Долгорукого именно Юрий Ярославич будет княжить в Турове и Пинске — причем при очевидной поддержке жителей обоих городов и всей волости. Борис же Юрьевич скончается год спустя после своего отца, в мае 1158 года, в Суздальской земле. Собственного удела к тому времени он иметь уже не будет.

"Бысть котора зла в людях…"

Неудача волынского похода серьезно осложнила положение Юрия. Большинство из тех князей, которые целовали ему крест как киевскому князю, ныне, почувствовав его слабость, готовы были отступить от союза с ним. Проигравшим вообще редко сочувствуют, особенно если проигравший силен и еще недавно обладал властью. В таком случае ему припоминают все прежние обиды и унижения. А таких обид и унижений у князей, современников Юрия, накопилось с избытком.

Главным врагом Юрия оставался князь Изяслав Давыдович Черниговский. Он так и не простил Юрию изгнания из Киева и ждал подходящего случая для того, чтобы возобновить войну. И такой случай вскоре представился.

Мы уже называли одним из виновников начавшегося разлада между Юрием и Изяславом галицкого князя Ярослава Осмомысла. Юрий очень дорожил союзом с Галичем: только опираясь на мощь этого самого западного из русских княжеств, он мог более или менее уверенно чувствовать себя в Киеве. А потому Юрий старался по возможности идти навстречу зятю. И зимой 1156/57 года — вероятно, вскоре после возвращения из волынского похода — он решился исполнить еще одну его просьбу. На этот раз она касалась несчастного князя-изгоя Ивана Ростиславича Берладника. Напомним, что в течение нескольких лет он томился в заточении в Суздале, куда был брошен Юрием — очевидно, по договоренности с тогдашним галицким князем Владимирком Володаревичем, отцом Ярослава. Теперь же Ярослав потребовал передать Берладника ему. Ибо этот князь продолжал оставаться претендентом на галицкий стол, а значит, до тех пор, пока он был жив, Ярослав не мог быть спокоен за судьбу собственного княжества. Больше того, Берладник приходился Ярославу старшим двоюродным братом и, по представлениям того времени, имел даже преимущественные, по сравнению с ним, права на галицкий стол.

Надо полагать, что решение выдать Берладника далось киевскому князю совсем не просто. Ибо для этого ему пришлось переступить через определенные нравственные запреты и нарушить крестное целование, то есть совершить поступок, противный как его собственным убеждениям, так и наставлениям отца и общепринятым христианским нормам.

Из Галича в Киев за Берладником прибыло представительное посольство во главе с князем Святополком Юрьевичем (сыном Юрия Ярославича) и галицким воеводой Константином Серославичем; их сопровождала "многая дружина". Из Суздаля привезли закованного в железа Ивана Берладника.

Что могло ждать его в Галиче? Заточение в поруб? Навряд ли. Иван был надежно спрятан и в Суздале. Пребывание же его в самом Галиче, пускай и в качестве пленника, таило в себе смертельную опасность для Ярослава Осмомысла. Ибо к Берладнику в Галиче питали искреннюю симпатию. Мы помним, что в начале 1145 года галичане в течение трех недель бились за него с князем Владимирком, отцом Ярослава. То же повторится и несколько лет спустя — когда в 1158 году Берладник вместе с половцами (!) подступит к южным галицким городам, "смерды" сотнями начнут переходить на его сторону, а галичане — "поущивать" его к себе.

Князь Ярослав Владимирович, при всех его несомненных достоинствах, не пользовался в Галиче должным уважением. "Аще князь беспорочен будет всем норовом, тогда может с великою волостью (властью — А. К.) мучити и пращати", — говорилось в "Пчеле" — знаменитом древнерусском сборнике назидательных афоризмов. К Ярославу слова эти не относились ни в коей мере. Он отнюдь не отличался "беспорочным норовом". Само его прозвище "Осмомысл" звучало не слишком благозвучно для древней Руси и, по-видимому, означало не что иное, как "многогрешный", имеющий "восемь греховных помыслов". Ярослав, например, всячески третировал свою законную супругу Ольгу, дочь Юрия Долгорукого, и открыто сожительствовал с наложницей, некой Настаськой, влияние которой на дела княжества вызывало возмущение горожан. (В начале 1170-х годов дело дойдет до того, что законная княгиня вместе с сыном Владимиром и рядом видных бояр покинет Галич и убежит в Польшу; это приведет к настоящему восстанию: князя Ярослава на время даже посадят в темницу, а ненавистная Настаська будет сожжена на костре.) К середине 50-х годов ситуация еще не стала настолько острой. Но можно сказать с уверенностью: если бы галичане узнали, что Берладник находится в их городе или хотя бы в пределах их княжества, судьба Ярослава была бы решена и престола бы он лишился. Не то чтобы Берладник был так уж хорош для галичан. Своим "норовом" он, по большому счету, вряд ли отличался от Ярослава — и мы уже говорили об этом, когда вспоминали обстоятельства, предшествовавшие его появлению у Юрия. Но он уже давно находился вне Галича, а потому должен был казаться галичанам воплощением именно тех качеств, которые они хотели бы видеть в своем князе.

