Вдовин А. И.
Культивирование патриотизма как средства отражения внешней угрозы. Утвердить навсегда характерные для 20-х годов представления об интернационализме, патриотизме, русском языке, русской истории и ее деятелях не удалось. Отмеченная еще В. И. Лениным полоса «самого резкого расхождения с патриотизмом» оказалась сравнительно недолгой. Социализм в России осуществлялся не по троцкистским установкам, а по сталинским — как «социализм в одной стране». Благодаря этому идея мировой революции наполнялась новым содержанием, предполагая создание царства справедливости на отвоеванной у капиталистов территории. Все большей поддержкой среди народа пользовалась идея превратить Союз ССР в могучую индустриальную державу, способную защитить революцию и оказать помощь зарубежным трудящимся братьям в их справедливой борьбе. Политическая история страны обнаруживает процесс постепенного укрепления позиций большевиков-государственников и оттеснения от руководства космополитов-коммунистов, пораженных болезнью «левизны».
С точки зрения Л. Д. Троцкого, такое развитие было недопустимым отступлением от принципов К. Маркса и В. И. Ленина, возможным лишь благодаря национальной ограниченности их учеников, проповеди ереси «национального большевизма» (отождествляемого Троцким с понятиями «национальный социализм», «национальный коммунизм», «социал-патриотизм»). Современные троцкисты вслед за своим основоположником твердят: «Сталин... выкинул ленинскую программу мировой революции и к осени 1924 года заменил ее националистической ложью “социализма в отдельной стране”»; «Сталин и Бухарин, со своей идеологией “социализма в отдельной стране”, служа нарождавшейся бюрократии, попрали интернационалистский коммунизм Ленина и Троцкого».
Однако нельзя утверждать, что такие ученики В. И. Ленина, как И. В. Сталин и его приверженцы, сразу и во всем изменили учителю. Вплоть до второй половины 30-х годов в партийной среде были весьма распространены представления о том, что Москва и другие крупные города не могут быть хранителями национальных особенностей, они перемалывают и обезличивают огромное количество национальностей, подобно Нью-Йорку. М. И. Калинин в 1931 году говорил, что у нас в СССР «по существу вырабатывается даже не русский человек, а вырабатывается новый тип человека — гражданин Советского Союза» со свойственным только ему патриотизмом или (по М. Н. Покровскому) национализмом. Ранее (в ноябре 1927 г.) Калинин делал особый упор на то, что «мы — государство, и мы должны сделать советским все население, все население пропитать советским патриотизмом». Своеобразным ориентиром в данном случае могли выступать ведущие буржуазные страны. К примеру, говорил Калинин, «каждый англичанин пропитан английской напыщенностью, он думает, что ничего нет лучше, чем Англия, Вы видите, как буржуазия умеет пропитывать патриотизмом свои государства». Таким образом, можно сказать, что к началу 30-х годов в СССР существовали зачатки представлений о нации как советском согражданстве и о свойственном ей патриотизме (национализме).
Движение общественной мысли в этом направлении во многом питалось иллюзиями о том, что во второй пятилетке удастся окончательно ликвидировать классы и полностью уничтожить причины, порождающие классовые различия и эксплуатацию, а также преодолеть пережитки капитализма в экономике и сознании людей, превратить все трудящееся население «в сознательных и активных строителей бесклассового социалистического общества». Но гораздо более важным фактором, вынуждавшим руководителей советского государства отыскивать дополнительные возможности для сплочения населения вокруг идей с более высоким объединяющим потенциалом, нежели пропаганда международной классовой солидарности рабочих и союза рабочих и крестьян внутри СССР, стал приход к власти Гитлера в Германии.
Уже 3 февраля 1933 года, на другой день после сформирования фашистского правительства «национальной концентрации», Гитлер заявил на совещании командования рейхсвера, что его первейшей целью является воссоздание мощных вооруженных сил, отвоевание новых рынков сбыта, захват нового жизненного пространства на Востоке и его беспощадная германизация. Это означало, что в ранг государственной политики страны, которая занимала второе место в капиталистическом мире по индустриальной мощи, возводились цели, давно известные советской и мировой общественности по устным и печатным выступлениям руководителей нацистской партии.
Выдвижение истории и патриотизма на острие государственной политики. Осознание неизбежности войны заставило руководство Союза ССР пересмотреть свои прежние взгляды на роль исторической дисциплины в школьном и вузовском образовании. Было признано необходимым использовать ее как мощное средство целенаправленного формирования общественного исторического сознания и воспитания патриотических чувств. С марта 1933 года работала комиссия при Наркомпросе РСФСР по написанию нового учебника по истории России и СССР. Первые опыты оказались неудачными. Учебники писались в духе худших традиций национал-нигилистской школы М. Н. Покровского. Через год, 8 марта 1934 года, на совещании историков уже открыто говорилось о необходимости разрыва с «социологизаторством» и возвращении к преподаванию так называемой «прагматической истории». «Нам нужен большевистский Иловайский», — прозвучало на этом совещании. Д. И. Иловайский (1832—1920) был представителем консервативно-охранительного направления в дореволюционной историографии и публицистике и автором популярных учебников по истории для гимназий, широко издаваемых с 1860-х годов.
20 марта 1934 года вопрос об учебнике по истории стал предметом обсуждения на расширенном заседании Политбюро. Подготовленные учебники для средней школы были забракованы. «Что это такое? — спрашивал И. В. Сталин. — “Эпоха феодализма”, “эпоха промышленного капитализма”, “эпоха формаций” — все эпохи и нет фактов, нет событий, нет людей, нет конкретных сведений, ни имен, ни названий, ни самого содержания. Это никуда не годится... Нам нужны учебники с фактами, событиями и именами. История должна быть историей. Нужны учебники древнего мира, средних веков, нового времени, истории СССР, история колониальных и угнетенных народов». В ходе заседания был сформулирован важный тезис о роли русского народа в отечественной истории. А. С. Бубнов решил уточнить, какой учебник нужен: «История СССР», или «История народов России». Сталин уточнил: «История СССР. Русский народ в прошлом собирал другие народы. К такому же собирательству он приступил и сейчас». В этой же связи он заявил, что схема Покровского — не марксистская схема, и вся беда пошла от времен влияния Покровского.
По итогам обсуждения были сформированы и утверждены авторские группы по написанию новых учебников по истории. В 1934—1937 годах прошел конкурс на составление лучшего учебника по истории СССР. В его ходе отразилось столкновение национально-русской и национал-нигилистской позиций. Член конкурсной комиссии Бухарин полагал, что учебник должен содержать описание вековой русской отсталости и «тюрьмы народов». Этапы становления Руси — принятие христианства, собирание русских земель, воссоединение Малороссии с Россией предлагал рассматривать с нигилистических позиций. В проекте учебника, подготовленного группой И. И. Минца, все события делились на революционные и контрреволюционные. Контрреволюционерами были представлены, например, Минин и Пожарский. Воссоединение Малороссии с Россией объявлялось порабощением «украинского народа», а Богдан Хмельницкий изображался реакционером и предателем.
Не дожидаясь итогов конкурса, СНК СССР и ЦК ВКП(б) приняли 15 мая 1934 года известное постановление «О преподавании гражданской истории в школах СССР». В нем содержались указания о подготовке к июню 1935 года новых учебников по истории, о восстановлении с сентября 1934 года исторических факультетов в ЛГУ и МГУ. (Как ни странно, Московский университет получил имя М. Н. Покровского и носил его до тех пор, пока не обнаружилось более достойное — М. В. Ломоносова, присвоенное университету в мае 1940 г.) 9 июня 1934 года ЦК ВКП(б) принял постановление о введении элементарного курса всеобщей истории и истории СССР в начальной и неполной средней школе.
В этот же день опубликованная в «Правде» статья «За Родину!» возводила в ранг высших общественных ценностей понятия родины и патриотизма. Советский патриотизм, «любовь и преданность своей родине», определялся как высшая доблесть советского человека. Честь и слава, мощь и благосостояние Советского Союза провозглашались высшим законом жизни патриотов. Закон предписывалось чтить всем советским людям. Иного выбора им не предоставлялось: «Тот, кто поднимет руку на родину, — значилось в передовице «Правды», — тот, кто изменит ей, должен быть уничтожен».
Власти полагали, что научить «родину любить» поможет, помимо профессиональных пропагандистов и историков, публикуемое в этом же номере газеты от 9 июня 1934 года Постановление ЦИК СССР о дополнениях «Положения о государственных преступлениях» статьями об измене родине. Такой грех, указывалось в статьях, будет караться расстрелом, а недостаточно патриотичные члены семей, способствовавшие измене, знавшие о ней, но не доведшие это до сведения властей, — наказываться лишением свободы от 5 до 10 лет. Неведавшие же об измене члены семьи подлежали лишению избирательных прав и ссылке в отдаленные районы Сибири на пять лет
Казалось бы, слово «родина», встречающееся в газетной статье в качестве синонима «родной страны» и «отечества», в любом государстве мира способно возбудить интерес разве что досужего стилиста. Но это же слово, возвращенное к жизни в СССР в 1934 году, привлекло к себе внимание едва ли не большее, чем расстрельные статьи положения о государственных преступлениях, в которых оно также фигурировало. Слово символизировало начало нового этапа во взаимоотношениях советской власти и советского общества. Власть давала знать, что перестает считать Союз ССР отечеством исключительно мирового пролетариата и признает его прежде всего отечеством живущих здесь людей. Для народов СССР слово это стало добрым предзнаменованием, означавшим если не отказ, то хотя бы некоторое отступление властвующего режима от революционного утопизма и авантюризма. Передовица «Правды» вселяла надежду на то, что правящие круги впредь в своей внутренней и внешней политике станут руководствоваться национальными интересами русского и объединенных с ним других народов страны.
Оппоненты тогдашней ВКП(б) — изгнанные за границу меньшевики и троцкисты и их сторонники внутри СССР — появление слова «родина» (писавшегося пока еще со строчной буквы) в лексиконе большевиков расценили как лишнее доказательство контрреволюционного перерождения сталинского режима. Меньшевистский журнал «Социалистический вестник» (издавался в Берлине с 1921 г.) в номере от 25 июня 1934 года откликнулся на событие в СССР собственной передовицей. Ее заголовок повторял название правдинской статьи, но был приведен в кавычках. Уже одно это могло выражать сложную гамму чувств авторов журнала: изумленное непонимание, сожаление, неприятие, осуждение.
Авторы отклика были, конечно, правы, утверждая, что новый призыв большевиков есть свидетельство «лихорадочной предвоенной атмосферы, в которой уже живет весь мир», и руководители СССР в этих условиях решили прибегнуть к крайнему средству — замене ставшего уже традиционным для большевиков «социалистического отечества» давно сданной в архив «родиной». Слова и лозунги социально-политического словаря, опять же во многом верно отмечал орган меньшевиков, «имеют помимо своего логического и вещного смысла — эмоционально-психологический. Этот смысл неразрывно срастается с ним в ходе их исторического развития, в процессе того применения и использования, которое выпадает на их долю, как идеологических орудий в отнюдь не идеологической борьбе групп, классов, наций, государств, и его не могут вытравить никакие, логически самые безупречные комментарии. В массовом восприятии они, вопреки всем комментариям, сохраняют вполне определенное эмоционально-психологическое звучание, и только на это звучание могут рассчитывать те, кто бросает их в массы».
Именно поэтому меньшевики считали невозможным ни при каких условиях реабилитировать слово «родина», которое, по их утверждениям, навсегда «дискредитировано в революционном и социалистическом сознании». Напоминалось, что это слово было знаменем белогвардейцев в их борьбе против революции. Меньшевики предостерегали своих более удачливых соперников, что возвращение «родины» в политический лексикон может означать устранение специфически революционного содержания понятий «социалистическое отечество» и «советский патриотизм», что они бросают в массы призывы, «буквально повторяющие лозунги правительств нереволюционных и контрреволюционных и так же апеллирующие не к революционно-социалистическому, а к географически-националистическому, “зоологическому” патриотизму».
Меньшевики пугали далее, что словом «родина» большевистская диктатура сама вызывает из толщи народной тех духов, которые несут смерть не только ей, но и революции. Меньшевистский журнал утверждал, что одержать победу в войне СССР может лишь как страна революции, трудящиеся массы которой защищают не «честь и славу» той «пяди земли», на которой они сидят, не «мощь» нации, к которой они привязаны рождением, а те новые формы общежития, которые рождаются социализмом. Иначе говоря, меньшевики пытались отговорить большевиков от намерения вести предстоящую войну как войну «национально-патриотическую», а не «народно-революционную», предлагая делать ставку исключительно на «единство мирового пролетариата». Если бы авторы «Социалистического вестника» решили при этом опереться на авторитет Ленина, они могли напомнить его установку. Пролетариат должен интересоваться судьбами стран «лишь постольку, поскольку это касается его классовой борьбы, а не в силу какого-то буржуазного, совершенно неприличного в устах социал-демократа “патриотизма”».
Л. Д. Троцкий в своем «Бюллетене оппозиции» как «большевик-ленинец» также осудил «большевиков-сталинцев» за их поворот 1934 года. Поворот этот якобы означал, что в СССР «курс на международную революцию ликвидирован вместе с изгнанием Троцкого», что сторонники Сталина просто забывают обо всем остальном мире: они действуют, думают и чувствуют только «по-русски», что в СССР завершился процесс, давно развивавшийся по нисходящей линии — «от революционного патриотизма к национал-реформизму». Приверженцы подобных оценок и спустя десятилетия стояли на своем: коммунизм-де по своей сути космополитичен, ему предки не нужны, кампания против космополитов осуждалась как выступление против коммунизма, обращение к русскому патриотизму считалось недопустимым даже во время войны.
В августе 1934 года И. В. Сталин, А. А. Жданов и С. М. Киров решили содействовать скорейшему написанию новых учебников по истории. Они подготовили «Замечания» о конспектах учебников по «Истории СССР» и «Новой истории». Замечания были незамедлительно одобрены Политбюро ЦК и доведены до сведения историков, участвовавших в создании учебников. Таким образом, на протяжении 1930—1934 годов определился курс на превращение СССР в родину советских патриотов. В качестве силы, призванной по-новому собирать другие народы, был признан русский народ. По сталинской футурологии, русские должны были стать своеобразным цементом «зональной» группы народов и превратить ее в одну из переходных форм на пути к безнациональному человечеству.
Развенчание Энгельса. В июле 1934 года Сталин отважился на выражение несогласия с самим Ф. Энгельсом. Он усомнился в искренности его интернационализма, усмотрев в его работах 1890—1891 годов ошибки такого же свойства, что и у Д. Бедного. А произошло это так. В. В. Адоратский, один из тогдашних «выдающихся» историков-марксистов, подготовил к публикации в «Большевике» русофобскую статью Энгельса «Внешняя политика русского царизма» (1890).
Сталин воспротивился. Он написал целый трактат для членов Политбюро, доказывая нецелесообразность помещения статьи в главном партийном журнале. В этом случае ее стали бы рассматривать как «руководящую», а она не такова и представляет собой всего лишь «памфлет против русского царизма», в котором Ф. Энгельс, явно увлекаясь, грешит против истины, переносит ответственность за деяния царизма на русский народ. «Опасность мировой войны, — значилось в этой статье, — исчезнет в тот день, когда дела в России примут такой оборот, что русский народ сможет поставить крест над традиционной завоевательной политикой своих царей и вместо фантазий о мировом господстве займется своими собственными жизненными интересами внутри страны».
Далее в сталинском письме подчеркивалось, что русская история, внешняя политика правителей России «со всеми ее мерзостями и грязью вовсе не составляла монополии русских царей... Завоевательная политика также присуща — не в меньшей, если не в большей степени — королям и дипломатам всех стран Европы». (Это, помимо всего прочего, имеет непосредственное отношение и к известному тезису Покровского об «абсолютном зле» в истории, и к положению о России как «тюрьме народов», в сравнении с которой многие страны Запада по результатам их многовековой национальной политики заслуживают наименования «кладбища народов».)
Самым же неприятным для всех ультраинтернационалистов было обвинение Сталиным Энгельса в обыкновеннейшем немецком национализме, ибо в письме на имя Августа Бебеля в 1891 году он прямо утверждал, что грядущую войну буржуазной Германии с царской Россией следует рассматривать не империалистической, не грабительской, не антинародной, а освободительной. «Победа Германии, — писал Ф. Энгельс, — есть, стало быть, победа революции... Если Россия начнет войну, — вперед на русских и их союзников, кто бы они ни были!» (Большевик. 1941. № 9).
Развенчание одного из классиков, без сомнения, было явным признаком отхода от некритического ультраинтернационализма, безраздельно властвовавшего над умами главных идеологов в СССР. Имя Маркса, не скрывавшего неприязни к России и славянским народам, тогда названо не было. Ценный обзор замалчивавшихся работ К. Маркса, исполненных такой неприязнью, выполнен историком русского зарубежья Н. И. Ульяновым (1969). Одна из таких работ К. Маркса «Разоблачения дипломатической истории ХVIII века» впервые полностью на русском языке опубликована только под занавес «перестройки» (Вопросы истории. 1989. № 1—4).
Почему бухаринская трактовка общности советских людей была не принята властью. Реакция на реабилитацию понятий «родина» и «патриотизм» в СССР тоже была неоднозначной. Два года спустя после издания знаменитой правдинской статьи «За родину!» заведующий отделом печати и издательств ЦК ВКП(б) Б. М. Таль вынужден был дать жесткую установку тогдашним СМИ: «Кое-кто думает еще, что слово “патриотизм” — не наше слово, что оно не сочетается со словом “советский”. Это — глубочайшая ошибка, которую должна рассеять наша печать».
Одну из важнейших ролей в исправлении подобных «ошибок» и в утверждении новых советских идеологем должен был, видимо, сыграть Н. И. Бухарин. В феврале 1934 года он получил назначение на пост ответственного редактора газеты «Известия» и контролировал ее вплоть до августа 1936 года (официально числился редактором до 16 января 1937 г.). Будучи арестованным, писал Сталину 10 декабря 1937 года, что «в связи с предвоенным временем» ему стала вполне понятной «большая и смелая политическая идея генеральной чистки» от всех «а) виновных, в) подозрительных и с) потенциально подозрительных». Страстно желая остаться среди чистящих, Бухарин соглашался быть высланным в Америку, уверял, что проведет там «кампанию по процессам, вел бы смертельную войну против Троцкого… вел бы это дело с большим размахом и прямо с энтузиазмом». За период редакторства «Известий» Бухарин поместил на страницах газеты немало своих статей, напрямую связанных с осмыслением изменений в жизни советского государства и общества, с сущностью рожденных социализмом «новых форм общежития», с выработкой новой национально-государственной идеологии.
Уже в одной из первых публикаций нового ответственного редактора читателей «Известий», в том числе и оппонентов из «Социалистического вестника» и «Бюллетеня оппозиции» (а главное, их возможных сторонников в СССР), заверяли, что СССР остается государством, в котором пролетариат впервые обрел «свое отечество», сиречь «свою пролетарскую родину». Процесс рождения последней предлагалось рассматривать как процесс завоевания пролетарского отечества и борьбы за государственную власть, сопровождающиеся «крупнейшими перегруппировками классов и огромными идеологическими сдвигами». Само понятие родины наполнялось при этом конкретным и все более многообразным содержанием. Бухарин предлагал различать сначала «идею» пролетарской родины, потом ее «первые исторические наброски», затем «первые фазы ее реального развития» и, наконец, социалистическую родину как «огромный полнокровный организм». Вместе с тем автор успокаивал не в меру огорченных приверженцев старых догм, заверяя, что любовь к родине, равно как и советский патриотизм, «не есть зоологический расизм, шовинистическое мракобесие, глупая национальная ограниченность и тупоумие буржуазных патриотов. Это есть любовь к труду, культуре, историческому будущему человечества, любовь к самым благородным идеям века». Главное — «советский патриотизм есть доблесть всего международного пролетариата, который хочет победить и который победит наверняка» (Известия. 1934. 6 июля).
Новое соотношение сил, возникшее с появлением на международной арене гитлеровского политического режима, стало основой бухаринского прогноза развертывания последующих событий планетарного масштаба. Ответ на вопрос, каким будет мир, для Бухарина не представлялся сложным и был дан в характерном для автора трагедийно-оптимистическом духе. Он писал, что «сейчас претендентами на власть, окончательную победу являются лишь фашизм и коммунизм». Либерально-демократические силы всех видов виделись им как находящиеся в положении наименьшего исторического «благоприятствования». Победа коммунизма в предстоящей «циклопической борьбе гигантов» не вызывала у автора никакого сомнения. «СССР не боится войны, — заявлял Бухарин, возвращаясь к этому вопросу некоторое время спустя. — Не боится постольку и в том смысле, что считает свою победу обеспеченной. <...> Великие завоевания социалистической страны, сплоченность народных масс, единство партии, качества великолепного руководства сыграют свою решающую роль». В случае если дело дойдет до войны, то стареющий капитализм никак не сможет выиграть сражение. После же того как «засияет красная звезда по всей земле», по уверениям Бухарина, «все процессы мировой стройки пойдут гораздо быстрее, чем шли у нас: будет взаимная помощь, не будет никакого “окружения”, могучая техника взлетит на огромные высоты»; «мировая община коммунизма осенит своим крылом все страны»; прошлое сохранится в «организованной памяти человечества» лишь как эпоха варварства, вспоминать о которой человек будущего станет с чувством благодарности к «тем смелым, что смели капитал: пролетариям — простым и благородным героям».
Таким образом, было найдено ключевое понятие, послужившее в дальнейшем основой представлений о сущности той общности людей, которая, согласно Н. И. Бухарину, оформлялась в Советском Союзе в 30-е годы. В передовой статье «Известий» от 27 января 1935 года о ней было сказано: «Трудящиеся массы Союза разных национальностей сплотились в героический народ нашей страны». СССР представлялся теперь Бухариным как носитель «великой идеи целостного человечества, в котором не будет классов и в котором все народы, все нации будут объединены в едином организованном обществе коммунизма». В более конкретном плане СССР рассматривался как «уже новый мир, мир братства, составная часть будущей всечеловеческой общины», знаменующая второе рождение человечества — «не как биологического вида, а как единого и целостного человеческого общества».
В обстановке своеобразного головокружения от успехов на самых различных направлениях перестройки страны в 1934—1936 годы из уст отечественных влиятельных политиков прозвучало немало прокламаций, явно завышавших уровень реальных достижений. Г. Е. Зиновьев, представляя в апреле 1934 года читателям сборник статей и речей И. В. Сталина по национально-колониальному вопросу, утверждал, что «теперь национальный вопрос в СССР разрешен, и наше разрешение этого вопроса служит великим образцом для всего мира». Секретарь ЦИК А. С. Енукидзе, обосновывая необходимость пересмотра Конституции СССР, заявил в феврале 1935 года: «К VII съезду Советов Союза ССР наша страна пришла с огромными победами. Социализм победил окончательно и бесповоротно». Секретарь Исполкома Коминтерна Д. З. Мануильский доложил то же самое в августе 1935 года Всемирному конгрессу 3-го Интернационала: «Между VI и VII конгрессами Коммунистического Интернационала произошло крупнейшее в жизни народов событие — окончательная и бесповоротная победа социализма в СССР». Выступая в июне 1935 года с речью на сессии ЦИК Татарской АССР, член Политбюро А. А. Андреев отметил череду празднования в СССР юбилеев и «огромных успехов», достигнутых национальными областями и республиками. «Мы вправе сказать, — заявил он в этой связи, — что национальный вопрос в нашей Советской стране может считаться окончательно решенным. Мы его решили не только для себя, но дали образцы решения национального вопроса и для рабочих других стран в грядущей мировой пролетарской революции» (Известия. 1935. 6 июля).
В полном соответствии с духом времени Н. И. Бухарин находил тогда явно устаревшим и смешным гоголевское уподобление России птице-тройке, которая быстро мчится в неизвестную даль. Нет, восклицал Бухарин, «она мчится на сверхмощных паровозах! И она имеет определенный маршрут: она идет к станции, имя которой — великая мировая коммунистическая община». Он утверждал также, что в стране складывается «настоящая и истинная человеческая культура» и, главное, — здесь вырастает новая историческая общность людей. В наиболее развернутом виде представления о ней изложены в специальной статье под названием «Героический советский народ», опубликованной 6 июля 1935 года.
Новая общность, утверждал Н. И. Бухарин, вырастает на основе обобществления производства и новых отношений собственности; «мы движемся к бесклассовому обществу»; «идет великое объединение творческих сил общества»: колхозное крестьянство в своем общественном бытии, а, следовательно, все более и более и в своем общественном сознании, приближается к рабочим. Эти классы вместе с интеллигенцией и другими социальными категориями «необычайно быстро и плотно объединяются на базе растущего единого социалистического хозяйства». На этой же базе идет объединение и по второй линии — «по линии все более и более тесного единства между трудящимися разных национальностей: единство цели, единство руководства, единство планового хозяйства, колоссальное возрастание реальных связей — хозяйственных и культурных, — все это приводит к необычайному сплочению народов, развивающих свою (ибо национальную по форме) и в то же время общую (ибо социалистическую по содержанию) культуру». Объединение творческих сил по этим двум линиям в итоге и порождает новую общность. «Так, — резюмирует Бухарин, — вырастает новая реальность: «героический советский народ», многонациональный и объединяющий силы пролетариата, колхозного крестьянства и советской интеллигенции с “головной” своей пролетарской частью, переделывающей всех по образу своему и подобию». Процесс этот, считал нужным специально отметить создатель концепции новой общности, еще не подошел к своему завершению, «ибо есть остатки старых порядков» в экономике и в сознании людей.
В последующих работах, констатируя появление все новых и новых факторов и примет ускоряющегося сплочения советского общества, Н. И. Бухарин писал, что процесс формирования новой исторической реальности приобретает более законченные очертания. Подводя итоги «революционного» 1935 года, он вновь отметил, что на основе необычайно быстрого сближения колхозного крестьянства с рабочим классом, гигантского роста новой интеллигенции, высокого подъема национальных республик и областей, расширения связей между народами вкупе с «неслыханно быстрым развертыванием великой демократии» «сам собой получается вывод об образовании в новом смысле, как более или менее однородной величины — советского народа, совокупности работников социалистического общества, превращающегося в общество бесклассовое». В статье от 1 мая 1935 года Бухарин вновь пишет об «огромной исторической истине» по поводу того, что «целое» впервые создается в СССР: «Хозяйственное единство — социалистическое народное хозяйство — с точки зрения классов, означает растущее единство масс, решительное сближение между пролетариатом, крестьянством, служащими (в том числе с интеллигенцией), и таким образом «создается у нас единый народ, взятый не как этнографическая, а как социальная категория. С другой стороны, на основе ленинско-сталинской национальной политики, материального и культурного роста национальных областей, создается новая многонациональная общность, единый советский народ, с новым содержанием, где, при росте национальных культур, вырастают теснейшие узы нерушимой дружбы наций». Наконец, в одной из своих последних статей, опубликованной 14 июня 1936 года после полуторагодичной разработки темы, Н. И. Бухарин пришел к констатации: «У нас впервые вырос целостный народ, единый и суверенный, консолидированный и по вертикали (классы), и по горизонтали (нации)».
Конкретизируя этот вывод, редакционная статья «Известий» утверждала, что основные перемены в отношениях между нациями в СССР и завершающий этап становления новой общности приходятся на последние три года. «С 1934 года не только произошло сближение между рабочими, крестьянами, интеллигенцией, но и между народами Союза. И по линии классов, и по линии наций произошло громадное сплочение всех в единый многонациональный советский народ, общая родина которого — СССР». В ходе всенародного обсуждения проекта новой Конституции газета публиковала предложения читателей узаконить представления о советской нации. «А еще лучше, — значилось в одном из писем, — если у нас будет нарождаться новая национальность — советская национальность. Это самый правильный и почетный выход из положения». В последней из своих статей Н. И. Бухарин провозглашал, что «пролетариат стал носителем идеи нации, интернационализм понес знамя национальных культур», а в СССР «история сложила первый, громадной прочности, массив междунационального социалистического товарищества» (Известия. 1936. 6 июля).
Однако Н. И. Бухарину не удалось стать признанным родоначальником теории новой общности, хотя все основания для этого были налицо. Дело в том, что героический советский народ в его понимании возникал, в сущности, на отрицании национальных традиций и ценностей народов, на месте якобы аморфной, малосознательной массы в стране, где обломовщина была самой универсальной чертой характера, на месте многонациональной России, способной вызывать, по Бухарину, лишь презрительное удивление: «Эта расейская растяпа! Эти почти две сотни порабощенных народов, растерзанных на куски царской политикой! Эта азиатчина! Эта восточная “лень”! Эта неразбериха, безалаберщина, отсутствие элементарного порядка!» (Известия. 1936. 21 января).
В этой связи становится особенно понятным выступление Н. И. Бухарина против поэтов Павла Дружинина и Сергея Есенина в поистине «Злых заметках», опубликованных в «Правде» 12 января 1927 года. Демонстрируя крайнюю степень классового шовинизма, Бухарин не мог простить П. Дружинину простой констатации факта: «О, Русь чудесная! Жива ты, // Как живы русские блины». С возмущенным изумлением литературовед из Политбюро отнесся и к строчкам: «Своя земля как кладень древний. // Над ней кочуют свет и мрак. // И в каждой хате есть царевна, // И в каждой улице дурак. // На них цветные сарафаны // И залихватские штаны... // На кой же чорт иные страны, // Кромя советской стороны!»
С готовностью согласившись с поэтом насчет дураков и их изобилием на Руси, «литературовед» отметил не только стилистические ошибки стиха, но и фактические. Царевны, дескать, «потеряли популярность в народе», посему «в свое время были немного перестреляны». А сквозящее в стихах настроение, что-де неплохо было бы заняться сохранением исконных ценностей России и обустроить ее по-человечески, вместо того чтобы осчастливливать другие страны, было расценено Н. И. Бухариным как покушение на святая святых — саму идею мировой революции.
Позиция поэта была квалифицирована с пролетарской прямотой. Ему, как и всем другим «господам, неумеренным потребителям блинов», было заявлено: «Это уже не только “национальная ограниченность”, это просто-напросто шовинистическое “свинство” и “юродство”, которое входит как составная часть в «совокупную идеологию новейшего национализма “а ля мужик рюсс”». В этом же ключе оценивалось и творчество Сергея Есенина. «Идейно Есенин, — по Н. И. Бухарину, — представляет самые отрицательные черты русской деревни и так называемого «национального характера»... обожествление самых отсталых форм общественной жизни вообще», которое опять же проявляется «под колпаком юродствующего квазинародного национализма». В оценке Есенина как националиста бухаринская позиция вполне совпадала с троцкистской. (Л. Д. Троцкий не мог простить поэту слов, оброненных им однажды за столиком в берлинском ресторане, что, мол, «не поедет в Россию, пока там правит Троцкий-Бронштейн». Именно эти «националистические» слова и стали, как полагают современные есениноведы, причиной убийства поэта в Ленинграде 24 декабря 1925 г.) Талант национального русского поэта для деятелей типа Троцкого и Бухарина был своего рода отягчающим обстоятельством. Именно из-за своего таланта С. Есенин становился особенно вредным и нетерпимым, поскольку талантливо воспевал не «великие образцы борьбы за свободу и социализм», а совсем иное — якобы наше «рабское прошлое».
Вероятно, у Н. И. Бухарина мог также быть и сугубо личный мотив присмотреться внимательнее к поэзии Есенина. Дело в том, что 16 ноября 1924 года в тифлисской газете «Заря Востока», а вскоре и в московском журнале «Прожектор» (1925. № 2) появились первые публикации есенинского стихотворения «Русь бесприютная». В 1926 году оно было включено во второй том «Собрания стихотворений» Есенина. Поэт вспоминает в нем недавнюю братоубийственную Гражданскую войну — «эту дикость подлую и злую», которая помимо всего прочего обездолила, превратила в беспризорников сотни тысяч детей. «Мальчишки лет семи-восьми // Снуют средь штатов без призора // Бестелыми корявыми костьми // Они нам знак // Тяжелого укора». В иных условиях, говорит Есенин об этих беспризорниках, снующих между советскими республиками (штатами), «то были б тысячи // Прекраснейших поэтов», и продолжает: «В них Пушкин, // Лермонтов, // Кольцов, // И наш Некрасов в них, // В них я. // В них даже Троцкий, // Ленин и Бухарин. //Не потому ль моею грустью // Веет стих, // Глядя на их // Невымытые хари».
Нарочитая двусмысленность стиха бросала тень на трех политических олимпийцев страны, в особенности — на Н. И. Бухарина. Как известно, рифма имеет и смысловое значение. Возвращая читателя к определенной строке, она выделяет и ассоциативно связывает срифмованные слова, усиливая их смысловую роль. Этим стремлением к увеличению выразительности, смысловой насыщенности стиха и вызвана эмоционально заостренная рифма «Бухарин — хари». Не исключено, что знаток и ценитель поэзии Н. И. Бухарин, сознавая силу воздействия рифмы на читателя, не мог оставить ее без внимания. Возможно, эта деталь также сыграла свою роль в формировании отношения политика к поэту. По крайней мере, приличных слов в его адрес в «Злых заметках» Бухарин явно не выбирал. В публикациях произведений Сергея Есенина с 1926 по 1990 год выделенные выше строки не приводились и даже положенные в таких случаях отточия в текстах не ставились.
Выступая 26 января 1927 года с речью на ХХIV Ленинградской губпартконференции, Н. И. Бухарин в разделе «Наша политика в национальном вопросе» вновь отметил «главную опасность»: «Я больше всего должен сказать о великорусском шовинизме. Недавно мне случилось в «Правде» выступить против Есенина, потому что значительная часть нашей литературы в настоящее время прямо вопит на “истинно русский” лад». Эти и подобные откровения Бухарина в наше время широко представлены в печати, как со знаком «плюс», так и со знаком «минус». Вряд ли можно принимать их просто как некие «призрачные хулы на покойного Николая Бухарина за (покойного же) Сергея Есенина». Значимость их важнее.
Бухаринское клеймо на имени поэта проступало довольно долго. Поэты есенинского круга подвергались репрессиям на протяжении всех 30-х годов. Ныне эти мрачные страницы отечественной культуры включены в книгу С. Ю. и С. С. Куняевых «Растерзанные тени» (1995). Нелишне напомнить также, что в 1949 году Секретариат ЦК ВКП(б) уволил директора издательства «Советский писатель» Г. А. Ярцева, в вину которому было поставлено включение в издательский план 1949 года около трех десятков книг, названных «идейно-порочными». В их числе фигурировал и сборник избранных произведений С. Есенина. Тем не менее можно утверждать, что в основном «реабилитация» есенинской поэзии (как и многих других величайших русских национальных ценностей) произошла в годы Великой Отечественной войны. Гораздо раньше обнаружилась несостоятельность бухаринских оценок поэта и голоса родной русской земли, звучащего в его стихах. По крайней мере, к 1936 году Н. И. Бухарин как большевик стал уже явно «неактуален» из-за своей «негибкости» в русском вопросе. Именно тогда он был впервые и самым грубым образом одернут за «ошибку», которая до недавнего времени никому не ставилась в вину — за откровенную русофобию, что, впрочем, было сделано своевременно: на горизонте маячила война, и такое непочтение к народу, получившему уже с высочайшего сталинского соизволения титул «первого среди равных» советских народов и «великого», становилось явным анахронизмом, ибо, как указала «Правда» от 1 февраля 1936 года, «ненависть к русскому народу включает в себя, конечно, ненависть ко всему советскому». Отныне коммунистам не подобало трактовать историю в духе «левацкого интернационализма» (именно это словосочетание было выбрано для определения сущности бухаринской теории) и нерасчетливо «отгораживаться от положительной оценки прошлого своей страны». Как в этой связи не вспомнить Ф. М. Достоевского, написавшего в свое время: «Стать русским значит перестать презирать народ свой».
Подобные же коррективы вносились и в отношение к русскому художественному наследию. «Советским художникам, — давала новую установку “Правда” (1937. 13 августа), — следует помнить, что интернационализм “интернационализму” рознь. Один из них, подлинный ленинско-сталинский интернационализм, основан на чувстве национальной гордости художника своим народом, то есть тем вкладом, который этот народ тоже вносит во всемирное дело борьбы за социализм. И есть другой “интернационализм”, левацко-нигилистический, основанный на чувстве полного равнодушия и презрения к народу своей нации. Художник, исповедующий такой, с позволения сказать, “интернационализм”, ратует за безнациональное искусство, искусство “вообще” просто потому, что ему одинаково безразлична и чужда героическая борьба как своего, так и остальных народов. Этот анархический безнационализм “Иванов, не помнящих родства” основывается на отказе художников от демократических и социалистических элементов национальной культуры своего народа, на отказе от лучших традиций русского реалистического искусства и присущ формализму». В частности, резкой критике была подвергнута позиция «авербаховского приспешника» А. Михайлова, утверждавшего в ходе дискуссии по вопросам искусствознания, что «ни о каком спецификуме национального искусства не может быть и речи», и, к примеру, в условиях начала 30-х годов, «в области русского населения нет национального искусства. Искусство там развивается не в форме национального, великорусского искусства, оно развивается в формах тех художественных выражений, которые имеются у нас вообще, — скажем, — пролетарское искусство, мелкобуржуазное искусство и т.д.». «Правда» призывала русских советских художников отбросить подобное «левацко-нигилистическое отношение к истории своего народа и его культуры».