Все это Ярослав конечно же прекрасно понимал. Не приходится сомневаться: Берладник был нужен ему только затем, чтобы умертвить его.

Наверное, понимал это и Юрий. Передавая Берладника в руки его заклятого врага, он обрекал его на верную смерть. А ведь Берладник был князем, то есть приходился Юрию "братом", если пользоваться терминологией того времени. И, значит, выполняя просьбу зятя, Юрий становился сознательным соучастником братоубийства.

В Киеве решение Юрия вызвало негодование. С просьбой о помиловании несчастного к князю обратились митрополит Константин и игумены киевских монастырей, то есть те, кому по должности положено было ходатайствовать за осужденных, тем более за пострадавших невинно. Церковные иерархи прямо обвинили Юрия в нарушении крестного целования: "Грех ти есть. Целовавши к нему хрест, держиши в толице нужи, а и еще хощеши выдати на убиство".

И Юрий не решился доводить до конца начатое им злое дело. Послушавшись митрополита и игуменов, он отказался от обещания Ярославу. Но и пленника не освободил. Берладника, все так же в оковах, повезли обратно в Суздальскую землю.

Это половинчатое решение не устроило никого — ни Ярослава Галицкого, ни самого Берладника, ни киевлян. Зато противники Юрия смогли воспользоваться его непоследовательностью. И случилось то, чего Юрий никак не предвидел.

Суздальские послы выбрали короткий и, как казалось, безопасный "черниговский" путь. Однако по дороге на них напали люди Изяслава Давыдовича. Они отбили Берладника и доставили его в Чернигов, к своему князю. Изяслав немедленно освободил пленника. Летописец, настроенный в целом благожелательно к Юрию Долгорукому, в данном случае оказался не на его стороне. Он расценил случившееся как проявление Божьей воли и несомненное благо: "…тако же избави Бог Ивана от великия тоя нужа".

В сложившихся условиях действия Изяслава Давыдовича означали открытый разрыв с Юрием Долгоруким, фактически — объявление войны. Черниговский князь посчитал, что час его пробил и теперь он в состоянии справиться со своим противником в борьбе за киевский стол. Тем более, что на этот раз он действительно поступал благородно. Освобождение Берладника возвышало Изяслава в глазах общества и, напротив, делало Юрия виновником начавшейся междоусобной распри.

К этому времени Изяслав заручился поддержкой большинства русских князей. Прочные нити заговора тянулись от Чернигова к Новгороду-Северскому, Смоленску, Владимиру-Волынскому, Луцку и другим городам. И даже в Киеве нашлось немало людей, сочувствующих черниговскому князю.

Прежде враждовавшие между собой князья — Изяслав Давыдович, Ростислав Мстиславич и братья Мстислав и Ярослав Изяславичи — были едины в главном: их не устраивало княжение в Киеве Юрия Долгорукого. Причины у каждого были свои. Изяслав жаждал вернуть столь "улюбившийся" ему Киев; Ростислав тяготился зависимостью от дяди и как глава князей "Мстиславова племени" не мог равнодушно смотреть на попытки выдавить Изяславичей с Волыни; Мстислав Изяславич вообще пылал ненавистью к Юрию и мечтал лишь о том, чтобы отомстить ему — и за себя, и, главное, за отца. При этом Ростислав Смоленский, кажется, не торопился занять киевский престол. Тем более не могли выказывать свои "киевские" амбиции младшие князья "Мстиславова племени" — Мстислав и Ярослав Изяславичи. Это открывало отличные перспективы для Изяслава Давыдовича.

Соглашение между всеми названными князьями было достигнуто к весне 1157 года. Киевский летописец пишет об этом уже в следующей летописной статье, датированной им (по ультрамартовскому стилю) зловещим 6666 годом: "Нача рать замышляти Изяслав Давыдовичь на Дюргя и примири… к собе Ростислава Мстиславича и Мьстислава Изяславича…"

К союзу против Юрия Изяслав Давыдович попытался привлечь и своего двоюродного брата Святослава Ольговича — "подъмолвивашеть" его "въстати на Гюргя". Однако Ольгович и на этот раз отказался нарушать крестное целование своему свату и давнему союзнику. "Хресть есмь целовал к нему, — объявил он Изяславу, — а не могу без вины на нь въстати". "И не яся ему", то есть не стал действовать заодно с двоюродным братом. Впрочем, и на помощь Юрию Святослав Ольгович так и не выступит.

Фактически Юрий оказался в политической изоляции. Даже самый верный и надежный его союзник, Ярослав Галицкий, был выведен из игры. Многоопытный Изяслав Давыдович недаром делал ставку на Ивана Берладника. Имея столь сильный козырь в своей колоде, он сумел поссорить тестя и зятя. Ярослав, кажется, так и не простит Юрию отказ от выдачи Берладника. В том, что этот князь оказался в Чернигове, да еще на свободе и под защитой столь сильного покровителя, виноват в конечном счете был именно Юрий — по крайней мере, в глазах самого Ярослава…

***

Весна 1157 года принесла Юрию еще одно горькое разочарование. Изменение политической конъюнктуры очень чутко уловили в Новгороде. И как только пошатнулось положение в Киеве самого Юрия, новгородцы "показали путь" из города его сыну Мстиславу.