Будущность наций и Конституция 1936 года. Сталин, по сравнению со многими другими наследниками дела Ленина в России, оказался в состоянии в наибольшей степени освободиться от врожденной русофобской болезни. Преодоление национальных различий в обстановке 30-х годов он видел иначе, чем, к примеру, Н. И. Бухарин. В отличие от последнего Сталин ничего не писал о новой общности или новой нации, но поступал в соответствии со своим видением пути к «светлому будущему». 18 марта 1929 года он закончил работу над статьей «Национальный вопрос и ленинизм», в процессе создания которой пришел к выводу о том, что в будущем, прежде чем национальные различия и языки начнут отмирать, уступая место общему для всех мировому языку, сначала будет происходить их объединение вокруг «зональных экономических центров для отдельных групп наций с отдельным общим языком». Сталин, однако, посчитал тогда несвоевременным публиковать это откровение, хотя возможности такие у него имелись. По-видимому, причина заключалась в том, что вывод Сталина по существу мало чем отличался от положений, критиковавшихся им самим у Троцкого, Зиновьева, других представителей «левацкого интернационализма» и весьма сомнительных, на наш взгляд, «уклонистов к великодержавному шовинизму».
Новое качество в общности советских народов было отмечено в связи с выводом о завершении перехода к социализму и принятием Конституции СССР 1936 года. По Сталину, она стала результатом уничтожения эксплуататорских классов, «являющихся основными организаторами междунациональной драки», наличием у власти класса — носителя идей интернационализма; фактического осуществления взаимной помощи народов во всех областях хозяйственной и общественной жизни; наконец, результатом расцвета национальной культуры народов СССР. «Изменился в корне облик народов СССР, исчезло в них чувство взаимного недоверия, развилось в них чувство взаимной дружбы и наладилось, таким образом, настоящее братское сотрудничество народов в системе единого союзного государства». Подчеркивалось далее, что в отличие от буржуазных конституций, в основе своей являющихся «националистическими, т.е. конституциями господствующих наций», новая Конституция СССР, наоборот, — глубоко интернациональна. Она исходит из того, что все нации и расы равноправны и независимо от их прошлого и настоящего положения наделены «одинаковыми правами во всех сферах хозяйственной, общественной, государственной и культурной жизни общества».
Обращает на себя внимание, что Конституция СССР 1936 года и конституции союзных республик, принятые на ее основе, не упоминали о национальных меньшинствах, о существовавших в то время национальных районах и сельсоветах. Исключение составляла Конституция Узбекской ССР, особо выделявшая среди районов республики два национальных района: казахский — Верхне-Чирчикский и казахо-каракалпакский — Кенимехский. Все остальные союзные и автономные республики такого выделения не делали. Ожидалось же, что по новой Конституции союзные республики помимо автономных республик и областей будут иметь в своем составе десятки национальных округов и районов (Революция и национальности. 1936. № 10). Ничего не говорилось и о политике «коренизации», которой придавалось большое значение на предыдущем этапе развития. Сталин объявил, что в Советский Союз входило «около 60 наций, национальных групп и народностей», несмотря на то, что перепись населения 1926 года фиксировала в три раза больше национальностей, проживающих в стране. Все это не могло не говорить о коренном изменении политики в отношении национальных меньшинств и малых народов. Поощрявшийся ранее процесс развития национальных меньшинств, их языков и культуры направлялся в новое русло.
В начале 1936 года пресса отмечала большие успехи на языковом фронте строительства социалистической культуры, выразившиеся, в частности, в переходе на латинизированный алфавит 68 национальностей, или 25 млн советских граждан. Подчеркивалось, что Сталин с самого начала работы по созданию нового алфавита давал важнейшие руководящие указания по организации этого дела. Для развития успеха президиум Совета Национальностей ЦИК СССР предлагал созвать всесоюзное совещание по вопросам языка и письменности национальностей СССР и рассмотреть на нем широкий круг проблем, связанных с развертыванием работы по оказанию систематической помощи национальностям в развитии литературного языка и научной разработки орфографии, терминологии и словарей, с подготовкой языковедческих кадров в центре и на местах. Однако И. В. Сталин и В. М. Молотов неожиданно выступили против созыва совещания.
Более того, в мае 1936 года отдел науки, научно-технических изобретений и открытий ЦК партии предложил осудить латинизацию как «левацкий загиб Наркомпроса и т. Луначарского», поскольку «враги» использовали ее для отрыва трудящихся национальных республик и областей от общей семьи народов СССР: «Прикрываясь разговорами о “международном характере” латинской основы, они отстаивали ориентацию на буржуазную культуру Западной Европы» (Источник. 1994. № 5). В феврале 1937 года секретарь Совета Национальностей ЦИК СССР прямо заявил, что наша задача — «это сближение алфавитов и даже родственных диалектов и языков отдельных национальностей», и прояснил в этой связи смысл оценки количества наций, прозвучавшей во время принятия новой Конституции: «Сталин указал, что в Советский Союз входят около 60 наций, национальных групп и народностей. Мы же во ВЦКНА только на латинской основе имели 71 алфавит. Видимо, в деле латинского алфавита кое-что есть по отношению к малым народностям надуманного и вредного, что не сближает малые национальности с основными народами, а разъединяет и отталкивает их». В результате появилось постановление Политбюро от 2 июля 1937 года, ликвидировавшее Всесоюзный центральный комитет нового алфавита (основан в 1925 году для осуществления языковой политики), как учреждения, выполнившего свою задачу.
Новая Конституция уже не рисовала перспективу превращения СССР в будущем в мировую республику. Она исходила из представлений об отечестве, суженном до реальных границ государства. Отношение к его прошлому резко менялось. Этот поворот был явно обозначен в год принятия Конституции. В начале 1936 года Бухарин, живописуя в «Известиях» блеск большевистских достижений в перестройке страны, привычно пытался усиливать их сопоставлениями с позорной отсталостью дореволюционной России, темнотой и убогостью ее народов. «Нужны были именно большевики... чтобы из аморфной, малосознательной массы в стране, где обломовщина была самой универсальной чертой характера, где господствовала нация Обломовых, сделать ударную бригаду мирового пролетариата!»
Упражнениям такого рода, начатых в свое время с легкой руки Ленина, было решено положить конец. Бухарина поправили так, будто решили провести через строй перед всей страной. Приговор, предрешавший судьбу этого политического деятеля, был вынесен на страницы центральной партийной газеты. Передовая статья редактировавшейся Л. З. Мехлисом «Правды» от 30 января 1936 года гласила: «Только любители словесных выкрутасов, мало смыслящие в ленинизме, могут утверждать, что в нашей стране до революции “обломовщина была самой универсальной чертой характера”, а русский народ был “нацией Обломовых”». Народ, который дал миру таких гениев, как Ломоносов, Лобачевский, Попов, Пушкин, Чернышевский, Менделеев, таких гигантов человечества, как Ленин и Сталин, — народ, подготовивший и свершивший под руководством большевистской партии Октябрьскую революцию, — такой народ называть “нацией Обломовых” может лишь человек, не отдающий себе отчета в том, что он говорит». Бухаринская статья была отождествлена с фашистской писаниной «в доказательство того, что русские даже не люди», и с ненавистью, которая «в первую очередь направляется на русский народ» именно потому, что клеветники великолепно понимали реальную роль этого народа в борьбе за превращение России в «великую пролетарскую державу».
В свое оправдание Бухарин писал Сталину: «Я понимаю хорошо, что ты ведешь огромную большую политику, готовишь страну к великой победе, хочешь опереться на все достойное — в том числе и на великие национальные традиции. Поэтому особенно тебя резанула “нация Обломовых”. Я же, как объяснял, хотел особо подчеркнуть и национально-освободительную роль большевизма и рабочего класса. Нехорошо сделал» (Исторический архив. 2001. № 3). Однако, пытаясь исправиться, он уже не мог сойти с наезженной колеи. В новой передовой статье редактируемой им газеты звучали старые мотивы: «Еще недавно имя “русский” было равнозначащим имени жандарма, попа, карателя, купца-обиралы, было нарицательным именем политики, несущей голодную смерть, болезни и вымирание, гибель национальной культуры», и только теперь оно «стало близким и братским именем передового отряда борцов за социализм». «Правда» (1936. 10 февр.) снова вознегодовала: «Разве “русский” вообще (русский народ?) был для трудящихся других народов “равнозначащим имени жандарма”», разве он не боролся против жандармов? Утверждалось, что «в таком тоне о русских (вообще, в целом) говорили петлюровцы, дашнаки, грузинские меньшевики и федералисты, мусаватисты, алаш-ордынцы и т. п.».
«Правда» призывала преодолеть «”левацкий интернационализм”, непонимание того, что коммунисты отнюдь не должны отгораживаться от положительной оценки прошлого своей страны». Дело изображалось таким образом, будто «партия всегда боролась против каких бы то ни было проявлений антиленинской идеологии “Иванов, не помнящих родства”, пытающихся окрасить все историческое прошлое нашей страны в сплошной черный цвет». Однако тут же переносился акцент на предстоящую фазу этой борьбы: «Мы разгромим все гнилые, антиленинские концепции, клеветнически извращающие наше прошлое». Концепция, которую предстояло создать и утвердить, должна была отражать «богатый, полный глубокого содержания исторический путь, вписавший столько славных страниц в историю человечества». Хорошо знать «замечательную», как подчеркивалось, историю страны было необходимо, чтобы «со всей сознательностью любить свою великую Родину».
История должна быть великим оружием в борьбе за государственные интересы. Противостояние «Известий» и «Правды» в трактовке истории русского народа приобретало особое значение, поскольку вплеталось в контекст решения более масштабной задачи об исторической науке и историческом образовании в стране. 27 января 1936 года газеты напечатали постановление ЦК ВКП(б) и СНК СССР о создании специальной комиссии под руководством Жданова «для просмотра, улучшения, а в необходимых случаях и для переделки уже написанных учебников по истории». Были опубликованы также «Замечания» Сталина, Жданова и Кирова по поводу конспекта учебника по истории СССР от 8 августа 1934 года. Передовица «Правды», разъяснявшая смысл этих документов, призывала историков к борьбе «с антиленинскими традициями школы Покровского и в методе и в конкретной картине русской истории», к ликвидации присущих этой школе «полуменьшевистских полуцентристских идей и троцкистской контрабанды». СНК и ЦК указывали, что «задача преодоления этих вредных взглядов» имела «важнейшее значение для дела нашего государства, нашей партии и для обучения подрастающего поколения». «Пришло время… — писал в том же номере газеты один из членов конкурсной комиссии, — чтобы мы дали нашей молодежи учебники истории, готовящие ее к предстоящим великим боям на международной арене. История в руках большевиков должна быть конкретной наукой, объективной правдой и тем самым великим оружием в борьбе за социализм».
Знаком решительных перемен на историческом фронте стала ликвидация Коммунистической академии, возглавлявшейся ранее Покровским. К преодолению ошибок его школы были привлечены ранее осуждавшиеся как «великорусские националисты» историки дореволюционной школы (С. В. Бахрушин, Ю. В. Готье, Б. Д. Греков, В. И. Пичета, Е. В. Тарле, А. И. Яковлев и др.). Выученики «школы Покровского» (Н. Н. Ванаг, А. Г. Пригожин, С. Г. Томсинский, Г. С. Фридлянд и др.), не сумевшие правильно сориентироваться в новых условиях, были репрессированы. Основание «национальной» школы советских историков связывается с именем ученика В. О. Ключевского академика Б. Д. Грекова, возглавлявшего академический институт истории в 1937—1953 годах.
Новизна «подлинной» концепции была связана с трактовкой места и роли русского народа в отечественной и мировой истории. Уже первая статья-отповедь Бухарину утверждала: «Трудящиеся всех наций Советского Союза на деле знают, какую огромную помощь оказал им великий русский народ. Они идут с ним рука об руку по одному пути, к одной цели». Тема эта развивалась в последующих статьях: «Все народы — участники великой социалистической стройки — могут гордиться результатами своего труда; все они — от самых маленьких до самых больших — полноправные советские патриоты. И первым среди равных является русский народ, русские рабочие, русские трудящиеся, роль которых во всей Великой пролетарской революции, от первых побед и до нынешнего блистательного периода ее развития, исключительно велика». «Наш великий народ, давший такие блестящие образцы борьбы за освобождение человечества… занимает почетное место в братской семье трудящихся всех стран… На его богатейшей истории будут воспитываться многие поколения борцов за мировой коммунизм» (Правда. 1936. 1, 10 февраля).
Чем были нехороши «Богатыри» Демьяна Бедного. На протяжении 1936-го и последующих лет «Правде» и другим центральным изданиям приходилось не раз обращаться к русской теме и по другим поводам. В канун принятия новой Конституции СССР значимость новой исторической концепции была наглядно продемонстрирована в случае с постановкой А.Я. Таировым в Камерном театре Москвы пьесы Д. Бедного «Богатыри». Герои былинного эпоса были выведены в спектакле в карикатурном виде. В сниженных комедийных тонах изображался князь Владимир и его дружина. Шаржировано нарисован княжеский двор и постоянно пьяные «застольные» богатыри из княжеской дружины, противопоставляемые богатырям настоящим — Илье, Добрыне. Положительными героями в комедии сделаны разбойники — Угар и его друзья из беглых крестьян. Интрига спектакля сводилась к приключениям витязя Соловья, который вместо княжны Забавы похищает княгиню Рогнеду, к сатирически изображенной женитьбе Владимира на болгарской княжне и к победе Угара с товарищами над Соловьем и богатырями из княжеской дружины.
В духе антирелигиозных кампаний 20-х годов в спектакле было представлено крещение Руси. По тексту либретто, написанного Демьяном Бедным, князь только что крестил Русь. В отечественной истории это было несомненным шагом вперед в сравнении с язычеством. В спектакле же, согласно устоявшимся вульгарно-атеистическим канонам, событие подавалось в издевательском духе, как якобы произошедшее исключительно «по пьяному делу». Князь «винища греческого вылакал, спьяну смуту в народе сделал», только и всего. Что касается самой религии, то «старая вера пьяная была, // А новая и того пуще».
Спектакль был поспешно представлен отдельными театральными критиками как «восхитительная вещь» и даже как некая «русификация» Камерного театра, проведенная «с большой сдержанностью и вкусом». В рецензии на спектакль отмечалось: подлинные богатыри (удалые разбойники во главе с Фомой) — это народ; Владимировы богатыри ничтожны и жалки, именно они олицетворяют слабую и отсталую Древнюю Русь; получилась подлинная народно-комическая опера; рабочий зритель приветствовал автора и участников спектакля от имени его первых зрителей.
Казалось, что постановку с использованием музыки великого русского композитора А. П. Бородина ожидал больший успех в сравнении со спектаклем «Крещение Руси», однако реакция на «Богатырей» оказалась совершенно иной. На премьере спектакля был председатель СНК СССР В. М. Молотов. Посмотрев один акт, он демонстративно встал и ушел. Режиссеру передали его возмущенную оценку: «Безобразие! Богатыри ведь были замечательные люди!»
Пьеса Д. Бедного никак не соответствовала изменившемуся отношению к истории, и она была незамедлительно осуждена специальным постановлением Политбюро ЦК от 14 ноября 1936 года. В нем отмечалось, что опера-фарс «а) является попыткой возвеличения разбойников Киевской Руси, как положительный революционный элемент, что противоречит истории и насквозь фальшиво по своей политической тенденции; б) огульно чернит богатырей русского былинного эпоса, в то время как главнейшие из богатырей являются в народном представлении носителями героических черт русского народа; в) дает антиисторическое и издевательское изображение крещения Руси, являвшегося в действительности положительным этапом в истории русского народа, так как оно способствовало сближению славянских народов с народами более высокой культуры». В результате пьеса была запрещена и снята с репертуара как чуждая советскому искусству. Главе Комитета по делам искусств при СНК Союза ССР П. М. Керженцеву предложено написать статью для «Правды» в духе принятого решения. Уже на следующий день статья была опубликована. Спектакль был подвергнут в ней подлинному разгрому. Официальная реакция на постановку, усиленная многочисленными собраниями творческой интеллигенции, воочию демонстрировала серьезность намерений власти отбросить негодные традиции в изображении «замечательной» истории русского народа.
При обсуждении постановки на многочисленных собраниях деятелей театра, в СМИ звучала резкая критика искажения в пьесе Демьяна Бедного древнейших, отраженных в эпосе и летописях пластов русской истории. И действительно, по позднейшим оценкам, спектакль был, если мыслить о нем в булгаковских образах, как бы совместной стряпней Швондера и Шарикова, которая переходила все границы в оплевывании Родины. Поэтому вряд ли можно удивляться, что новый опус Д. Бедного был осужден как «печальная отрыжка» вывихов, отмеченных Сталиным еще в декабрьском (1930) письме поэту. И автор пьесы, и Камерный театр во главе с Таировым, по словам руководителя Всесоюзного комитета по делам искусств П. М. Керженцева, своей новой постановкой «радовали» не народы Союза, а «только наших врагов», поскольку героика русского народа, богатырский эпос, дороги большевикам, как дороги «все лучшие героические черты народов нашей страны».
Наиболее резкая критика прозвучала, пожалуй, со стороны литературных собратьев незадачливого автора пьесы. Выступая на бюро секции поэтов Союза советских писателей, А. А. Сурков говорил: «Вся пьеса Демьяна Бедного проникнута вульгарным отношением к вопросам истории. Фашистская литература говорит, что в России нет народности, не имелось и государственности. В связи с такой трактовкой вся концепция Демьяна Бедного имеет политически вредное направление». В таком же духе отзывался о «Богатырях» и А. А. Фадеев. В пьесе, по его мнению, автор «вольно или невольно, но твердо проводил идеологию фашистов, пытался опорочить народных героев прошлого, дал неверное описание русской истории». О сознательном проведении фашистской идеологии, говорить, очевидно, не стоило. Однако осудить очередное русофобское искажение отечественной истории было не только справедливо, но и необходимо.
Критика русофобии в работах Н. И. Бухарина, Д. Бедного и др. явно направлялась из высших кремлевских сфер. Однако она отнюдь не говорила о переходе Сталина и всего его окружения на националистические русофильские позиции. Интернационализм — доктрина, предполагающая, в конечном счете, преодоление национальных различий, иначе говоря, доктрина национал-нигилистическая, нациофобская по своей природе. Русская нация в силу своей многочисленности и устойчивости могла вызывать у интернационалистов наибольшие опасения насчет осуществимости их замыслов. Освободиться от русофобии большевики-интернационалисты так просто не могли. Вопреки доктрине им приходилось маскировать свой генетический порок, постепенно выходить на путь уступок русским национальным чувствам, использовать русский национализм для достижения тактических целей, в частности для того, чтобы умерять чрезмерные притязания националистов иных национальностей. Русофобия имеет не только нравственно-этические и социально-психологические измерения. В историческом плане ее можно определить как политику, с большим трудом совершающую переход от национального нигилизма к признанию благотворной роли национальной идеи, национального и национально-государственного патриотизма. В наибольшей степени национальный негативизм в истории нашей страны в ХХ веке сказался и сказывается на русской нации. Отсюда — русофобия как игнорирование и боязнь русского национального фактора при решении политических судеб России и решении русского национального вопроса.
Как троцкисты-бухаринцы были национал-шовинистами. По Сталину, Троцкий, Зиновьев, Каменев, Бухарин и их последователи исходили из того, что «при победе социализма нации должны слиться воедино, а их национальные языки должны превратиться в единый общий язык», что «уже пришла пора для того, чтобы ликвидировать национальные различия». В заключительном слове по докладу на XVI съезде партии (1930) Сталин демонстративно подчеркнул: «Теория слияния всех наций, скажем, СССР в одну общую великорусскую нацию с одним общим великорусским языком есть теория национал-шовинистическая, теория антиленинская», а будущий общий язык не будет великорусским.