К этому времени в Новгороде произошли серьезные изменения. Еще весной 1156 года один за другим ушли из жизни инициаторы приглашения Юрьева сына на новгородский стол — сначала новгородский посадник Судило Иванович, а затем архиепископ Нифонт. Первый по неизвестной причине был силой отстранен от посадничества и спустя пять дней умер. Второй, как мы помним, скончался в Киеве, но в Новгороде его смерть вызвала слухи, больше похожие на клевету. Мстиславу Юрьевичу приходилось искать общий язык с новыми властями города.

Сменивший Судилу Ивановича посадник Якун Мирославич был хорошо знаком Юрию (однажды, напомним, суздальский князь даже спас его от лютой смерти). Но Якун никогда не считался сторонником Юрия. Он не в первый раз занимал должность посадника и не скрывал своих симпатий сначала к Ольговичам, а затем и к князьям "Мстиславова племени".

Преемником Нифонта на владычной кафедре стал урожденный новгородец, основатель и первый игумен Богородицкого Успенского монастыря Аркадий. Князь Мстислав Юрьевич вместе со всеми участвовал в избрании нового владыки. Впервые оно было совершено в самом Новгороде, а не в Киеве, и киевский митрополит должен был лишь утвердить решение новгородцев. Со временем такой способ избрания новгородских владык сделается традиционным. Однако Константин, по-видимому, крайне болезненно отнесся к новшеству, увидев в нем прежде всего ущемление своих канонических прав. Во всяком случае, он не спешил утверждать новгородского владыку в его сане. Аркадию придется ждать рукоположения целых два года, и только в августе 1158 года он наконец будет посвящен в сан. Надо думать, что демонстративная медлительность киевского митрополита, ставленника и единомышленника князя Юрия Владимировича, также не способствовала укреплению авторитета Юрьева сына в Новгороде.

В марте или апреле 1157 года новгородцы открыто выступили против своего князя. Очевидно, поводом к этому стало известие о разрыве между Юрием и Ростиславом Смоленским. Теперь именно Ростислава или кого-то из его сыновей новгородцы хотели пригласить на княжеский стол.

События в Новгороде приняли бурный оборот и едва не привели к кровопролитию. Летописец так рассказывает об этом: "Бысть котора зла в людьх, и въсташа на князя Мьстислава на Гюргевиця, и начяша изгонити из Новагорода…" Город разделился надвое. Жители Торговой стороны (на правом берегу Волхова) приняли сторону князя; на противоположной же Софийской стороне восторжествовали его противники. "И съвадишася (перессорились. — А. К.) братья, и мост переимаша на Вълхове, и сташа сторожи у городьных ворот, а друзии на ономь полу (на Торговой стороне. — А. К.), малы же и кръви не прольяша межи собою".

Противники Мстислава, очевидно, заранее договорились с князем Ростиславом Смоленским. Тот направил в город своих сыновей, Святослава и Давыда. Их появление и решило исход противостояния. Мстислав не решился оставаться в городе и в ту же ночь бежал к Суздалю. Спустя еще три дня в Новгород вступил сам Ростислав Мстиславич. Ему и удалось утихомирить людей и навести порядок. "И сънидошася братья, и не бысть зла ничто же".

Так Юрий лишился Новгорода. Ростислав же мог торжествовать. Он добился своего и сумел посадить на новгородское княжение — уже формально — сына Давыда. Как и в те дни, когда Киевом владел его старший брат Изяслав, он распространил свое влияние на большую часть Северо-Западной и Восточной Руси — не только на Смоленск и Новгород, но и на Рязань.

Сам Ростислав пока что задержался в Новгороде. Однако дружина его находилась в Смоленске вместе с его старшим сыном Романом. Ему Ростислав и поручил действовать против Юрия в союзе с Изяславом Давыдовичем.

***

К маю 1157 года противники Юрия были готовы начать военные действия. Все было согласовано, роли распределены, сроки обозначены. "И сложи Изяслав путь с Ростиславом и со Мьстиславом на Гюргя, — пишет киевский летописец, — и пусти Ростислав Романа, сына своего, с полком своим, а Мьстислав поиде из Володимиря…"

Показательно, что на этот раз Ярослав Галицкий не воспрепятствовал наступлению волынских дружин на Киев. Ничего не слышно и о каком-либо участии в событиях князя Владимира Андреевича, сидевшего в Дорогобуже, или Юрия Ярославича. Юрию Долгорукому приходилось надеяться только на себя и на своих взрослых сыновей. А их возле отца осталось всего трое — Борис, Глеб и Василько. Но Борис, наверное, еще не успел как следует утвердиться в недавно возвращенном ему Турове. Глеб был силен союзом с половцами, но за годы киевского княжения Юрия Долгорукого его связи со Степью, кажется, ослабли. Василько же княжил в землях "черных клобуков", берендеев, — но о том, как поведут себя берендеи, встретившись с сыновьями и племянниками столь любезного им Изяслава Мстиславича, гадать не приходилось. Вероятность их перехода на сторону противников Юрия была очень велика. Может быть, именно поэтому мы увидим Василька в последние дни жизни Юрия не в Каневе или Юрьеве, но в Киеве, рядом с отцом.