Сопоставление положений цитируемого доклада и написанной несколько ранее его же статьи обнаруживает: отличие И. В. Сталина от «уклонистов» заключается лишь в том, что последние были готовы форсировать процессы слияния наций уже в обстановке начала 30-х годов, а Сталин эту же задачу выносил в неопределенное но, по-видимому, не столь уж отдаленное будущее. Форсирование по рецептам «уклонистов» могло сопровождаться и гораздо большей степенью насилия над национальностями, чем при Сталине. Причислявшийся в недавнем прошлом к гуманистам Н. И. Бухарин в своем труде «Экономика переходного периода» (1920) «теоретизировал» на сей счет отнюдь не с гуманистических позиций: «Пролетарское принуждение во всех формах, начиная от расстрела и кончая трудовой повинностью, является, как парадоксально это ни звучит, методом выработки коммунистического человечества из человеческого материала капиталистической эпохи». Г. Е. Зиновьев призывал в 1918 году коммунистов Петрограда во имя торжества социализма пожертвовать каждым десятым россиянином. «Мы должны, — говорил он, — увлечь за собой 90 миллионов из ста, населяющих Советскую Россию. С остальными нельзя говорить — их надо уничтожать» (Северная Коммуна. 1918. 19 сентября).
Отмежевываясь от «шовинистов», И. В. Сталин в начале 30-х годов посчитал целесообразным выступить в роли правоверного интернационалиста и сполна получить дивиденды за осуждение политических противников и прислуживающих им «теоретиков» в известном уклоне, обнаружить каковой у каждого из них не составляло особого труда. Скажем, заявил А. И. Рыков в 1919 году, что «термин “независимость” по отношению к советским государствам распространяется главным образом на национально-культурную жизнь этих государств». Разве на этом основании нельзя осудить его за выдвижение концепции ограниченного национального суверенитета и великодержавие? Можно!
Реестр прегрешений такого рода у бывших соратников И. В. Сталина в начале 30-х годов был составлен моментально. Стоит полистать 3—4 книги выходивших тогда журналов, и обнаружишь следующее. Выступавшему на VIII съезде партии (1919) Л. Б. Сунице припомнили его заявление о том, что пролетарская революция может победить только в том случае, если игнорировать национальные моменты, и что «принцип права наций на самоопределение должен быть отвергнут самым решительным образом». М. П. Томский заблуждался, утверждая: к самоопределению и национальному движению «мы относимся как к неизбежному злу». Роза Люксембург, Г. Л. Пятаков, Е. Б. Бош, Н. И. Бухарин, вместе взятые, виноваты, поскольку под их левой фразой «для пролетариата не существует национального вопроса» скрывается, по сути, «самый явный великодержавный шовинизм». Бухарин, в отдельности, уличался еще в том, что выступал против требований Сталина о необходимости борьбы с националистами на двух фронтах. Какое значение, спрашивал он, имеет узбекский шовинизм в международном масштабе? Другое дело — русский. Оказывается, «в этой недооценке значения “мелких” народностей и заключается, по существу, великодержавный подход, несмотря на антивеликодержавную фразеологию». Троцкист В. А. Ваганян был обвинен в забвении того, что лозунг национальной культуры является буржуазным только в условиях буржуазного государства и что он становится пролетарским под эгидой Советской власти. «Забыв об этом, Ваганян скатился к махровому великодержавничеству, прикрываемому крылатыми фразами об интернациональной культуре». Г. Е. Зиновьев — «солидаризировался с ваганяновским отрицанием лозунга строительства национальной по форме и пролетарской по содержанию культуры», за что лично Сталиным уличен как «сторонник колонизаторства». Он же, Зиновьев, выступал с пресловутой великорусско-шовинистической теорией борьбы двух культур, в соответствии с которой допускал, что на Украине при свободном развитии языков «через ряд лет победит тот язык, который имеет больше корней, более жизненный, более культурный» — русский, значит. Ему же, Зиновьеву, поставлена в вину констатация «чересполосицы» в государственном строительстве: «Единая централизованная партия и рядом с этим федерация государств. Тут одно должно уступить другому. Я думаю, не надо быть пророком, чтобы предсказать, что элементы федерации в государственном строительстве в будущем уступят чисто пролетарской тенденции к единству». К. Б. Радек, «один из видных руководителей люксембургианства», после решений Х—XII съездов партии не просто уклонялся, а по буржуазному извращал учение партии по национальному вопросу. Он утверждал, что территории всех национальных советских республик «не имеют условий для самостоятельной жизни. Но если мы сегодня откажемся от Туркестана, то завтра он сделается английским... Поэтому окраины, которые мы имеем, мы должны удерживать в своих руках». Здесь — «ясное слияние люксембургианства с великодержавничеством».
Оказалось также, что А. И. Рыков, будучи председателем Совнаркома, якобы избрал его трибуну для того, чтобы «издеваться над национальной политикой партии». При обсуждении союзного бюджета он возражал против значительно более быстрого роста бюджетов остальных национальных республик по сравнению с ростом бюджета РСФСР и заявлял, что считает «совершенно недопустимым, что туркмены, узбеки, белорусы и все остальные народы “живут за счет русского мужика”». Хотя руководитель правительств СССР и РСФСР и не осмеливался выносить этот вопрос в ЦК партии, его выступление в Совнаркоме было расценено как воспитание своей группы на основе «великодержавности, составлявшей часть рыковской политической физиономии». Действительно, А. И. Рыков выделялся среди российских политических деятелей своим стремлением различать в конкретных регионах конкретные виды шовинизма, вовсе не обязательно великорусского. Например, он заявил на объединенном пленуме ЦК и ЦКК (июль — август 1927 г.), что РСФСР является наиболее отсталой из республик по оплате культработников. Так сказать, «великодержавная» народность была в этом отношении наиболее отсталой, отметил он. Наиболее передовыми в данном случае были Украина и Закавказье. Попытка выровнять положение была расценена украинскими товарищами как великодержавный шовинизм. «Было правильно, — замечал Рыков, — когда в Тамбовской губернии получали на 40—50 рублей меньше, это было в интересах национального самоопределения, а когда получают на 2—3 рубля больше, то это великорусский шовинизм». Показательно также высказывание председателя Совнаркома о том, что термин «колониальная политика» может употребляться «только в том смысле, что колониальная политика, например, Великобритании, заключается в развитии метрополии за счет колоний, а у нас колоний за счет метрополии».
Авторов обвинений «уклонистов» в великодержавничестве и великорусском национализме совершенно не смущало противоречие, игнорируемое при выстраивании своих инвектив. Зачастую оказывалось, что «великодержавники» (от Троцкого до Бухарина и Рыкова) были готовы к расчленению «великой державы» и раздаче ее по частям своим возможным зарубежным союзникам. С. М. Диманштейн, например, прежде чем самому попасть в число уклонистов, утверждал в своей книге «За ленинско-сталинский интернационализм» (1935), что организации вредителей — группа Л. К. Рамзина, меньшевистская группа В. Г. Громана и многие другие — имели в своем контрреволюционном идеологическом арсенале такое оружие, как великодержавный национализм, что контрреволюционная «Промышленная партия» пыталась назвать себя русской национальной партией. При этом обвинитель клеймил обвиняемых за то, что они якобы «предлагали мировым империалистам в уплату за интервенцию уступить Украину, Закавказье, Белоруссию и т.д.».
Статья И. В. Сталина «Национальный вопрос и ленинизм» (1929) тоже неубедительно представляла оппонентов его национальной политики великодержавными националистами. Однако ко времени публикации становились актуальными другие положения этого «классического произведения». Приметы «второго этапа всемирной диктатуры пролетариата», на котором только якобы должны складываться зональные экономические центры «для отдельных групп наций с отдельным общим языком для каждой группы», начинали угадываться в Союзе ССР, поскольку зональный экономический центр (иначе говоря, всероссийский рынок) существовал здесь уже более века. Обвинений в уклоне к великодержавному национализму самому Сталину в 1949 году ждать было неоткуда.
Противодействие ассимиляции — контрреволюция? Перспективы «окончательного» решения национального вопроса к концу 40-х годов стали определеннее. Устоять перед соблазном форсировать интеграционные процессы в национальной сфере Сталину было, видимо, нелегко, ибо революционер он на то и революционер, чтобы форсировать все и вся. В данном же случае можно было и на высший авторитет опереться. Предупреждал же Ленин, что социализм есть «гигантское ускорение» сближения и слияния наций, а пролетариат «не только не берется отстоять национальное развитие каждой нации, а напротив, предостерегает массы от таких иллюзий». Сталин, как известно, любил повторять в нужный момент: «Против Ленина — не пойдем!»
По крайней мере, рассмотрение в Верховном Суде СССР дела группы лиц, связанных с работой Еврейского антифашистского комитета (май—июль 1952 г.), продемонстрировало, что выступать за развитие национальных культур в СССР в определенных случаях становилось уже просто небезопасно. По сути дела устанавливалось, что расцвет социалистических наций в его единственно правильной и законной интерпретации никоим образом не должен означать сопротивления ассимиляции, а тем паче борьбы против нее. Последнее расценивалось уже как преступление. Убедиться в этом позволяет диалог между генерал-лейтенантом юстиции А. А. Чепцовым (председателем Военной коллегии Верховного суда СССР) и И. С. Фефером (поэтом, бывшим секретарем ЕАК, одним из подсудимых по «делу ЕАК»):
ЧЕПЦОВ: ...Борьба против ассимиляции и составляет несуществующую еврейскую проблему, которую пытался разрешить ЕАК. Это правильно?
ФЕФЕР: Да, верно... Но в тот период я часть того, что мы делали, не считал националистической работой. Я, например, не считал, что противодействие ассимиляции является националистической деятельностью.
ЧЕПЦОВ: Вы пришли в «Эйникайт» (Антифашистская газета на идиш, издававшаяся комитетом вплоть до его закрытия 20 ноября 1948 г. — Авт.), чтобы бороться против ассимиляции за культурную автономию евреев?
ФЕФЕР: Нет, за рост еврейской культуры.
ЧЕПЦОВ: Но это тоже националистическая задача.
ФЕФЕР: Я тогда это не считал националистической задачей.
ЧЕПЦОВ: А борьба против ассимиляции, что это такое? Значит, вы вели с самого начала антисоветскую деятельность.
ФЕФЕР: Националистическую деятельность...
ЧЕПЦОВ: Что вы поправляете. Всякая националистическая деятельность есть антисоветская деятельность.
Л. М. Квитко, проштудировав в тюрьме труды Ленина и Сталина по национальному вопросу (а этим, как видно из материалов «дела ЕАК», усердно занимались и подследственные и следователи) и оценив свою роль в развитии национальной и интернациональной культуры в СССР, пришел к заключению, которое не вызвало никаких поправок председательствующего, других членов суда, и, видимо, могло вполне удовлетворить самого Сталина. Это заключение, которое по своей претензии на глубину обобщения и категоричность можно назвать законом, гласит: «Еврейская культура была нужна, как нужна была и литература всех национальных меньшинств для того, чтобы к известному периоду подготовить массы на их родном языке к ассимиляции» (Неправедный суд. М., 1994).
Как видно из диалогов в Верховном суде СССР, «законные» представления о расцвете национальной культуры стали весьма своеобразными, превратившись в полную противоположность изначальному смыслу слова «расцвет». Представления о национальной культуре как таковой у А. А. Чепцова скорее соответствуют ваганяновской формуле, гласящей, что лишь «через уничтожение национальной культуры может быть достигнута подлинная общность культуры для всего общества». Фактически эта же мысль звучит и в выступлении сталинского соратника Л. М. Кагановича, осуждавшего на июльском (1953 г.) Пленуме ЦК КПСС националистическую деятельность Л. П. Берии. «В результате осуществления нашей политики по национальному вопросу, — говорил он, — на основе победы единого социалистического уклада в народном хозяйстве, мы создали новые социалистические нации. Эти социалистические нации нужно все больше и больше объединять для их расцвета, а не противопоставлять. Берия вел к разъединению наций».
Некоторые ученые, доказывая, что Сталин не был сторонником слияния наций и не мог проводить такой политики, приводят в доказательство сталинскую же отсылку к ленинской работе «Детская болезнь “левизны” в коммунизме», где содержится указание на то, что национальные различия «будут держаться еще очень и очень долго после осуществления диктатуры пролетариата во всемирном масштабе». Отсылка эта не должна бы никого вводить в заблуждение. Речь у В. И. Ленина идет о национальных различиях, а не о нациях как таковых. Между тем очевидно, что историческое время существования тех и других не совпадает. Иначе говоря, Ленин лишь констатировал, что придет время, когда наций не будет, а национальные различия (как производное от наций) еще сохранятся. Сталин же, на наш взгляд, для успокоения приверженцев национальной идеи и расцветающих наций неправомерно отождествил эти явления.
Отличительные черты сталинской национал-большевистской политики. Национальная политика, осуществлявшаяся советским государством с 1917 года до середины 50-х годов, часто именовалась ленинско-сталинской. Тем самым подчеркивалось, кем именно определялись основы политики. Нередко политика называлась сталинской, и в этом тоже был свой резон, поскольку после Ленина именно Сталин практически направлял ее курс. Разумеется, истоки национальной политики связывали также с именами основоположников марксизма. Однако практическое значение для рассматриваемого периода имела сталинская интерпретация наследия К. Маркса, Ф. Энгельса и В. И. Ленина в теории национального вопроса.
Практическую национальную политику с 30-х годов Сталин направлял по новому руслу, утверждая свой «национальный большевизм», нацеленный на превращение населения страны в некую новую общность людей, главной ценностью которой были бы реабилитированная в 1934 году своеобразная разновидность национализма — патриотизм, высокое понятие — Родина. Однако все это — и порядком подзабытые к тому времени понятия, и сама русскость, проступавшая в отличительных чертах утверждаемой новой общности, допускались не по особой любви, а по необходимости: вокруг русского народа сплотить новую общность было легче, чем на его отрицании. Выступая на заседании Политбюро 15 марта 1934 года, Сталин рассуждал здраво: раз русский народ в прошлом собирал другие народы, эту же роль он должен играть и сейчас. Поэтому уже к концу 30-х годов утверждаются представления о русском языке как языке интернациональной культуры. При этом следует, конечно, иметь в виду, что русская культура сама по себе мало чего стоила, если не становилась советской.
Приверженцы «левацкого интернационализма» до сих пор недоумевают. Дескать, неожиданно и ни к чему все это было, «поскольку раньше вся официальная идеология строилась на том, что советский человек в своих эмоциях и поступках руководствуется любовью к революции и коммунизму, чувством братства и солидарности с трудящимися всех стран, а не любовью к своему отечеству и к своему национальному корню. Понятия “отечество”, “родина”, “патриотизм” относились к миру призраков дореволюционного прошлого и несли отрицательный привкус старой, царской России. И вдруг эти слова... получили высшую санкцию — от самого вождя партии и государства» (Синявский А. Д. Русский национализм // Синтаксис. 1989. № 26). В качестве признаков постсталинской эпохи приверженцы такого «интернационализма» утверждают нечто противоположное. Предельно откровенно и четко его суть выражена Г. С. Померанцем в статье «Человек без прилагательного», обратившей на себя внимание читателей не только нашей страны, но и русского зарубежья. «У сверхдержав, — писал автор, — нет прогрессивной национальной задачи. Идея их может быть только вселенской, космополитической. Интеллигенция не имеет права на патриотизм. Она может опираться только на международную солидарность ученых, писателей, всех людей доброй воли через головы национального мещанства». По определению сегодняшних дней, «космополитизм означает бытие миром, в едином мировом гражданстве, в со-бытии, со-разумении, со-вести, со-знании. Ныне такое мировое согражданство не утопический проект, а тривиальное условие выживания». И для убедительности прибавляется: «Сама европейская культура есть живейший пример такого согражданства».
Сталинское учение о нациях, развиваемое в 30—40-е годы без видимого вмешательства «главного теоретика национального вопроса» (до опубликования в 1949 г. работы 1929 г. «Национальный вопрос и ленинизм» и появления в 1950 г. «классического» труда по языкознанию), тем не менее уже при его жизни вплотную подошло к утверждению новых представлений о «социалистической исторической общности людей», возникающей в результате объединения отдельных групп наций вокруг зональных экономических центров и пользующихся отдельным общим языком. Н. И. Бухарин, как показано выше, в 1935—1936 годы создал своеобразную концепцию о советском народе как новой общности людей. Однако он не стал признанным родоначальником теории новой общности. Видимо потому, что «героический советский народ» и homo soveticus в его понимании возникали на отрицании национальных традиций и ценностей народов. В модифицированном виде эти идеи пытались воскресить и позже.
В 1944 году на совещании историков в ЦК ВКП(б) М. В. Нечкина предложила определить, что «советский народ — это не нация, а какая-то более высокая, принципиально новая, недавно возникшая в истории человечества прочнейшая общность людей. Она объединена единством территории, принципиально новой общей хозяйственной системой, советским строем, какой-то единой новой культурой, несмотря на множественность языков». Однако предложение не привлекло должного внимания и не стало предметом дискуссии, видимо, из-за его опасной близости к бухаринским рассуждениям леворадикального толка в 30-е годы.
Сталинская позиция в этом отношении была внешне свободна от «левизны». Его интерпретация советской общности (используя выражение Сталина, можно говорить о ней как о зональной социалистической общности людей) изображала ее как результат развития лучших черт советских наций и прежде всего русского народа, субстратом ее культуры в значительной степени также выступала русская культура. Удельный вес русской составляющей в формировании новой общности советских людей был настолько велик, что Сталин порой по существу отождествлял ее с русским народом. Показательным в данном случае представляется тост Сталина за русский народ, произнесенный 6 июля 1933 года во время посещения его дачи делегацией художников (И. И. Бродский, А. М. Герасимов, Е. А. Кацман). «Давайте выпьем за советский народ, за самую советскую нацию, за людей, которые раньше всех совершили революцию. За самую смелую советскую нацию. Я специалист по национальным делам. Я кое-что в эти дни прочитал. Я сказал как-то Ленину: самый лучший народ — русский народ, самая советская нация… Выпьем за советскую нацию, за прекрасный русский народ».
Для чего понадобился титул «старший брат» для русского народа. В конце 1937 года была изобретена чрезвычайно удачная в пропагандистском отношении концепция, объяснявшая место русского народа в советской семье народов. К прежним титулам русского народа — «великий», «первый среди равных» — добавлялся новый — «старший брат». В предпоследний день года в «Ленинградской правде» была помещена статья А. Садовского «Старший среди равных». В ней говорилось: «Когда русский народ поднялся во весь рост, свободолюбивый, талантливый, мужественный, справедливый, как всякий народ, несущий на своих знаменах свободу, он по-братски был признан первым другими народами СССР. Так братья, равные в дружной семье, отдают первенство старшему». Концепция «русского народа как старшего брата» нашла выражение в брошюре Б. М. Волина «Великий русский народ», выпущенной в свет в августе 1938 года. В ней утверждалось: «Народы СССР гордятся своим старшим собратом, первым среди равных в братской семье народов — русским народом».