Андрей же, самый опытный, самый энергичный и самый талантливый из сыновей Юрия Долгорукого, оставался во Владимире на Клязьме. И даже узнав о том непростом положении, в котором оказался отец, не поспешил на выручку…

…Когда-то Изяслав Мстиславич говорил Юрьеву сыну Ростиславу: "Всех нас старей отец твой, но с нами не умеет жить". Ныне "старейшинство" Юрия еще более упрочилось. Но "умения жить" с южнорусскими князьями, то есть умения принимать чужие правила игры, приноравливаться к обстоятельствам, кажется, не прибавилось. Юрий готов был идти на компромисс — но лишь при условии признания его верховной власти. В противном же случае он действовал бескомпромиссно и слишком прямолинейно, уповая только на силу и не считаясь с ситуацией в целом, — как, например, в случае с Мстиславом Изяславичем, которого он намеревался вообще лишить волости и изгнать из Руси. Но такой путь вряд ли можно назвать перспективным.

По большому счету власть Юрия распространялась лишь на Киев и ближние к Киеву города, да еще на Суздальское "залесье". Утвердить же свою волю в других областях Руси Юрий мог только в союзе с другими князьями — в первую очередь, с Ростиславом Смоленским и Изяславом Давыдовичем. ("Сыну, мне с ким Рускую землю удержати, с тобою?" — обращался он из Киева к Ростиславу) Так, опираясь на союз с Ростиславом и другими князьями "Мстиславова племени", Юрий добился примирения с Изяславом Давыдовичем; опираясь на союз уже с черниговскими князьями, смог заключить долгожданный мир с половцами. Но интересы всех трех княжеских кланов — Юрия и его сыновей, князей "Мстиславова племени" и черниговских — были слишком различны, чтобы согласие между ними могло продолжаться долго. К тому же и сам Юрий ничего не сделал для того, чтобы упрочить этот союз или по крайней мере сохранить его. Напротив, окончательно утвердившись в Киеве, почувствовав себя победителем, он начал действовать так, будто союзных ему князей не существует вовсе.

Выступая в поход на Волынь в конце 1156 года, он, кажется, даже не поставил Ростислава в известность. Тогда же он неосмотрительно отверг помощь черниговских князей. А ведь дело было не только в том, что Изяслав Давыдович и Святослав Ольгович затаили на него обиду. Участие черниговских князей в войне с Мстиславом Изяславичем придало бы всему предприятию Юрия совершенно иной вид. Поход на Волынь мог стать совместным деянием всех южнорусских князей, а вероятный результат его — наказание зарвавшегося Мстислава — был бы воспринят как торжество Юрия и торжество проводимой им политики консолидации Руси. Вместо этого поход обернулся частным делом Юрия, обеспокоенного лишь тем, чтобы посадить на владимиро-волынский стол своего племянника. И вполне закономерно, что поход этот закончился неудачей. Князь Мстислав Изяславич оказался слишком силен для того, чтобы Юрий смог справиться с ним. То, что получилось у Владимира Мономаха, некогда присоединившего Волынь к своим владениям, не вышло у его сына. Не только потому, что Юрий был обделен воинскими дарованиями отца. Прежде всего, времена изменились.

Не "умел" Юрий "ужиться" и с киевлянами. И здесь он не извлек уроков из неудачи своих прежних киевских княжений. Юрий изо всех сил старался сделаться именно киевским князем. Но для самих киевлян — повторимся еще раз — он до самой смерти оставался чужаком. Причем чужаком, не принимавшим сложившихся норм во взаимоотношении князя и подданных, открыто попиравшим те права, которых киевляне и жители других южнорусских городов добились за прошедшие годы.

Ко времени княжения Юрия киевляне успели привыкнуть к тому, что князь, вступавший на "златой" киевский стол, заключал с ними отдельный "ряд" (договор), где оговаривал и их, и, главное, свои права и обязанности. Юрий стал первым киевским князем — по меньшей мере за четверть века — который не сделал этого. Вступив в Киев, он попытался восстановить старый порядок, по которому стольный город Руси принадлежал "старейшему" князю как его неотъемлемое владение, как "отчина" и "дедина". Права других князей Юрий не принимал в расчет, а потому считал ненужным для себя заключение какого-либо особого "ряда" с городским вече.