Создание и закрепление за русским народом образа «старшего брата» произошло, вероятно, не без влияния книги Анри Барбюса «Сталин», широко разошедшейся по стране в 1936 году. Знаменитый писатель обожествлял Ленина и Сталина — вождей «всех лучших людей земного шара». Он уверял, что лучшее в судьбе каждого находится в руках «человека с головой ученого, с лицом рабочего, в одежде простого солдата», который по ночам «бодрствует за всех и работает». Ему казалось также, «что тот, кто лежит в мавзолее посреди пустынной ночной площади», тоже «бодрствует надо всеми… он — отец и старший брат, действительно склонявшийся надо всеми». Какой, однако, прок от усопшего старшего брата для рядового прагматика и материалиста. К здравствующему русскому народу подобное выражение подходило куда как больше, да и многие в СССР желали именно такого отношения великого народа к своим «собратьям».
Новая составляющая концепции об исторической роли русского народа («старший брат») понадобилась, скорее всего, для новой трактовки старой задачи о ликвидации фактического неравенства наций. В 20-е годы это решение трактовалось с явно русофобской прямолинейностью. «Одно из драгоценнейших прав отсталых наций в Советском Союзе, — говорилось в книге Г. С. Гурвича “Основы Советской Конституции” (1929), — есть их право на активную помощь, и праву этому соответствует обязанность “державной нации” оказать помощь, которая есть только возвращение долга». Державная русская нация для удобства взимания с нее долга из числа субъектов федерации была просто-напросто исключена, рес
Новое титулование народа позволяло, по существу, дезавуировать заявления об окончательном разрешении национального вопроса, с которыми поспешили в очередной раз выступить «леваки» из тогдашнего партийного руководства. Однако они не предусмотрели, что заявления такого рода вели к нежелательным практическим последствиям. К примеру, председатель СНК РСФСР Д. Е. Сулимов заявлял: «Автономные республики и области (РСФСР) в своем культурном и хозяйственном развитии достигли такого уровня, когда смело можно говорить, что они в исключительно короткий срок прошли огромный путь хозяйственного и культурного возрождения и догнали основные русские районы и области. Не случайно Татария, Башкирия, Кабардино-Балкария одними из первых награждены высшей наградой нашей страны — орденом Ленина» (Правда. 1937. 15 января). Это означало, что дальнейшая помощь русского народа отсталым народам и регионам не требовалась. В интересах же соблазненных «приманкой русофобства» (Г. П. Федотов) «отставших» народов было продолжение политики ликвидации «остатков» национального неравенства.
Перспектива, вырисовывавшаяся в свете заявления Сулимова, вызвала целый хор протестующих голосов. С. М. Диманштейн, к примеру, писал в своей книге «За ленинско-сталинский интернационализм»: «В области окончательного разрешения всех вопросов, связанных с ликвидацией остатков национального неравенства, предстоит еще колоссальная работа, в которую должны привлекаться широкие массы как самих бывших угнетенных национальностей, так и тех народов, которые находятся на более передовых позициях». В 1938 году этот же вывод обосновывался и во влиятельном теоретическом журнале: «Несмотря на колоссальные успехи национальных республик в деле изживания былой отсталости, все же нельзя еще говорить о полной ликвидации всяких элементов фактического экономического и культурного неравенства. Вследствие этого остаются в силе и особые задачи ленинско-сталинской национальной политики, связанные с вопросом ликвидации этого неравенства, на основе нового, несравненно более высокого уровня, достигнутого передовыми частями нашего Союза» (Советское государство. 1938. № 2).
Это означало, что время отказываться от курса на выравнивание уровней экономического развития и от помощи передовых народов отстающим собратьям, от курса Х съезда партии еще не пришло. В частности (точнее, в первую очередь), русский народ еще должен был проявить себя в решении «особых задач» национальной политики. Иначе говоря, донорскую роль, которую играл до этого русский народ, надо было пролонгировать. Но поскольку требовать от него помощи, как в 20-е годы, по долгу бывшей угнетающей нации в конце 30-х годов было уже невозможно (это опрокидывало обнародованные ранее Сталиным выводы о преодолении недоверия между народами и победе дружбы), русский народ к своим званиям «великого» и «первого среди равных» получил еще и «старшего брата» в придачу. В обязанности последнего, как известно, входит и помощь младшим братьям. Именно на эту функцию и обращалось внимание в передовой статье газеты «Правда» от 14 февраля 1938 года. «В этой братской семье народов русский народ — старший среди равных», — говорилось в ней. Однако практически это предлагалось понимать так, что «свое положение ведущего в семье равных советских республик русский народ использовал, прежде всего, чтобы помочь подняться, расправиться, развиться тем народам, которых наиболее угнетало царское правительство, которые всего больше отстали в экономическом и культурном развитии». Таким образом, обозначившаяся было коллизия в экономических отношениях между «братьями» разрешилась в пользу продолжения помощи со стороны «старшего брата».
Из этого следует, что Конституция 1936 года не стала окончательным шагом в решении национального вопроса. Порочная практика прошлого, когда национальный вопрос решался в основном за счет крупнейшей республики — РСФСР, преодолена не была. Титулование «старший брат» должно было психологически компенсировать исполнение обременительной обязанности. Нехитрым приемом предписанная ранее расплата по историческим долгам сравнивалась с отношениями в семье, где старшие братья трогательно заботятся о младших. Концепция «старшего брата» естественным образом дополнялась мифологемой «младшего брата», психологический комплекс которого проявляется в том, что он по праву слабого и избалованного «требует от старшего удовлетворения всех своих потребностей и прихотей и в то же время постоянно упрекает его в том, что он старший» (С. В. Чешко).
В описании отношений между народами СССР с середины 30-х годов в прессе и литературе присутствовала изрядная доля демагогической риторики и ложного пафоса, неспособных отразить сложнейшие жизненные противоречия. Образчиком нового языка в этом смысле может служить, например, помещенная в «Правде» от 4 декабря 1936 года статья о дружбе народов. В ней можно обнаружить все штампы, характерные для публицистической и научной прозы 30—50-х годов. Изображение отношений в духе этакой заздравности и беспроблемности (дескать, нет для дружбы преград, помимо созданных и создаваемых врагами народа и национал-уклонистами), навязчивая фиксация общественного сознания на бескорыстности помощи и взаимопомощи, на возможности, опираясь на поддержку «брата» и мудрость Сталина, легко разрешить все внутренние и мировые проблемы, не могли не породить новых издержек и лицемерия в межнациональных отношениях.
Действительно, трудно поверить в успех способа национального освобождения народов Востока, который был предложен первым секретарем ЦК КП Узбекистана на XVIII съезде партии. «Узбекский народ, — говорил У. Ю. Юсупов, — опираясь на помощь великого русского народа… может показать на своем примере всем угнетенным народам Востока, что если хочешь освободиться, — иди за красной Москвой, иди за великим Сталиным, иди за русским народом, и тогда будет обеспечен успех».
Вместе с тем, по нашим наблюдениям, штамп «старший брат» по отношению к русскому народу до начала Отечественной войны использовался редко. В выступлениях Сталина он не употреблялся. Для обозначения функциональной роли, выражаемой этим понятием, ему было достаточно термина «интернационализм» и других простых и привычных слов. Так, в беседе с А. М. Коллонтай, состоявшейся в ноябре 1939 года, говоря о перевооружении армии, о роли тыла в войне, о предстоящих испытаниях, Сталин особо подчеркнул: «Все это ляжет на плечи русского народа. Ибо русский народ — великий народ. Русский народ — это добрый народ. У русского народа, среди всех народов, наибольшее терпение. У русского народа ясный ум. Он как бы рожден помогать другим нациям. Русскому народу присуща великая смелость, особенно в трудные времена, в опасные времена. Он инициативен. У него стойкий характер. Он мечтательный народ. У него есть цель. Потому ему и тяжелее, чем другим нациям. На него можно положиться в любую беду. Русский народ неисчерпаем» (Наш современник. 1998. № 6). Как видим, уже в 1939 году Сталин говорил о русском народе в частной беседе точно так, как это прозвучало на всю страну в его выступлении на знаменитом приеме в Кремле в честь командующих войсками Красной Армии 24 мая 1945 года.
Выражение «старший брат» приобрело широкое распространение в годы Отечественной войны, и особенно после публикации в «Правде» (1942. 31 октября) письма узбекского народа к бойцам-узбекам, сражавшимся на фронте. Письмо представляло собой выдающийся образец цветистой восточной прозы, оно впечатывало в сознание запоминающийся образ: «В дом твоего старшего брата — русского, в дом твоих братьев — белоруса и украинца — ворвался германский басмач. Он несет коричневую чуму, виселицу и кнут, голод и смерть. Но дом русского — также и твой дом, дом украинца и белоруса — также и твой дом! Ибо Советский Союз — дружная семья, где каждый живет, хотя и в своем доме, но двор и хозяйство едины и неделимы. А в дружной семье раздора не бывает, как его нет и в семье советских народов. В нашей стране нет межей, которые бы разделяли наши дома. Но если разбойник отнял дом у твоего брата, — верни ему дом — это твой долг, узбекский боец! Это ваш долг, все советские бойцы!» Аналогичные письма публиковались и от имени других народов страны. Их популяризации служила книга «Наказ народа: Письма народов СССР к бойцам-фронтовикам» (М., 1943).
Концепция «старшего брата» оказалась довольно живучей. Она благополучно пережила и развал СССР. Ныне, как и прежде, она выражается в разного рода послаблениях «младшим братьям». К примеру, по данным на 1995 год, среди регионов-доноров, за счет которых существовала Россия в целом и подавляющее большинство субъектов-реципиентов, «не было ни одной республики… все они относились к дотационным регионам» (В. Н. Лысенко). Известный социолог В. Н. Иванов отмечал в 1997 году: «В последнее время… республики практически не участвовали в финансировании депрессивных регионов, социальных программ, армии и ряда других жизненно важных институтов Федерации». Ю. М. Лужков, выступая в 1996 году в Совете Федерации на обсуждении бюджета, сожалел, что возглавляемому им субъекту Федерации не удается побыть в роли младшего брата, и стать, к примеру, одним из городов Татарстана. «В этом случае, — говорил он, — город Москва, потеряв самостоятельность, приобретет могучий, небывалый экономический потенциал, потому что те налоги, которые платит Татарстан и некоторые другие республики в соответствии с какими-то особыми условиями, которые должны быть абсолютно равными в Российской Федерации, несоизмеримы с тем, что платит Москва или другой областной или краевой субъект Российской Федерации».
Государственная идея должна быть понятна школьникам младших классов. Концепция отечественной истории, отражавшая с середины 30-х годов новое видение исторической роли русского народа, складывалась в ходе подготовки нового школьного учебника по истории и сопровождалась постоянной критикой участников конкурса в нежелании отречься от схемы Покровского. Авторы почти всех 46 конкурсных рукописей учебников, заявил А. С. Бубнов на заседании жюри конкурса 25 января 1937 года, проводят антиисторическую линию при анализе процесса «собирания Руси», образования и укрепления Московского княжества. Украина, по его словам, имела альтернативу — либо быть присоединенной к католической Польше, стать добычей Турции и Крымского хана, либо войти в единоверное Московское царство; в сложившихся исторических условиях признание Хмельницким протектората Москвы было наименьшим злом для украинского народа. Так же следовало рассматривать и присоединение Грузии к России. «Все это, — как полагал один из главных участников конкурса, — обязывает историков… пересмотреть свою старую точку зрения, которая изображала колониальную политику России как сплошное черное пятно в истории русского государства» (Историк-марксист. 1937. № 3).
Написанный с новой точки зрения историками Московского государственного педагогического института во главе с А. В. Шестаковым «Краткий курс истории СССР» для 3-го и 4-го классов рассматривал советский период в преемственной связи с общим развитием российской государственности. Рукопись этого учебника в наибольшей мере соответствовала требованиям правительственной комиссии и была признана лучшей. Ее доработку осуществляла специальная группа ученых под руководством А. А. Жданова, в которую были включены опытные историки старой школы К. В. Базилевич, С. В. Бахрушин, Б. Д. Греков, Н. М. Дружинин, В. И. Пичета и др. Утвержденный 22 июля текст являл собой «своеобразный сплав двух главных идей — идеи возвеличивания старой государственности и идеи неизбежности и благотворности победы социализма в России». 22 августа в «Правде» было опубликовано постановление жюри комиссии. Оно гласило: «Краткий курс истории СССР» под редакцией профессора А. В. Шестакова считать одобренным Правительственной Комиссией и рекомендовать в качестве учебника для третьего и четвертого классов». Учебник был запущен в массовое производство. В начале октября 1937 года издание вышло в свет. Сквозь все содержание учебника красной нитью прошла тема патриотизма, любви к Родине и ее истории. В период, когда надвигалась угроза фашизма, эта тема звучала особенно злободневно. Воплощенные в нем государственно-патриотическая концепция отечественной истории, идея преемственности лучших традиций предков новыми поколениями соотечественников повторялись другими учебниками.
Для занятий в высшей школе были рекомендованы переизданные тогда же курс русской истории В. О. Ключевского, материалы из учебника по русской истории С. Ф. Платонова, другие работы историков старой школы. Решено было переиздать «Историю XIX века» французских историков Э. Лависса и А. Рамбо, с частью, посвященной истории России. Все это было призвано в какой-то мере заполнить пустоту, образовавшуюся на месте «школы Покровского».
Первая заявка на русское первенство в мировой культуре. Новые представления о советском народе стали широко пропагандироваться с принятием новой Конституции СССР. В связи со столетием гибели А. С. Пушкина центральная партийная газета «Правда» 10 февраля 1937 года посвятила поэту передовую статью «Слава русского народа». В ней заявлено: «Единый в своем национальном многообразии советский народ торжественно чтит Пушкина как веху своей истории». Частичная реабилитация поэта состоялась еще раньше – с принятием 27 июля 1934 года постановления Политбюро ЦК о мероприятиях, связанных со 100-летием со дня смерти поэта. В статье, имеющей характерное название «В защиту Пушкина» (Правда. 1935. 20 апреля), говорилось о необходимости борьбы с «вульгаризацией социологического метода Маркса» и недопустимости превращения художественных произведений в «голый социально-экономический документ». В частности, отмечалось, что из литературоведческих работ Д. Благого «Социология творчества Пушкина» (1931), «Три века русской поэзии» (1933) невозможно понять, почему Пушкин был для Ленина «лучше» Маяковского. «До самых корней своего творчества Пушкин был именно “буржуй”, — это с очевидностью вытекает из всего социологического анализа, произведенного Благим». В 1937 году произошло превращение поэта из «буржуя» в «интернационалиста». Теперь подчеркивалось: «Пушкин глубоко национален. Поэтому он стал интернациональным поэтом», и русский народ, оказывается, «вправе гордиться своей ролью в истории». А об изображении его прошлого Н. И. Бухариным и школой М. Н. Покровского «Правда» вскоре выразилась и вовсе уничтожающе: «Можно только удивляться, как эта антинародная ересь печаталась».
В 1938 году журнал «Большевик» давал новую установку в трактовке XIX века отечественной истории. Она содержалась в предисловии Е. В. Тарле к «Истории XIX века» французских историков Э. Лависса и А. Рамбо, помещенном не только в вышедшем из печати томе, но и на страницах партийного журнала. Роль России и русского народа в мировой истории представлялась здесь в духе, диаметрально противоположном «школе Покровского». Россия, писал Тарле, была не только жандармом Европы; от начала и до конца XIX в. она оказывала «колоссальное влияние на судьбы человечества… Этот век был временем, когда русский народ властно занял одно из центральных, первенствующих мест в мировой культуре». Россия дала миру не только «четырех титанов» — Пушкина, Гоголя, Толстого, Достоевского, одно из первых мест заняли русские и в области живописи (Суриков, Репин, Верещагин, Серов), и в музыке (Глинка, Мусоргский, Римский-Корсаков, Даргомыжский, Рахманинов и Чайковский), и в точной науке (Лобачевский, Менделеев, Лебедев, В. Ковалевский). Этот век «был временем, когда впервые особенно ярко проявилось мировое значение русского народа, когда впервые русский народ дал понять, какие великие возможности и интеллектуальные и моральные силы таятся в нем и на какие новые пути он может перейти сам и в будущем повести за собой человечество» (Большевик. 1938. № 14).
Таким образом, в 1937—1938 годах получало зримые очертания новое отношение к отечественной истории, к ее преподаванию, к «собирательной» роли в ней русского народа. Это означало, что на роль главной преобразующей силы в стране и мире наряду с пролетариатом выдвигался русский народ. В этой связи становилось неуместным числить его исключительно среди «наций, которые являлись нациями угнетающими», как это делала Программа РКП(б), принятая на VIII съезде партии в 1919 году.
Вместе с тем пропагандисты постоянно твердили, что в СССР обеспечивается расцвет всех народов страны. Парадная книга, выпущенная редакцией «Правды» к 20-летию советской власти и воспевающая «глубину и жизненность большевистской национальной политики», провозглашала: «Народы не расстаются с богатствами национальной культуры. Им дорого их своеобразие. Но оно дорого и большевикам». Ленин и Сталин представлялись в этой книге «народными героями на легендарном фоне национальной героики, в пышном окружении старинного поэтического орнамента» (Творчество народов СССР. М., 1938).
С середины 30-х годов средства массовой информации начали чаще отмечать бескорыстную помощь России и русских другим республикам и народам страны. «Всей силой своего могущества, — утверждала центральная партийная газета, — РСФСР содействует бурному росту других братских советских республик. И если раньше у других народов, населяющих Россию, со словом “русский” часто ассоциировалось представление о царском гнете, то теперь все нации, освобожденные от капиталистического рабства, питают чувство глубочайшей любви и крепчайшей дружбы к русским собратьям... Русская культура обогащает культуру других народов. Русский язык стал языком мировой революции. На русском языке писал Ленин, на русском языке пишет Сталин. Русская культура стала интернациональной, ибо она самая передовая, самая человечная, самая гуманная» (Правда. 1937. 16 января). Вариации на эти темы позднее уже не сходят со страниц периодической печати и языка пропаганды.
Первые «низкопоклонники» перед Западом в советское время. Составной частью работы по воспитанию советского патриотизма стала борьба с носителями «низкопоклонства» перед заграницей, свойственного отдельным представителям как старой интеллигенции, так и новой политической элиты, ориентированной на Запад. Первая страница истории борьбы с низкопоклонством была связана с именем выдающегося представителя старшего поколения математической профессуры академика Н. Н. Лузина (1883—1950). Лидеры российской математики долгое время после революции не проявляли должного почтения к новым властителям страны. Во время I Всесоюзного съезда математиков (Харьков, июнь 1930 г.) они прохладно встретили предложение послать приветствие проходившему тогда же XVI съезду ВКП(б). Во время процесса над «Промпартией» не оказалось подписи Лузина под обращением физиков и математиков Москвы с призывом к зарубежным ученым поднять протест против интервенционистских намерений иностранных держав по отношению к СССР. Главное же «преступление» Лузина заключалось в том, что он, якобы «примыкавший к правой, черносотенной группе профессоров в дореволюционное время, остался правым и после революции». В 1930 году учитель Лузина Д. Ф. Егоров, почетный академик АН СССР, директор института математики и механики МГУ, президент Московского математического общества, был арестован и в сентябре следующего года умер в ссылке. Был арестован и в 1937 году расстрелян ученик Егорова, ученый-энциклопедист и религиозный философ П. А. Флоренский.