Однажды киевляне уже выразили свое отношение к подобному способу передачи престола. "Не хоцем быти, акы в задници", — говорили они в 1146 году, имея в виду переход киевского княжения по наследству от князя Всеволода Ольговича к его брату Игорю. Тогда дело дошло до открытого выступления против Игоря, а затем — и до его убийства восставшей толпой. Юрий, будучи Мономашичем, пользовался в Киеве куда большим авторитетом, нежели Ольгович. Но не приходится сомневаться в том, что при случае киевляне готовы были отвергнуть его, как раньше они отвергли Игоря. И если до этого не дошло, то только потому, что Юрий умер раньше, чем события приняли критический для него оборот.

Последний пир Юрия Долгорукого

В киевском летописании середины XII века, повествующем о перипетиях борьбы за киевский стол, исследователи обнаруживают фрагменты летописи, составлявшейся при дворе князя Юрия Владимировича Долгорукого. Отчасти мы уже говорили об этом: целый ряд событий освещен явно с позиций Юрия; автор летописных записей симпатизирует князю и стремится представить его в наиболее выигрышном свете. Причем в сохранившемся тексте летописи эти записи чередуются с фрагментами других летописцев, отражающих интересы других представителей княжеской династии — например, Изяслава Мстиславича и его сына Мстислава, черниговских Ольговичей, галицких князей и т. д.

Наиболее ярко летописец Юрия Долгорукого проявляет себя в рассказе о событиях, предшествовавших появлению Юрия в Киеве. Завершающий же этап его биографии, можно сказать, ее апофеоз — последнее киевское княжение — освещен, напротив, очень скупо. Складывается впечатление, что автору придворной летописи Юрия попросту не удалось завершить свой труд.

Наверное, так оно и было. Но ведь и само киевское княжение Юрия закончилось внезапно, неожиданно для его современников. Во всяком случае, для приближенных и сторонников князя. Его противники, кажется, оказались лучше подготовлены к тому, что произошло с ним.

Удивительно, например, но в Киевской летописи отсутствует отдельное, самостоятельное известие о смерти князя Юрия Владимировича Долгорукого. Нет ни обширного панегирика — подобного тому, которым отмечена кончина его отца и племянника, ни даже приличествующей случаю краткой похвалы. О кончине Юрия, конечно, сообщается — но само это известие дано как бы глазами его главного политического противника Изяслава Давыдовича. В тот самый день, когда черниговский князь намеревался выступить в поход на Киев, в Чернигове стало известно о смерти Юрия. "Изяславу же хотящю поити ко Киеву, — рассказывает летописец, — и во тъ день приехаша к Изяславу кияне, рекуче: "Поеди, княже, Киеву. Гюрги ти умерл". Он же прослезивъся, и руце въздев к Богу, и рече: "Благословен еси, Господи, оже мя еси росудил с ним смерть[ю], а не кровопролитьем"".

А далее приведены подробности того, что случилось в Киеве. И выясняется еще одна удивительная вещь: Юрий как будто совершенно не был готов к войне.

Ситуация во многом напоминает ту, что сложилась в конце зимы — начале весны 1151 года, когда Юрий во второй раз покинул киевский стол: он и тогда оказался в неведении относительно планов своих врагов, в отличие от киевлян, осведомленных лучше него. Скорее всего, киевляне и теперь поддерживали тесные связи с главными противниками Юрия. Во всяком случае, сразу же после его смерти их послы направились прямо в Чернигов, к князю Изяславу Давыдовичу, уже готовому к выступлению на Киев.

О том, что Юрий все-таки не бездействовал, сообщается лишь в поздней Никоновской летописи: по версии ее авторов, Юрий, узнав о намерениях своих врагов, "розосла гонцы, по всем своемь великом княжении собирая воинство". Но очень похоже, что мы имеем дело здесь не с извлечением из какой-то древней, не дошедшей до нас летописи, а с логическим допущением московского летописца XVI века. Во всяком случае, в Киевской летописи ход событий изложен иначе и акценты расставлены по-другому. Оказывается, что в те самые дни, когда враги Юрия уже объединили свои усилия и выступили или готовились выступить в поход на Киев, князь вовсе не находился рядом со своим войском, но предавался пирам и развлечениям. Один из таких пиров — у "осмянника" (то есть сборщика княжеской подати) Петрилы — и стал для него последним.

Киевский летописец так пишет об этом: "Пив бо Гюрги в осменика у Петрила: в тъ день на ночь разболеся, и бысть болести его 5 днии…"

Пировали 10 мая, в пятницу. Этот день не отмечен никаким праздником, так что можно полагать, что событие было вполне заурядным — по-видимому, именно так Юрий по большей части проводил свои дни в Киеве.

Что случилось на самом пиру, неизвестно. Впоследствии исследователи не раз выказывали уверенность в том, что Юрий был отравлен. Может быть, и так. Но, говоря строго, у нас нет достаточных оснований для столь категоричного суждения. Киевский князь был уже далеко не молод; чрезмерные же возлияния и обильная пища, тем более на ночь, вполне могли спровоцировать болезнь — например, острый сердечный приступ, гипертонический криз или инсульт. (Именно так полагал киевский книжник XVII века, автор Густынской летописи: "…Юрий Киевский, утешаяся со своими, упивъся без меры и от сего пития разболеся…") Юрий был не первым из киевских князей, кто умер после пиршества, — напомним, что так же, после "веселия" с дружиной, ушел из жизни и его старший брат Вячеслав. К тому же в летописи мы не найдем ни малейших намеков на то, что Юрия отравили. Когда спустя четырнадцать лет, в январе 1171 года, в Киеве скончается сын Юрия Глеб, слухи о его насильственной смерти попадут на страницы летописи: брат Глеба Андрей потребует выдать ему на расправу трех киевлян, "яко те суть уморили брата моего Глеба, а то суть ворозе всим нам". Если бы Юрий действительно был отравлен, Андрей, наверное, не преминул бы вспомнить об этом.

Так или иначе, но болезнь князя оказалась смертельной. Вечером 15 мая ("в среду на ночь") Юрий Долгорукий скончался. Наутро следующего дня, 16 мая, его похоронили в Спасо-Преображенской церкви пригородного монастыря Святого Спаса на Берестовом.

Этот храм прежде уже служил усыпальницей для представителей семейства Владимира Мономаха — только не мужской, а женской его части: в 1138 году здесь была похоронена сестра Юрия княгиня Евфимия Владимировна, бывшая недолгое время венгерской королевой. Теперь "в церкви у Спаса Святаго на Берестовемь" нашел свое последнее пристанище правящий киевский князь.

"…Заутра в четверток собравшеся архиереи со свещенники и диаконы и со множеством народа со благохвальными песньми, яко же лепо князем, честне положиша тело его в церкви Святого Спаса на Берестовом в монастыри" — такие слова читаем в княжеском помяннике, входящем в состав особой редакции Киево-Печерского патерика, составленной печерским архимандритом Иосифом Тризной в середине XVII века. Так представляли себе церемонию княжеского погребения спустя несколько столетий. Но едва ли это описание соответствует действительности. Сделать все так, "яко же лепо князем", кажется, не удалось. Судя по летописи, Юрия хоронили с явной, можно даже сказать неприличной, поспешностью. В ночь на четверг он скончался, а уже "заутра" только-только остывшее тело опускали в каменный саркофаг.

Погребение на следующий день было в обычае древней Руси. Но в данном случае для спешки имелись особые причины. Смерть князя вскрыла то глубокое противоречие между ним и киевским обществом, о котором мы только что говорили. Не имевший поддержки в среде киевского боярства, Юрий опирался в своей политике исключительно на представителей собственной администрации, прежде всего на тех людей, которые вместе с ним пришли из Суздальской земли. Даже его предсмертное "пирование" можно рассматривать как свидетельство — пускай и косвенное — его социальных предпочтений. Он устраивает пир — но пирует не у воеводы, не у киевского тысяцкого, а у "осмянника" Петрилы. Как явствует из названия должности, этот человек занимался сбором в пользу князя особой торговой пошлины — "осмничего". И вряд ли мы ошибемся, если предположим, что именно эта сторона деятельности княжеской администрации — сбор податей и налогов — более всего интересовала князя, нуждавшегося в огромных денежных средствах для того, чтобы сохранить за собой киевский стол и нейтрализовать агрессивные намерения своих противников.

Выходцы из Суздальской земли не имели корней в Киеве, не были связаны родственными узами с представителями местного общества, а потому могли более решительно соблюдать интересы своего князя. Разумеется, не забывая при этом и о собственных корыстных интересах. Из рассказа о событиях, последовавших за смертью Юрия, можно сделать вывод о том, что суздальцы обосновались не только в самом Киеве, но и в ближней округе, в том числе и в селах — может быть, розданных им киевским князем. И здесь, как и в самом городе, их деятельность вызывала всеобщее озлобление местного населения.

…Тема ответственности князя за действия своих приближенных относится к числу наиболее обсуждаемых в древней Руси. С одной стороны, во всех ошибках и промахах князя чаще всего винили его корыстолюбивых советников, бояр. ("Не огнь творит ражежение железу, но надымание мешное (то есть мехи. — А. К.), — как всегда образно выражался Даниил Заточник. — Такоже и князь не сам впадает в вещь (в грех. — А. К.), но думци вводят".) Но с другой стороны, имелась и обратная зависимость: князь отвечал за все, что совершалось его слугами и вельможами, и принимал на себя любое их прегрешение. Причем отвечал не только перед людьми, но и перед Богом. Живший во второй половине XIII века полоцкий князь Константин Безрукий спросил однажды своего епископа Симеона, желая укорить за что-то собственного тиуна: "Владыко, где быти тиуну на оном свете?" "Где и князю" — прозвучал ответ. А видя недоумение князя, епископ пояснил: "Аже будет князь добр, богобоин (богобоязнен. — А. К.), жалует людий, правду любит, — исбирает тиуна… мужа добра и богобоина, страха Божия полна, разумна, праведна, по закону Божию все творяща и суд ведуща. И князь в рай, и тиун в рай. Будет ли князь без Божия страха… — поставляет… человека зла, Бога не боящася и закона Божия не ведуще и суда не разумеюще, толико того деля, абы князю товара добывал, а людий не щадит… Князь во ад и тиун с ним во ад".