27 июня 1936 года Н. Н. Лузин опубликовал в «Известиях» заметку под названием «Приятное разочарование», в которой поделился впечатлениями о математической подготовке выпускников одной из московских школ. Возможно, похвалой школе Лузин хотел снискать благоволение высших сфер. Однако газетная заметка была использована для компрометации выдающегося ученого, не разделявшего вульгаризированных представлений о том, что «математика имеет в классовом обществе классовый характер, ход ее развития… определяет классовая борьба», и продолжавшего будто бы считать, что «теория чисел и непрерывных функций обосновывает индивидуализм, анализ с его непрерывностью направлен против революционных идей, теория вероятностей подтверждает беспричинность явлений и свободу воли, а вся математика в целом находится в соответствии с… православием, самодержавием и народностью» (Э. Я. Кольман).
Действительным прегрешением академика против советского патриотизма можно было посчитать то, что он, подобно многим другим крупным ученым, нередко публиковал свои работы в зарубежных издательствах. Как объяснял П. Л. Капица в письме к В. М. Молотову от 6 июля 1936 года, делалось это «главным образом по двум причинам: 1) у нас скверно печатают — бумага, печать; 2) по международному обычаю, приоритет дается только (в том случае), если работы напечатаны по-французски, немецки или английски». Не принимая в расчет подобные соображения, было решено не считать Лузина советским патриотом. «Акад. Н. Лузин, — писал директор школы, которого не устроил отзыв академика о его воспитанниках, — считает нужным показать себя как советского “сверхпатриота”. Но его “патриотизм” неубедителен, потому что в нем нет искренности». «Правда» продолжала числить Лузина среди других патриотов — патриотов российского самодержавия, глубоко презиравших и свою родину и «самый русский народ, его труд, его язык, его песни, им рожденные искусство и науку». Достигнув своего апогея и грозившее, казалось бы, самыми суровыми карами, «дело Лузина» в начале августа 1936 года сошло на нет.
Н. Н. Лузин уцелел, отделавшись выговором со строгим предупреждением. Решающую роль в таком исходе сыграло заступничество Г. М. Кржижановского и ряда других крупнейших ученых — В. И. Вернадского, П. Л. Капицы, А. Н. Крылова, С. А. Чаплыгина, которые отвели нелепые обвинения в приверженности Лузина к «фашистски модернизированным» черносотенным взглядам и ярлыки вроде «недобитый враг», «разоблаченный враг в советской маске». «Позже я понял, — отмечается в книге «Жизнеописание Л. С. Понтрягина, математика, составленное им самим» (1998), — что Советскому правительству нужно было разогнать школу русского математика Н. Н. Лузина. Уничтожить его самого они не решились». Положительным результатом «дела» было решительное осуждение известного «преклонения перед заграничным штампом». «Низкопоклонническое отношение к громким именам буржуазных ученых» в открытой форме становилось невозможным. Позитивным было и то, что многие советские ученые по ходу воспитательной кампании обязались впредь печатать свои лучшие работы в Советском Союзе, а руководство Академии наук уже не могло больше мириться с «безобразно медленными темпами работы своего издательства».
Однако уже через несколько месяцев главное место среди «низкопоклонников» заняли неожиданно новые фигуры. Ими оказались троцкисты — новые Смердяковы.
Превращение троцкистско-бухаринских оппозиционеров из «великодержавников» в «низкопоклонников». 25 января 1937 года во время процесса по делу так называемого «параллельного антисоветского троцкистского центра» в «Правде» появилась статья И. Г. Лежнева «Смердяковы», внушавшая, что именно троцкисты «раболепно преклонялись перед капитализмом», в частности, перед фашистской Германией. Взгляды троцкистов на родину, их моральный облик, мастерство маскировки позволяли увидеть в них «новое издание Смердяковых». Развивая эту тему, Д. И. Заславский ставил троцкистов ниже даже фашистов, игра которых на чувствах буржуазного национализма не позволяла соглашаться отдавать часть своей родины иностранному врагу. «У троцкистов даже этого чувства буржуазного национализма нет в душе. Они ничем, решительно ничем никогда не были связаны с народом». Их поступки — поступки людей, у которых «не было и нет отечества». Алексей Толстой, раскрывая связь низкопоклонства и антипатриотизма, отмечал, что иммунитетом против троцкизма обладают только патриоты. Троцкизм такого иммунитета не имел, поскольку с самого своего зарождения «нес в себе отрицание понятия родины». Троцкого, Зиновьева и их сторонников отличало высокомерно-презрительное отношение к народным массам. Октябрьская революция была для них «только трамплином, с которого они намеревались возносить их личное честолюбие. Народы федерации советских республик рассматривались ими как пушечное мясо. Любой троцкист расхохотался бы вам в лицо, упомяни ему о такой “старомодной пошлости”, как любовь к родине». Размышления писателя заключались выводом: «Как будто бы выходит, что всякий гражданин, не любящий свою родину, — троцкист, диверсант и шпион. Да, так выходит. Такова особенная и необычная форма нашей революции...» (Известия. 1937. 14 июня). Позднее писатель с облегчением констатировал, что после изъятия троцкистов и троцкиствующих в стране «легче стало дышать».
На XVIII съезде партии понятие «низкопоклонник» было распространено едва ли ни на всех вычищенных из общества «врагов народа». Отдавая дань классовому шовинизму, Сталин объявил: «Троцкистско-бухаринская кучка шпионов, убийц и вредителей, пресмыкавшаяся перед заграницей, проникнутая рабьим чувством низкопоклонства перед каждым иностранным чинушей и готовая пойти к нему в шпионское услужение» есть лишь «кучка людей, не понявшая того, что последний советский гражданин, свободный от цепей капитала, стоит головой выше любого зарубежного высокопоставленного чинуши, влачащего на плечах ярмо капиталистического рабства».
Первые заявки на необходимость борьбы с космополитизмом. По мере изживания крайностей национального нигилизма в 30-е и первой половине 40-х годов заявила о себе и тема необходимости преодоления космополитизма. Отметим некоторые, связанные с этим исторические факты. Так, писатель И. И. Катаев в связи с бухаринскими инвективами в адрес русского народа в 1936 году писал: «Мы знаем… что это не была “нация Обломовых”, — иначе в недрах этой нации не выросли бы люди класса, подготовившего и совершившего великую социалистическую революцию. И уж, конечно, “нация Обломовых” не могла бы создать ни русской культуры, ни драгоценного русского искусства, ни даже романа “Обломов”». Одновременно Катаев призывал: «Безнадежных “космополитов”, отщепенцев, эту вялую богему, не помнящую родства, надо поскорее вымести вон из искусства. А нам, советским русским литераторам, нужно заново и по-настоящему полюбить и русский язык, и русскую природу, и русскую песню, и все то хорошее и своеобразное, что есть в нашем народе, — а этого немало» (Красная новь. 1936. № 5). А. Н. Толстой в докладе на сессии АН СССР, посвященной 25-летию Советской власти (ноябрь 1942 г.), наметил несколько этапов развития советской литературы: от Октября до 1929-го, от начала 30-х годов до Отечественной войны, и с 1941 года. К этому времени литература, по мнению писателя, «от пафоса космополитизма, а порою и псевдоинтернационализма — пришла к Родине, как к одной из самых глубоких и поэтических своих тем». На первых этапах «момент отрицания всего прошлого литературного наследия, заклеймления его дворянским и буржуазным индивидуализмом и классово враждебной литературой, принимал… уродливые формы». Лишь с 1941 года, по мнению А. Н. Толстого, «советский писатель увидел исторически обусловленный, подлинный народный русский характер... и впервые, как колокол града Китежа, зазвучали в советской литературе слова: святая Родина». А. А. Фадеев в письме Вс. Вишневскому (весна 1943 г.) отмечал, что на прошедших совещаниях литераторов, композиторов, художников «один из наиболее острых вопросов… был вопрос о сущности советского патриотизма, взятый в национальном разрезе. Есть люди, которые не очень-то хорошо понимают, почему мы так заостряем теперь вопрос о национальной гордости русского народа... Дело в том, что среди известных кругов интеллигенции еще немало людей, понимающих интернационализм в пошло-космополитическом духе и не изживших еще рабского преклонения перед всем заграничным». Драматург А. П. Штейн на совещании кинодраматургов (июль 1943 г.) подчеркнул: «Наша русская литература — самая великая и первая литература мира... Никакого космополитизма здесь не может быть, он вреден и гибелен для искусства». Публицист Х. Г. Аджемян в полемике с Е. Н. Городецким на совещании в ЦК ВКП(б) летом 1944 года заявил, что обвинение в великодержавном шовинизме «чаще всего играет роль фигового листка, тщетно скрывающего другой порок, имя которого — космополитический интернационализм».
Достижения в разработке «русской темы» к началу Отечественной войны. Как только определились контуры новой концепции отечественной истории, с ее позиций стали систематически выявляться изъяны прежнего подхода. К примеру, анализ содержания выходившей с конца 20-х годов Малой Советской Энциклопедии обнаруживал, что история борьбы русского народа за независимость давалась в ней схематично и убого, то и дело встречалось стремление принизить великий народ; ни слова ни о борьбе со шведскими феодалами в XIII в., ни о битве 1240 года, ни о Ледовом побоище; об Александре Невском в первом издании говорится лишь, что он «оказал ценные услуги новгородскому торговому капиталу», во втором издании его имя вовсе выброшено; первое издание внушает читателям, что ни татарского ига, ни порабощения не было, что это — «названия, данные русскими историками-националистами», во втором издании в статье о монгольском нашествии всего четыре строки, сообщающих, что «монгольское нашествие — утвердившееся в европейской феодальной и буржуазной истории обозначение движения монголов в Европе в XIII веке»; важнейшему историческому событию — Куликовской битве — уделено всего 10 строчек; «Слово о полку Игореве» трактуется только как история неудачного похода русских; Кутузов обрисован как серый посредственный генерал, известный тем, что «потерпел поражение при Аустерлице» (Правда. 1938. 7 июля).
Своеобразный итог достижений и явных пропагандистских перехлестов в новой разработке тематики русского народа в 30-е годы представлен в статьях девятого тома Малой Советской Энциклопедии, выпущенного в свет незадолго до Отечественной войны, в марте 1941 года. В нем констатируется: «Ленинско-сталинская национальная политика сделала нерушимой дружбу народов Советского Союза. Она создала единый великий советский народ». В отличие от начала 30-х годов, когда все еще подчеркивалось, что в дооктябрьском историческом прошлом «великороссы, будучи в меньшинстве (43 % населения России), угнетали 57 % остального населения самым варварским, самым недопустимым образом», теперь утверждается нечто противоположное: «Много веков творил историю своей страны великий русский народ вместе с другими народами России и во главе их вел героическую освободительную войну против насилий и издевательств над его прекрасной родиной со стороны бояр и царей, царских палачей, помещиков и капиталистов». Оказалось, что и «русификаторская националистическая политика варварского царизма и буржуазии была всегда враждебна великому русскому трудовому народу — другу и организатору революционной борьбы трудящихся всех угнетенных национальностей против шайки Романовых, Пуришкевичей, Милюковых и Керенских».
Продолжателями антинародной политики в советское время изображались «злейшие враги народа — Троцкий, Бухарин с их бандитскими шайками, буржуазные националисты», которые «силились опорочить русскую культуру». О Н. И. Бухарине говорилось: «Иуда Бухарин в своей звериной вражде к социализму писал о русском народе как о “нации Обломовых”. Это была подлая клевета на русскую нацию, на мужественный, свободолюбивый русский народ». Русский народ закреплялся на месте «первого среди равных», почитаемого и любимого всеми другими народами СССР, из-за его «высоких революционных достоинств», «благородных качеств», «прекрасного языка», «замечательной, наиболее передовой культуры». Словно предвосхищая основные направления послевоенной кампании по борьбе за утверждение первенства русской культуры, автор энциклопедической статьи писал: «Русская литература и русское искусство занимают первое место среди самых совершенных образцов мирового человеческого гения. Нет такой отрасли мировой науки и человеческой деятельности, где бы русский народ не был представлен своими талантливейшими сынами».
Здесь же присутствует и тема борьбы с антипатриотами и «низкопоклонниками», намеченная раньше и приобретшая уже явные признаки ксенофобии. Огульно утверждалось, например, что «“самодержцы всероссийские” с их придворными кликами из русских проходимцев и иностранных прохвостов (вроде “истинно-русских” немцев Биронов, Бенкендорфов, Плеве, Ранненкампфов, Врангелей и др.), выступавшие палачами-русификаторами, в действительности не только никогда не были патриотами страны русского народа, но всегда являлись заядлыми врагами русской культуры, презиравшими прекрасный, богатый и яркий русский язык, позорившими русское национальное достоинство».
Воспитание населения в героико-патриотическом духе средствами литературы и искусства. Новая историческая концепция, утверждавшаяся в 1936—1937 годах, отнюдь не была лишь событием науки. В условиях подготовки к войне она становилась основой массовой пропаганды, героико-патриотического воспитания, духовной мобилизации населения на защиту Родины. Традиции Гражданской войны и пролетарской солидарности для Отечественной войны мало подходили. Новый подход к прошлому позволял многократно усилить классовое и интернациональное направление в идеологии историко-патриотическим.
Этим целям служили и широкое празднование столетия памяти А. С. Пушкина в начале 1937 года, и выход на экраны в июле кинофильма «Петр Первый», в котором российский император неожиданно предстал перед зрителями откровенно положительным героем, величайшим государственным деятелем, пекущемся исключительно о благе отечества. 7 сентября состоялось открытие Бородинского исторического музея, приуроченное к 125-летию войны с Наполеоном и сопровождаемое многочисленными патриотическими статьями в газетах, прославлявшими в нарушение революционно-пролетарских традиций фельдмаршала Кутузова и других полководцев, еще недавно изображавшихся врагами трудящихся и реакционерами. «Великое прошлое русского народа в памятниках искусства и предметах вооружения» стало основной темой выставки, открытой в Эрмитаже 7 сентября 1938 года. История страны представала перед зрителем в ее вещественном, документальном выражении, оживала на щитах и стендах. Среди полководцев, — как подчеркивалось в «Известиях», — особенно выделяется фигура фельдмаршала А. В. Суворова.
В ноябре 1938 года на экраны Союза был выпущен фильм «Александр Невский». Это был, как писала «Правда», «патриотический фильм о величии, мощи и доблести русского народа, его любви к родине, о славе русского оружия, о беззаветной храбрости в борьбе с захватчиками русской земли». Невский стал героем поэмы К. Симонова «Ледовое побоище» (написана в 1937 г., опубликована в начале 1938-го). Поэт наделил князя не только патриотическими, но и в какой-то мере ксенофобскими качествами. Немцы в представлениях князя, нарушая русскую границу «влезают к нам под кровлю // За каждым прячутся кустом, // Где не с мечами — там с торговлей, // Где не с торговлей — там с крестом». Правда, сам поэт ксенофобом не был. Он не сомневался, что «не нынче-завтра грохнет бой», советскому народу придется «одним движением вперед» пойти на защиту своей родины, и в этих условиях германский народ покончит с фашизмом. Настанет час, когда этому «фашизм стряхнувшему народу // Мы руку подадим свою. // В тот день под радостные клики // Мы будем славить всей страной // Освобожденный и великий // Народ Германии родной».
Большой общественный резонанс имела опера «Иван Сусанин», премьера которой состоялась в апреле 1939 года. В ее дореволюционном варианте («Жизнь за царя») Сусанин жертвовал своей жизнью ради спасения царя от пленения поляками в Смутное время. В новом варианте Сусанин спасает не царя, а Москву. Финальный эпизод (яркая толпа приветствует ликующим хором «Слава, слава!» вступающих на Красную площадь победителей во главе с Мининым и Пожарским) «Правда» представляла как «момент, когда зрители и артисты сливаются воедино, и кажется — одно огромное сердце бьется в зале. Народ приветствует свое героическое прошлое, своих витязей, своих бесстрашных богатырей. Чудесное, незабываемое мгновение».
Значительным событием культурно-политической жизни столицы стала открытая в конце февраля 1939 года в Государственной Третьяковской галерее выставка, на которой впервые за годы советской власти были представлены свезенные из разных городов страны около 400 лучших полотен русских художников XVIII—XX веков, работавших в области исторической живописи (В. Васнецов, В. Верещагин, В. Перов, И. Репин, Г. Угрюмов и др.). Выставка, как отмечали газеты того времени, знакомила трудящихся «с великими событиями прошлого, с героизмом русского народа, проявленным им в борьбе за независимость и свободу родины», имела «громадное политико-воспитательное значение», вселяла «в сердце посетителя воодушевление, уверенность в силах нашего могучего народа, на протяжении своей долгой истории не раз побеждавшего врагов и сумевшего отстоять свою независимость и свободу». В октябре 1939 года широко отмечалось 125-летие со дня рождения «великого поэта-патриота» М. Ю. Лермонтова.
Историческое и национальное самосознание народов СССР во многом обогащалось творчеством советских писателей. Во второй половине 30-х годов они все чаще обращались к созданию образов выдающихся государственных и военных деятелей прошлого, к раскрытию поворотных событий в истории страны и отдельных народов. Наибольшую известность тогда получили роман А. Толстого «Петр Первый» (1929—1945) и пьеса «Петр I» (1934). Героической историей русского народа были вдохновлены поэмы К. Симонова «Суворов» (1939) и «Ледовое побоище» (1940), роман С. Бородина «Дмитрий Донской» (1941). Трагические страницы русской истории получили художественное освещение в историческом романе В. Яна «Чингис-хан» (1939). Высоким духом патриотизма были пронизаны романы «Цусима» (1932—1935; 1940) А. Новикова-Прибоя, «Севастопольская страда» (1937—1939) С. Сергеева-Ценского, «Порт-Артур» (1940—1941) А. Степанова, хотя в основе их сюжетов лежало военное поражение царской России. Движения народов России за свое социальное и национальное освобождение раскрывались через образы вожаков народной борьбы в романах «Емельян Пугачев» (1938—1945) В. Шишкова, «Гулящие люди» (1934—1937) А. Чапыгина, «Наливайко» (1940) Ивана Ле, «Иван Богун» (1940) Я. Качуры. Культурно-исторические и патриотические мотивы составляли содержание романов «Десница великого мастера» (1939) К. Гамсахурдиа, «Великий Моурави» (1937—1939) А. Антоновской.