Кажется, Юрий мало задумывался об этом. Его тиунов никак нельзя было отнести к "добрым и богобоязненным", "по закону Божию все творящим и суд ведущим". По словам В. Н. Татищева, киевляне, избивая суздальцев, приговаривали так: "Вы нас грабили и разоряли, жен и дочерей наших насиловали, и несть нам братия, но неприятели". (Правда, насколько можно доверять этим обвинениям, неизвестно; не исключено, что и здесь мы имеем дело с домыслами и догадками историка XVIII века.) Может быть, князь и не принимал личного участия в творимых беззакониях. Но тот же епископ Симеон сравнивал правителя, дающего волю своим слугам "губити люди", с тем, кто "бешена человека пустил на люди, дав ему меч".

Природа социальных взрывов всегда одинакова. Сильнее всего людей возбуждает ясно очерченный образ врага, желательно находящегося в пределах досягаемости, — и чем яснее и определеннее обозначен враг, тем выше градус всеобщего возбуждения и тем страшнее и, увы, предсказуемее последствия. Как и шесть с лишним лет назад, враг был обозначен очень ясно и отчетливо — чужаки, суздальцы, пришедшие в Киев вместе с князем Юрием. И потому ненависть киевлян обрела очень четкую направленность. "И много зла створися в тъ день, — пишет киевский летописец о событиях, разыгравшихся в самый день похорон князя, — розграбиша двор его Красныи, и другыи двор его за Днепром разъграбиша, его же звашеть сам Раем, и Василков двор, сына его, разграбиша в городе, [и] избивахуть суждалци по городом и по селом, а товар их грабяче".

В литературе уже писалось о том, что в посмертном разграблении имущества Юрия Долгорукого и его дружины, равно как и в других подобных эксцессах, сопровождавших смерть отдельных киевских князей (в частности, Святополка Изяславича или Всеволода и Игоря Ольговичей), проявились "традиционные нравы, уходящие корнями в архаику" и имеющие во многом ритуальную основу. По словам И. Я. Фроянова, речь может идти о неком "легитимном (в рамках обычного права) способе изъятия индивидуального богатства и перераспределения его на коллективных началах". Говоря по-другому, киевляне считали свои действия законными — в глубокой древности смерть правителя, князя или вождя, превращала накопленное им богатство в достояние всей общины или всего рода, и теперь, грабя княжеские дворы, киевляне как бы восстанавливали древний обычай.

В социальных конфликтах так бывает почти всегда: их участники стремятся найти оправдание любому своему действию, порой реанимируя отживающие древние ритуалы. В данном случае главным, несомненно, был социальный и политический аспект конфликта между киевлянами и князем, а также киевлянами и пришлецами из Киева. Но так же несомненно и то, что Юрий и его приспешники воспринимались в Киеве и киевской округе именно как "пришлецы", чужаки, на которых мог быть распространен жестокий обычай (в отношении "своих" князей он, по-видимому, уже не действовал). И это придавало киевскому восстанию не вполне привычные для нас формы.

…Изяслав Давыдович вступил в Киев на третий день после похорон, 19 мая, "в неделю пянтикостьную", то есть в день Святой Троицы, или Пятидесятницы. Произнесенные им накануне во всеуслышание слова молитвы ("Благословен еси, Господи, оже мя еси росудил с ним смертью, а не кровопролитьем") были искренними и отражали общий взгляд на произошедшее: Изяслав становился киевским князем не в результате войны со своим "братом", не в результате кровопролития, но в результате несомненного вмешательства Высшей силы, по-своему рассудившей спор между князьями. А потому киевляне встретили его с воодушевлением, забыв о прежней неприязни к представителям черниговской ветви князей Рюриковичей, — точно так же, как два года назад они встречали Юрия, забыв о вражде, которую питали к нему.

По свидетельству Никоновской летописи, Изяслав успел принять участие и в расправе с оставшимися в городе приверженцами Юрия: "вся имениа его взят, и дружину его поима: овех оковы железными связа, а других в темницы всади, и сяде на столе на великом княжении в Киеве". Как всегда, имущество побежденных служило своего рода залогом лояльности местного населения к победителям…

***

Так бесславно закончилось последнее киевское княжение Юрия Долгорукого. Из его сыновей в Южной Руси сумеет удержаться один лишь Глеб, княживший в Переяславле. Этот город и впоследствии останется во владении суздальских Юрьевичей, превратится в форпост их влияния на юге. Остальные князья "Мономахова племени" признают это как свершившийся факт. (Вот еще один ощутимый результат "южной" политики Юрия Долгорукого.) Борису же и Васильку Юрьевичам придется бежать в Суздальскую землю, к старшему брату Андрею. Здесь же окажется и супруга Юрия с малолетними Михалком и Всеволодом.

В том же 1157 году — вероятно, по истечении сорокадневного траура по Юрию (5) — Андрей официально будет провозглашен князем — причем не только суздальским и ростовским, но и владимирским. (Владимир станет при нем не просто вровень со старыми центрами Северо-Восточной Руси, но сделается новой столицей княжества.) "Том же лете сдумавши ростовци и суждальци и володимирци вси, — рассказывает киевский летописец, — пояша Андрея, сына Дюргева стареишаго, и посадиша и на отни столе Ростове, и Суждали, и Володимири, зане бе прилюбим всим за премногую его добродетель, юже имеяше преже к Богу и к всим сущим под ним. Тем же и по смерти отца своего велику память створи: церкви украси, и монастыри постави, и церковь сконца (завершил. — А. К.), иже бе заложил переже отець…"

Андрею и суждено было стать продолжателем дела отца — прежде всего, в том, что касалось дальнейшего экономического, политического и духовного развития Северо-Восточной Руси, становления государственности, строительства церквей, украшения градов. Но, в отличие от отца, Андрей питал неприязнь к Киеву, который никогда не был для него объектом вожделения. Весной 1169 года посланное им войско одиннадцати князей во главе с его сыном Мстиславом и воеводой Борисом Жидиславичем подвергнет Киев страшному разорению. Это событие ознаменует окончательное падение роли Киева как общепризнанной столицы Русского государства. Андрей даже и не подумает о том, чтобы самому воссесть на "златой" киевский стол, но передаст его своему младшему брату Глебу. Так, по выражению В. О. Ключевского, "старейшинство" окончательно отделится от "места": "старейшим" в роде князей Рюриковичей будет теперь совсем не обязательно киевский князь, а киевский престол займет заведомо младший.

Андрея Боголюбского и Юрия Долгорукого обыкновенно противопоставляют друг другу. Но если говорить об их политике в целом, то нельзя не увидеть и то, что, несомненно, объединяло отца и сына, — стремление утвердить свою власть, свое "старейшинство" в Русской земле, предотвратить превращение Киева в наследственное владение старшей ветви князей "Мономахова племени". При единстве целей различны были методы: Юрий стремился сам утвердиться в Киеве, на "старейшем" русском престоле; Андрей же еще при жизни отца решительно отказался от этой политики и в конце концов добился того, что уже суздальский стол стал восприниматься как один из "старейших" среди прочих княжеских престолов. Но это стало возможным лишь благодаря той неутомимой борьбе за Киев, которую в течение четверти века вел его отец. Ценой величайшего напряжения сил, можно даже сказать ценой собственной жизни, Юрий доказал историческую бесперспективность избранного им пути. И только опираясь на его опыт, на достигнутый им результат, только заплатив ту цену, которую заплатил он, можно было отказаться и от избранного им пути, и от достигнутого им результата. "Опыт Юрия, — писал по этому поводу А. Е. Пресняков, — показал, что киевское старейшинство разбито, что вместо всей Русской земли оно имеет некоторое значение лишь для Киевщины, что оттуда нельзя уже ждать подъема силы, действительно грозной для обособившихся княжений. Значительное влияние в среде княжеской не требовало владения Киевом: напротив, и то, и другое являлось результатом действия сил, накопленных в своем княжении князьями, которые имели такую опору… Так была подготовлена и обусловлена политика Андрея".

Но при этом нельзя забывать о том, что умер Юрий именно киевским князем. Тем самым он значительно повысил в глазах всего русского общества статус и своего старшего сына Андрея, и прочих своих сыновей и внуков, обеспечил их право на "старейшинство" в Русской земле. Киев, от которого Андрей добровольно откажется ради княжения в своей земле, будет все равно восприниматься как "отчина" и "дедина" и его самого, и его младшего брата Всеволода, и других Юрьевичей: об этом будут помнить и в конце XII века, и позднее. Ну и, конечно, нельзя забывать о том, что само превращение Андрея, а затем его младшего брата Всеволода в сильнейших русских князей своего времени стало возможным только благодаря тому, что они в своей политике смогли опереться на экономический и людской потенциал Северо-Восточной Руси, накопленный в княжение их отца. И в этом они явились уже прямыми продолжателями его дела.

ПРИМЕЧАНИЯ

1. Настоящая статья представляет собой фрагмент из книги: Карпов А. Ю. Юрий Долгорукий. М., 2006 (серия ЖЗЛ).

2. Если не считать известия В. Н. Татищева, который, впрочем, иначе излагает события. По его версии, поляки, договорившись с Мстиславом и "взяв от него мзду, войско с ним отправили. Но оные, пришед, более его области вреда, а никакой пользы ему учиня, возвратились"11.

3. По Татищеву, против мира с Изяславичами выступал "главнейший его (Юрия. — А. К.) советник, а Изяславичев злодей" князь Юрий Ярославич. Окончательно же убедить Юрия Долгорукого в необходимости примирения с Изяславичами удалось лишь его сыну Андрею Боголюбскому.

4. Начиная с этой статьи Ипатьевская летопись переходит на ультрамартовский стиль, чем и объясняются различия в датах между Ипатьевской и Лаврентьевской, придерживающей по-прежнему мартовского стиля.

5. По В. Н. Татищеву, 1 июля.