Как известно, в формировании национального чувства и сознания огромную роль играет приобщенность к истории и традициям своего народа. Достигается это при помощи торжеств и празднеств, регулярно напоминающих о судьбоносных для данного народа исторических победах, деяниях выдающихся людей, датах их рождения и смерти, посредством национального способа совершения религиозных обрядов, при помощи исторических, художественных, мемориальных музеев. Чувство принадлежности к нации формируются столь же регулярным приобщением к произведениям искусства и архитектуры, созданной на данной территории людьми, идентифицировавшими себя с данной нацией. Все это в полной мере учитывалось и для сплочения единого советского народа во второй половине 30-х годов. Историко-патриотические чувства советских людей формировались учебными пособиями, кинофильмами, спектаклями, музейными экспозициями и выставками, литературными произведениями — всеми средствами науки, литературы и искусства. В результате народ не только все больше стремился к познанию и осмыслению прошлого, но и проникался готовностью к вооруженной защите Отечества. «Мы уже давно, товарищи, фронтовые солдаты… и мы должны поступать, как на войне», — передавал атмосферу того времени актер Н. Охлопков. Всматриваться в прошлое, по его словам, было необходимо, чтобы «различать шквалы народного гнева против угнетателей и бури народной любви к своей отчизне, к свободе» (Литературная газета. 1939. 10 марта).
Как патриотизм отделяли от «кузьма-крючковщины». Искренние приверженцы пролетарского интернационализма, вернее, его левацко-радикального понимания как социалистического космополитизма (по официозной терминологии 20-х годов), воспринимали вполне обозначившуюся тенденцию отхода от «принципов коммунизма» в национальном вопросе как пагубную идеологическую и политическую ошибку. Литературовед В. Блюм, влиятельный консультант драмсекции Союза советских писателей, и в начале 1939 года оставался при убеждении, что основные постулаты Покровского должны быть сохранены при оценке художественных произведений. Усмотрев в пьесе В. Соколовой «Илья Муромец» перекличку с современностью, «своеобразное выражение идеи народного антифашистского фронта», он одобрительно заключил: «И пусть здесь политика откинута в прошлое — в историческом искусстве (М. Н. Покровский был не прав, когда санкционировал это как метод науки истории) это дело законное и необходимое» (Театр. 1939. № 4). Вызванный на беседу в отдел ЦК партии, Блюм пытался показать консультанту отдела порочность замысла и идеи кинокартин «Александр Невский» и «Петр Первый», оперы «Иван Сусанин», пьесы «Богдан Хмельницкий», поскольку они искаженно освещают исторические события, подделывают их под лицо современности. Пропаганда советского патриотизма в искусстве, по мнению Блюма, сплошь и рядом подменялась пропагандой расизма и национализма в ущерб интернационализму. Блюм не видел ничего прогрессивного в объединении Украины с Россией: Украина, освободившись от угнетения ее Польшей, попала под иго царской России, только и всего. Образ Хмельницкого, по мнению Блюма, нельзя было показывать с положительной стороны, поскольку действительный Хмельницкий подавлял крестьянские восстания и являлся организатором еврейских погромов. Блюм выражал недоумение — почему сейчас так много идет разговоров о силе русского оружия в прошлом, которое служило средством закабаления и угнетения других народов. Не получив поддержки в ЦК партии, В. Блюм продолжал публично утверждать, что пьесу «Богдан Хмельницкий» А. Корнейчука охотно рекомендовал бы самый реакционный министр народного просвещения Николая II С. Шварц; что Пуришкевич, Гучков и Милюков облобызали бы авторов пьесы «Ключи Берлина», «глумливо отзывался» об С. Эйзенштейне. «Это переходит уже в политическое хулиганство», — писала «Литературная газета» 26 января 1939 года.
31 января 1939 года В. Блюм прочитал в «Правде» сообщение о возможном советско-германском сближении и увидел в этом проявление «мудрой и подлинно интернациональной» сталинской внешней политики. В письме, написанном по этому случаю самому Сталину, литературовед обращал внимание на «нездоровое течение в советско-патриотических настроениях», находящееся «в вопиющем противоречии» с теорией по национальному вопросу. Надо было, как полагал Блюм, положить конец искажениям характера социалистического патриотизма, «который иногда и кое-где начинает у нас получать все черты расового национализма»; прекратить погоню «за “нашими” героями в минувших веках»; осудить антигерманскую и антипольскую направленность фильма «Александр Невский», оперы «Жизнь за царя», пьесы «Богдан Хмельницкий»; приструнить «новоявленных “немцеедов”, “полякоедов”, “японоедов” и т. п. рыцарей уродливого якобы социалистического расизма!», которые «не могут понять, что бить врага — фашиста мы будем отнюдь не его оружием (расизм), а оружием гораздо лучшим — интернациональным социализмом» (Вопросы истории. 2000. № 1).
Огульная критика, стремление опорочить чуть ли не всякое произведение на патриотическую советскую и историческую тему, случаи издевательства над ними, как якобы олицетворением квасного патриотизма, «кузьма-крючковщины», видимо, проявлялись не столь уж редко. И. Эренбурга, например, по свидетельству М. Кольцова, «приводила в ярость популяризация истории русского народа. В этом он видел проявление реакционного шовинизма: “Александра Невского уже произвели в большевики, теперь очередь за святым Сергием Радонежским и Серафимом Саровским — это производит за границей отвратительное впечатление”».
Как верно отмечалось в одной из газет, «под шумок дискуссии пытались брать реванш последыши вульгарной социологии», для которых А. Невский был лишь «созвучный феодал»; Хмельницкий — лишь «представитель феодальной верхушки»; Петр I — царь, и только; Пушкин — царский придворный, которого следовало бы изображать не иначе, как в камер-юнкерском мундире. Приходилось урезонивать ретивых приверженцев социалистического космополитизма, напоминать, что отношение большевиков к патриотизму «сейчас, когда мы обрели свою родину, далеко не таково, как во времена Кузьмы Крючкова, когда ленинцы стояли на пораженческих позициях» (Вечерняя Москва. 1939. 8 мая).
Под «кузьма-крючковщиной» имелась в виду пропагандистская кампания, прославлявшая донского казака К. Ф. Крючкова (1890—1919) как народного героя мировой войны и обладателя первого за время войны Георгиевского креста. В сентябре 1939 года было выпущено специальное постановление ЦК ВКП(б), осуждающее «вредные тенденции огульного охаивания патриотических произведений… под флагом борьбы с пресловутой “кузьма-крючковщиной” либо под флагом “высоких эстетических требований”» (Большевик. 1939. № 17).
Итоги войны с Финляндией еще раз высветили «отрицательные моменты» в подготовке Красной Армии к современной войне. В докладе начальника Главного политуправления РККА Л. З. Мехлиса отмечалось: «Слабо изучается военная история, в особенности русская. У нас неправильное охаивание старой армии, а между тем мы имели таких замечательных генералов царской армии, как Суворов, Кутузов, Багратион, которые останутся всегда в памяти народа как великие русские полководцы и которых чтит Красная Армия, унаследовавшая лучшие боевые традиции русского солдата. Эти выдающиеся полководцы забыты, их военное искусство не показано в литературе и остается неизвестным командному составу» (Исторический архив. 1997. № 5—6).
Патриотами становятся не только по доброй воле. Превентивный удар по потенциалу «пятой колонны». Идеологическая кампания, связанная с принятием новой Конституции СССР и проведением первых выборов на ее основе, стала своеобразной ширмой, скрывавшей до предела обостренную к этому времени борьбу с инакомыслием в партии и в стране в целом. Истоки ее следует искать в стремлении И. В. Сталина и его окружения исключить возникновение новых оппозиций (и объединения их со старыми) в условиях проведения в жизнь дерзостных, порой авантюристических планов перестройки страны. Конфронтация в начале коллективизации с основной массой крестьянства также заставляла обратиться к испытанному ранее оружию — «красному террору» против «классовых врагов». Оправданием решительных мер стала необходимость быть во всеоружии перед угрозой со стороны гитлеровской Германии.
Раскручивание маховика репрессий в отношении оппозиционеров началось в 1932 году, когда приобрели известность материалы «Союза марксистов-ленинцев» во главе с М. Н. Рютиным. «Партия и пролетарская диктатура Сталиным и его кликой заведены в невиданный тупик и переживают смертельно опасный кризис», — утверждалось в обращении этой организации «Ко всем членам ВКП(б)». В октябре 1932 года члены Союза были осуждены к различным срокам заключения и ссылки. По этому делу были вновь исключены из партии и высланы Л. Б. Каменев и Г. Е. Зиновьев, обвиненные в том, что они были ознакомлены с платформой Союза, но не донесли об этом. Тогда же, в конце 1932 года, на основании доноса о намерении «убрать Сталина» были обвинены старые большевики Н. Б. Эйсмонт, А. П. Смирнов и В. Н. Толмачев. За контакты с этими обвиняемыми подверглись очередной проработке бывшие «уклонисты» А. И. Рыков и М. П. Томский.
Казалось бы, XVII съезд партии свидетельствовал об окончательном утверждении Сталина на верху властной пирамиды и о выходе из периода чрезвычайной политики. Однако на съезде были продемонстрированы явные симпатии влиятельных секретарей обкомов и ЦК республиканских компартий С. М. Кирову — члену Политбюро с 1930 года и новому секретарю ЦК партии, одновременно остававшемуся секретарем Ленинградских обкома и горкома ВКП(б). Возникали подозрения о возможности объединения оппозиции Сталину вокруг этой фигуры. 1 декабря 1934 года при невыясненных обстоятельствах Киров был убит. Видимо к этому же времени созрел план физического устранения всех действительных и вероятных противников Сталина, могущих стать организаторами и потенциалом, как стали говорить позднее, «пятой колонны», действующей в случае войны на стороне вражеской армии.
Громкое убийство было использовано для начала реализации плана. Официальным стал тезис, что «враги народа» проникли во все партийные, советские, хозяйственные органы, в руководство Красной Армии. В 1936—1938 годах прошли судебные процессы по делам «Антисоветского объединенного троцкистско-зиновьевского центра» (август 1936 г., главные обвиняемые Г. Е. Зиновьев, Л. Б. Каменев, Г. Е. Евдокимов), «Параллельного антисоветского троцкистского центра» (январь 1937 г., главные обвиняемые Ю. Л. Пятаков, Г. Я. Сокольников, К. Б. Радек), «Антисоветской троцкистской военной организации в Красной Армии (июнь 1937 г., главные обвиняемые М. Н. Тухачевский, И. П. Убореыич, И. Э. Якир), «Правотроцкистского антисоветского блока» (март 1938 г., главные обвиняемые Н. И. Бухарин, А. И. Рыков, Г. Г. Ягода). В результате этих и других процессов была физически ликвидирована значительная часть старой большевистской («ленинской») гвардии и многочисленные представители партийного и государственного аппарата, заподозренные в нелояльности и непригодности решать встававшие перед страной проблемы.
Репрессии 30-х годов выросли, по существу, из старого идейного спора, возникшего между сталинистами и оппозицией после смерти Ленина. Внешне он шел между сторонниками Троцкого, считавшими невозможной победу революции в России без победы мировой революции, и сторонниками Сталина, тоже верившими в мировую революцию, но взявшими курс на построение социализма сначала в одной стране и превращение ее в мощный фактор победы мировой революции. Сама логика идеи «социализма в одной стране» уже в 1934 году привела к сознанию того, что он невозможен без опоры на наиболее многочисленный в СССР русский народ, его патриотизм и национальные традиции. Логика требовала выдвижения во власть нового слоя людей, героев строительства социализма в одной стране. Изменения в эшелонах власти были неизбежной реакцией огромной славянской страны на интернационалистические, космополитические эксперименты 20-х и 30-х годов, которые игнорировали национальный фактор. С другой стороны, чистки 1936—1938 годов можно рассматривать как один из последних этапов Гражданской войны, или, как выражался Сталин, «обострением классовой борьбы».
Согласно официальным данным, опубликованным в сборнике документов «Реабилитация: как это было» (М., 2000), в ходе этого «обострения» за 1936 год по делам НКВД были приговорены к расстрелу 1118 человек. В последующие два года «большого террора» число репрессированных достигло своего пика. В 1937 году — 353 074 приговоренных к расстрелу, в 1938 году — 328 618. Это означало, что на каждый день приходилось в среднем по 3, 970 и 900 смертных приговоров. Жертвами массового террора становились не только руководители партийных, советских, хозяйственных, военных структур, но и многие рядовые члены партии, деятели науки и культуры, инженеры, рабочие, колхозники. В. М. Молотов, оправдывая эти репрессии, утверждал позднее, что 1937 год был необходим. «Если учесть, что мы после революции рубили направо-налево, одержали победу, но остатки врагов разных направлений существовали, и перед лицом грозящей опасности фашистской агрессии они могли объединиться. Мы обязаны 37-му году тем, что у нас во время войны не было пятой колонны». Даже подследственному Н. И. Бухарину, судя по его декабрьскому (1937 г.) письму Сталину, «большая и смелая политическая идея генеральной чистки», захватывающая «виновных, подозрительных и потенциально-подозрительных», представлялась оправданной «в связи с предвоенным временем и переходом к демократии».
Новый нарком внутренних дел Л. П. Берия, назначенный 25 ноября 1938 года вместо отставленного, а затем обвиненного в заговоре Н. И.Ежова, начинал свою деятельность с амнистий. В 1939 году «за контрреволюционные и государственные преступления» были приговорены к смерти 2552 человека (7 человек в день), в 1940 году — 1649 человек (4—5 человек в день), в 1941 году, включая военное полугодие, — 8001 человек (24 человека в день). Масштабы репрессий сокращались. Видимо, есть некоторый резон и в суждениях Молотова и Бухарина. Но очевидно и другое. В результате репрессий, завершивших «революцию сверху», в стране окончательно утвердился режим личной власти Сталина, который умел подчиняться социальным и экономическим реальностям, но и в дальнейшем широко использовал страх и насилие наряду с иными методами управления обществом. Установившийся в СССР в конце 30-х годов режим без авторитарного и дальновидного лидера сталинского типа не мог быть сколько-нибудь эффективным.
Многие из репрессированных погибли по обвинениям в национал-уклонизме, национализме, сепаратизме, шпионаже, измене родине. Репрессии были напрямую связаны с ощущением надвигающейся войны, со страхом перед «пятой колонной», с представлениями о враждебном окружении, под которым, кроме Германии, подразумевались в первую очередь страны, граничащие с СССР. Идеи национального и государственного патриотизма, военно-государственного противостояния, которые стали все в большей мере определять национальную политику с середины 30-х годов, отодвинули на задний план традиционные схемы классовой борьбы, и во многом обусловили жестокость репрессий против всех, кто был прямо или косвенно связан с государствами «враждебного окружения». Отношение к немцам и японцам — гражданам стран вероятного противника, было с вызывающей откровенностью выражено в газете «Journal de Moscou», издававшейся в Москве 35-тысячным тиражом и распространявшейся за рубежом. «Не будет ни в коем случае преувеличением, если сказать, что каждый японец, живущий за границей, является шпионом, так же как и каждый немецкий гражданин, живущий за границей, является агентом гестапо».
20 июля 1937 года Политбюро ЦК ВКП(б) постановило «дать немедля приказ по органам НКВД об аресте всех немцев, работающих на оборонных заводах… О ходе арестов и количестве арестуемых сообщать сводки (ежедневные) в ЦК». Соответствующий приказ, касающийся всех германских подданных, был издан и введен в действие по телеграфу 25 июля. 30 июля был подписан второй приказ, касавшийся уже советских граждан немецкой национальности. В августе появились аналогичные решения и приказ относительно поляков, а затем и относительно корейцев, латышей, эстонцев, финнов, греков, китайцев, иранцев, румын. Под нож репрессий попали 30 938 советских граждан, ранее работавших на Китайско-Восточной железной дороге и вернувшихся в СССР после ее продажи в 1935 году. Вся эта группа лиц получила нарицательное имя «харбинцы». Из приказа НКВД от 20 сентября 1937 года следовало, что харбинцы в подавляющем большинстве являются агентурой японской разведки и подлежат осуждению в трехмесячный срок. 23 октября был издан приказ, в котором делался упор на то, что агентура иностранных разведок переходит границу под видом лиц, ищущих политического убежища, и предлагалось: «всех перебежчиков, независимо от мотивов и обстоятельств перехода на нашу территорию, немедленно арестовывать». Таким образом предавались суду и профессиональные революционеры, ответственные работники компартий, переходившие на территорию СССР в поисках лучшей жизни. По данным комиссии П. Н. Поспелова, работавшей перед ХХ съездом партии, в результате выполнения названных выше приказов к 10 сентября 1938 года было рассмотрено дел на 227 986 человек, в том числе осуждено к расстрелу 172 830 человек (75,8 %), к разным мерам наказания — 46 912 человек (20,6 %), передано на рассмотрение судов 3120 и возвращено к доследованию на 5124 человека (Реабилитация: как это было. М., 2000. Т. 1).
Репрессии по национальному признаку не обошли и Красную Армию. 10 марта 1938 года Г. М. Маленков поручил Л. З. Мехлису подготовить списки армейских коммунистов — поляков, немцев, латышей, эстонцев, финнов, литовцев, болгар, греков, корейцев и представителей других национальностей, имевших государственные образования за пределами СССР. Указание было выполнено, и 24 июня того же года была издана директива наркома обороны, согласно которой из армии подлежали увольнению военнослужащие всех «национальностей, не входящих в состав Советского Союза». В первую очередь увольнялись все родившиеся или проживающие за границей, а также имеющие там родственников. Лица командно-начальствующего состава увольнялись из армии по приказам, имеющим особую нумерацию. После номера приказа за косой скобкой следовали буквы «оу» (например: Приказ № 115/оу), означавшие «особый учет». Уволенные с таким шифром (его называли «шифром Б. М. Фельдмана», по фамилии начальника управления по комначсоставу РККА) по прибытии на место жительства арестовывались. В числе уволенных с таким шифром были серб начдив Данило Сердич и поляк комбриг К. К. Рокоссовский.
По неполным сведениям (без данных по Киевскому и Забайкальскому округам, по Тихоокеанскому флоту и Дальневосточной флотилии), особыми отделами было выявлено 13 тысяч подлежащих увольнению «националов», 4 тысячи из которых уволены, 2 тысячи из числа уволенных арестованы. По директиве Наркомата обороны от 21 июня 1938 года из армии были уволены 863 политработника польской, немецкой, латышской, литовской, эстонской, китайской национальности. В июне—июле 1938 года производилась чистка армии по анкетным признакам (рождение, проживание или наличие родственников за границей). Из армии были уволены (и почти сразу в большей части арестованы) не только практически все военнослужащие и вольнонаемные «иностранных национальностей», но и немалое число представителей «национальностей Советского Союза». Согласно «Справке о числе уволенного начсостава РККА (без политсостава) в 1938 году по национальности», составленной в ноябре 1939 года в Управлении по командному и начальствующему составу РККА, всего за год было уволено 4138 командиров. Наибольшую часть уволенных составляли поляки (26,6 %), латыши (17,3 %), немцы (15 %) и эстонцы (7,5 %). Далее шли литовцы (3,7 %), греки (3,1 %), корейцы (2,9 %), финны (2,6 %), болгары (1,2 %). Среди уволенных были также венгры, чехи, румыны, шведы, китайцы — представители наций, «не входивших в состав народов СССР», и 710 человек (17,2 %) родившихся за пределами СССР русских, украинцев, белорусов, евреев и представителей других национальностей Союза ССР (Военно-исторический архив. 1998. № 3).
Аналогичным образом начиналась чистка другой силовой структуры. Н. И. Ежов, назначенный на пост наркома внутренних дел 26 сентября 1936 года, отмечал: «Придя в органы НКВД… начал свою работу с разгрома польских шпионов, которые пролезли во все отделы органов ЧК». В мае 1938 года ЦК партии дал указание об удалении из органов всех сотрудников, имеющих родственников за границей и происходивших из мелкобуржуазных семей. Массовая чистка органов госбезопасности была произведена после утверждения наркомом Л. П. Берия (25 ноября 1938 года). В 1939 году из органов госбезопасности были уволены 7372 человека (каждый пятый оперативный работник) и взято на оперативные должности 14,5 тысячи человек. Из руководящего состава НКВД (наркомы внутренних дел СССР и их заместители, начальники управлений и отделов центрального аппарата НКВД, наркомы внутренних дел союзных и автономных республик, начальники УНКВД краев и областей общей численностью 182 человека) исчезли поляки, латыши и немцы, значительно сократилось число евреев (с 21,3 % на начало сентября 1938 г. до 3,5 % к концу 1939 г.), места которых были замещены преимущественно русскими, украинцами, грузинами (Петров Н. В., Скоркин К. В. Кто руководил НКВД. М., 1999). Среди сотрудников центрального аппарата НКВД, насчитывавшего к началу 1940 года около 3,7 тысячи человек, русских было 3073 человека (84 %), украинцев — 221 (6 %), евреев 189 (5 %), белорусов — 46 (1,25 %), армян — 41 (1,1 %), грузин — 24 (0,7 %), а также представители татар, мордвы, чувашей, осетин и др.
Военными соображениями были продиктованы и решения об «очищении» приграничной полосы от проживавшего там населения, этнически родственного народам сопредельных стран, и других неблагонадежных граждан. В апреле 1936 года СНК СССР принял решение о переселении из Украины в Казахстан 15 тысяч хозяйств (45 тысяч человек) поляков и немцев. В 1937 году из районов Дальнего Востока были депортированы в Казахстан и Узбекистан 172 тысяч корейцев, несколько сот поляков, 11 тысяч китайцев. В этом же году из пограничной полосы Армении, Азербайджана, Туркмении, Узбекистана и Таджикистана вглубь страны переселялись 1325 граждан курдской национальности. Продолжалась очистка западного пограничья Украины и Белоруссии. В ноябре 1938 года началось переселение иранцев из приграничных районов Азербайджана. В последующие годы (особенно с включением в СССР Западной Украины и Западной Белоруссии, республик Прибалтики и Молдавской ССР, увеличившим население страны на 22 миллиона 599,8 тысячи человек и заметно изменившим национальный состав ее населения) политика депортаций получила дальнейшее развитие.
Наибольшую часть нового контингента депортированных составляли «польские осадники и беженцы». Осадниками называли переселенцев из Польши, в основном бывших военнослужащих польской армии, отличившихся в войне против Советской России в 1920 году и получивших в связи с этим землю в районах, населенных украинцами и белорусами. Кроме того, они выполняли определенные полицейские функции в отношении местного украинского и белорусского населения. Всего в 1940—1941 годах из Западной Украины и Западной Белоруссии, а также из Литвы было депортировано более 380 тысяч поляков. Наряду с поляками в ссылку были отправлены «осадники и беженцы» других национальностей. По данным на 1 апреля 1941 года, среди 177 043 депортированных осадников и беженцев, на которых имелись сведения о национальной принадлежности, было 54,6 % поляков, 33,3 % евреев, 5,3 % украинцев, 5,1 % белорусов. Незадолго до начала Великой Отечественной войны (главным образом 13 и 14 июня 1941 г.) было осуществлено выселение «антисоветских элементов» из Прибалтики, Западной Украины, Западной Белоруссии и Правобережной Молдавии. Большинство (85 716 человек) депортированных было расселено в Новосибирской области (22,5 %), в Алтайском крае (20,4 %), в Красноярском крае (20,5 %), в Казахской ССР (18 %), в Омской области (13,5 %), в Коми АССР (3,6 %), в Кировской области (2,4 %) (Население России в ХХ веке. М., 2001. Т. 2).
Растущей подозрительностью в отношении всех, кто был прямо или косвенно связан с враждебными Советскому Союзу государствами, была вызвана ликвидация многих культурно-образовательных и территориально-управленческих институций нацменьшинств. Г. М. Маленков, под руководством которого готовились документы по этому вопросу, 29 ноября 1937 года писал: «Сейчас полностью установлено, что в ряде случаев национальные районы были созданы по инициативе врагов народа для того, чтобы облегчить успешное развертывание своей контрреволюционной, шпионско-вредительской работы». (По результатам специального исследования, число «национальных» районов, то есть населенных национальными меньшинствами, на 15 июля 1934 года составляло свыше 240, а национальных сельских советов — свыше 5300. Более поздних официальных данных по этому вопросу не публиковалось.)
1 декабря 1937 года Оргбюро ЦК рассмотрело вопрос «О ликвидации национальных районов и сельсоветов» и признало «нецелесообразным дальнейшее существование как особых национальных районов, так и сельсоветов». В обосновании этого решения указывалось, что «в ряде областей и краев искусственно созданы различные национальные районы и сельсоветы (немецкие, финские, корейские, болгарские и др.), существование которых не оправдывается национальным составом их населения. Больше того, в результате специальной проверки выяснилось, что многие из этих районов были созданы врагами народа с вредительскими целями. Буржуазные националисты и шпионы, пробравшиеся на руководящие посты в этих районах, проводили антисоветскую работу среди населения, запрещали в школах преподавание русского языка, задерживали выпуск газет на русском языке и т. п.». Постановление предписывало местным партийным комитетам к 1 января 1938 года представить в ЦК ВКП(б) предложения о ликвидации этих районов путем реорганизации в обычные районы и сельсоветы. Весь 1938 год шел процесс реорганизации районов. 16 февраля 1939 года Оргбюро ЦК утвердило постановления местных обкомов об этой реорганизации. Решение Оргбюро «О ликвидации и преобразовании искусственно созданных национальных районов и сельсоветов» окончательно было утверждено на заседании Политбюро 20 февраля 1939 года. В те же годы были ликвидированы некоторые из национальных округов (Витимо-Олекминский и Аргаяшский в Читинской области, Карельский в Калининской области). В результате численность национальных округов, районов и сельских советов в стране существенно уменьшилась.
Русский язык как средство общения на войне. Вместе с национальными районами решалась и судьба национальных школ в этих районах. Решением Оргбюро ЦК ВКП(б) «О национальных школах» от 1 декабря 1937 года было признано вредным «существование особых национальных школ (финские, эстонские, латышские, немецкие, английские, греческие и др.) на территории соответствующих республик» и предложено «реорганизовать указанные школы в советские школы обычного типа». Наркомпросу РСФСР предписывалось «представить в ЦК ВКП(б) предложения о ликвидации национальных педтехникумов, домов просвещения и др. культурно-просветительных учреждений». В обосновании постановления Оргбюро ЦК от 24 января 1938 года «О реорганизации национальных школ», так же как и в случае с национальными районами, делалась ссылка на проверку ЦК ВКП(б), показавшую, что «враждебные элементы, орудовавшие в наркомпросах союзных и автономных республик, насаждали особые национальные школы (немецкие, финские, польские, латышские, английские, греческие, эстонские, ижорские, китайские и т. п.), превращая их в очаги буржуазно-националистического влияния на детей. Практика насаждения особых национальных школ наносила огромный вред делу правильного обучения и воспитания, отгораживала детей от советской жизни, лишала их возможности приобщения к советской культуре и науке, преграждала путь к дальнейшему получению образования в техникумах и высших учебных заведениях». Учитывая все это, ЦК предлагал: «а) Реорганизовать особые национальные школы (немецкие, финские, польские, латышские, эстонские и др.) в советские школы обычного типа, а также ликвидировать существующие при обычных советских школах особые национальные отделения; б) …Необходимо особые национальные школы реорганизовать путем перевода их на учебные планы и программы советских школ обычного типа, с преподаванием или на языке соответствующей республики, или на русском, обеспечив эти школы учителями, произведя с осени 1938 года прием в эти школы детей и других национальностей… г) Наркомам просвещения союзных республик лично утвердить сроки, а также порядок реорганизации каждой особой национальной школы, закончив всю работу к началу учебного года, т. е. до 1 августа 1938 года; д) ЦК ВКП(б) обязывает ЦК нацкомпартий сообщить ЦК ВКП(б) о ходе выполнения настоящего указания не позднее 15 июля 1938 года».
Такая же судьба постигла и высшие школы для нацменьшинств, в которых долгое время готовились кадры для революции и партийно-государственного аппарата. В 1936 году был расформирован Коммунистический университет национальных меньшинств Запада (имел секторы: литовский, еврейский, латышский, немецкий, польский, румынский, белорусский, болгарский, итальянский, молдавский, югославский, эстонский, финский), в 1938 году закрыт Коммунистический университет трудящихся Востока. Многие преподаватели и студенты университетов были арестованы. Стремлением отгородиться от враждебного окружения было продиктовано решение Оргбюро ЦК от 9 июня 1938 года о ликвидации существовавшего при Наркомпросе Союза эсперантистов СССР. В обоснование этого шага утверждалось, что «переписка между эсперантистами СССР и капиталистических стран проходит без надлежащего контроля, что позволяет использовать эсперанто для шпионской и контрреволюционной работы». Многие эсперантисты были арестованы в 1937 году по обвинению в шпионаже и «троцкистском эсперантистском заговоре».
Перевод бывших школ национальных меньшинств народов, имевших государственность за пределами СССР, на язык советской республики, а чаще — на русский язык, позволил развернуть более масштабную работу по приобщению населения национальных республик и областей к русской культуре и средству общения между народами СССР. Огромную роль в этом сыграло постановление высших партийных и государственных органов об изучении русского языка во всех школах СССР. Разработка постановления была начата по решению октябрьского (1937) пленума ЦК ВКП(б). Проект постановления, предусматривавшего «введение обязательного изучения русского языка, наравне с родным языком, во всех национальных школах» был разработан отделом школ Центрального Комитета к 5 марта 1938 года. 7 марта вопросы постановления обсуждались на совещании в ЦК ВКП(б). В тот же день решением Политбюро ЦК была создана специальная комиссия под председательством А. А. Жданова, которой было поручено за «три-четыре дня» выработать окончательный текст постановления. При доработке документа звучание его заголовка было усилено. Представленный комиссией проект постановления ЦК ВКП(б) и СНК СССР назывался «Об обязательном изучении русского языка в школах национальных республик и областей» и был утвержден решением Политбюро ЦК от 13 марта 1938 года. В марте—апреле 1938 года аналогичные постановления приняли во всех союзных республиках. Новые постановления не означали, что до них в национальных республиках не было обязательного преподавания русского языка. Оно существовало и раньше, но осуществлялось без единой централизованной системы, по-разному в разных республиках и областях, обычно не ранее, чем с третьего класса, уровень преподавания русского языка был низким. В Таджикистане, например, в 1937 году из 4132 национальных школ обучение русскому языку вели лишь 150—200 (или 4—5 %) школ.
Мартовское постановление СНК и ЦК обязывало ввести с 1 сентября 1938 года обучение русскому языку во всех нерусских начальных школах со второго класса и во всех неполных средних и средних школах — с третьего года обучения. Увеличивалось количество часов на изучение русского языка во всех национальных школах, расширялась подготовка учителей этого языка, активизировалось издание учебной и методической литературы. Вместе с тем в постановлении специально подчеркивалось, «что родной язык является основой преподавания в школах национальных республик, что исключения из этого правила, имеющие место в некоторых автономных республиках РСФСР, могут носить лишь временный характер и что тенденция к превращению русского языка из предмета изучения в язык преподавания, и тем самым к ущемлению родного языка, является вредной и неправильной».
Приобщение к русскому языку облегчалось переводом латинизированной письменности на кириллицу. В соответствии с решением Совета национальностей ЦИК СССР от 16 октября 1936 года на кириллицу была переведена письменность кабардинцев. Затем аналогичными мерами унифицировали письменность других народов РСФСР, имевших автономные республики и области, национальные округа. С 16 декабря 1939 года преобразования коснулись письменности «титульных» народов ряда союзных республик — Узбекской, Азербайджанской, Таджикской, Туркменской, Киргизской, Казахской, Молдавской. Согласно статье в Малой советской энциклопедии, латинизированный алфавит был «уже не в состоянии обеспечить дальнейший культурный рост народов СССР», новый алфавит на основе русской графики встречался ими «как праздник социалистической культуры». Согласно «Правде», «обязательное преподавание русского языка в нерусских школах», введенное правительствами союзных и автономных республик с сентября 1938 года, означало, что он «становится международным языком социалистической культуры, как латынь была международным языком верхов раннего средневекового общества, как французский язык был международным языком ХVIII и ХIХ веков». Таким образом, языковая политика государства проводилась прежде всего ради приобщения всех народов СССР к «социалистической культуре» и сплочения их в новой «зональной» (впоследствии названной «новой исторической») общности людей.
Постановление СНК и ЦК от 13 марта 1938 года стало не только началом новой фазы в языковой политике государства. Оно позволяло ускорить наступление нового этапа в строительстве многонациональной советской армии. В статье 132-й Конституции СССР 1936 года было записано: «Всеобщая воинская обязанность является законом», воинская служба в РККА «представляет почетную обязанность граждан СССР». Реализовать этот закон в полном объеме становилось возможным лишь со знанием русского (языка армейских приказов, команд, уставов и наставлений) призывниками из национальных регионов. Условия для этого создавались к концу 30-х годов, в том числе и постановлением об обязательном изучении русского языка в школах национальных республик и областей. (В документе отмечался один из основных мотивов его принятия, состоящий в том, что «знание русского языка обеспечивает необходимые условия для успешного несения всеми гражданами СССР воинской службы в рядах РККА и ВМФ».)
Практически одновременно с постановлением о языке ЦК ВКП(б) и СНК СССР приняли постановление «О национальных частях и формированиях РККА» от 7 марта 1938 года, создававшихся со времен Гражданской войны по территориальному принципу. В 20—30-е годы они выступали одной из основных форм привлечения к военной службе представителей национальностей, «ранее в армии вовсе не служивших (узбеки, туркмены, бурят-монголы, киргизы, часть народов Северного Кавказа и т.д.)». Сыграв свою положительную роль в годы Гражданской войны, национальные формирования, как гласило постановление от 7 марта 1938 года, «в настоящее время не могут оправдать своего назначения». Национальные формирования опирались на местные, культурные и хозяйственные условия, были прикованы к своей территории, что лишало возможности осуществлять подготовку бойцов и частей к действиям в различных условиях климата, быта и боевой обстановки. Между тем, как подчеркивалось в постановлении, «РККА и ВМФ являются вооруженными силами Советского Союза, призванными защищать государство в целом на всем протяжении его сухопутных и морских границ. Поэтому формирование вооруженных сил должно и может строиться только на общих для всех народов Союза основаниях». Возраставшая языковая подготовка позволяла призывать граждан национальных республик и областей к выполнению воинской службы на общих основаниях. Национальные военные училища, школы РККА также переформировывались «в общесоюзные с экстерриториальным комплектованием».
В сентябре 1939 года был принят закон «О всеобщей воинской обязанности», отменявший существовавшие ограничения при призыве на действительную военную службу и значительно расширивший призыв в армию «националов» без соответствующей языковой подготовки. Масштабы ее оказались неожиданно большими. Призывы в Среднеазиатском и Закавказском военных округах показали, что многие красноармейцы — узбеки, таджики, армяне, грузины и призывники других национальностей — не владеют русским языком. Между тем, как подчеркивал начальник Главного политуправления РККА, «с точки зрения армии, боец, не владеющий русским языком, больше, чем неграмотный, ибо с ним разговаривать нельзя. А между тем у нас поторопились прокричать о ликвидации неграмотности и стали изгонять из частей преподавателей русского языка» (Исторический архив. 1997. № 5—6). Вновь открывшуюся проблему пришлось преодолевать на основе решения Политбюро ЦК от 6 июля 1940 года «Об обучении русскому языку призывников, подлежащих призыву в Красную Армию и не знающих русского языка».
Информационное обеспечение новой национальной политики. Национальная политика, определяемая сознанием особой значимости национального фактора в жизни страны, требовала соответствующего информационного обеспечения. Во второй половине 30-х годов произошли существенные изменения в системе сбора информации о национальности граждан, национальном составе различных слоев и групп, позволявшие детальнее судить о процессах в национальной сфере общества. С 1935 года в аппарате ЦК вводилась новая форма учета номенклатурных кадров (так называемые справки-объективки), в которой впервые была предусмотрена графа «национальность». «Пятый пункт» официальных кадровых документов (анкет, справок и т. п.) становился для их обладателей таким же важным, как ранее судьбоносный пункт о социальном происхождении. Налаживался систематический учет национальности работников государственных учреждений. С 1937 года сведения о национальности стали приводиться в отчетах НКВД о составе заключенных. 16 мая 1938 года НКВД СССР приказал местным органам в обязательном порядке включать в свои отчеты данные о национальном составе арестованных. 2 апреля 1938 года был установлен новый порядок указания национальности в паспортах, а также в свидетельствах о рождении и других официальных документах, выдаваемых органами ЗАГСа. Если раньше, с введения единой паспортной системы в СССР в 1932 году, в паспорте записывалась та национальность, к которой причислял себя сам гражданин, то теперь следовало исходить исключительно из национальности родителей, предъявляя при этом их паспорта и другие документы. «В 1939 году мы, — свидетельствует один из видных руководителей НКВД П. А. Судоплатов, — получили устную директиву, обязывавшую нас… следить за тем, какой процент лиц той или иной национальности находится в руководстве наиболее ответственных, с точки зрения безопасности, ведомств. Но директива эта оказалась куда более глубокой по своему замыслу, чем я предполагал. Впервые вступила в действие система квот».
Национальные диспропорции. Попытки их исправления в канун войны. Политика явно определялась стремлением сгладить диспропорции в представленности советских национальностей в руководстве наиболее ответственных ведомств. Вопреки установке на преодоление фактического неравенства национальностей в государственном, культурном и экономическом отношениях и значительному продвижению общества по этому пути, годы советской власти были также временем возникновения нового неравенства, не отвечающего тенденции укрепления единства и консолидации народов Советского Союза. По показателям образованности, представленности в партийном и государственном аппаратах, в сферах науки и искусства в 30-е годы с большим отрывом от других лидировала еврейская национальность. С переменой отношения к национальным меньшинствам и «великим возможностям русского народа» (Е. В. Тарле) такое фактическое неравенство стало восприниматься как ненормальное положение. Положение усугублялось игрой гитлеровского руководства Германии на противоречиях в СССР для дискредитации якобы «еврейской большевистской власти» в глазах «угнетенных ею» народов.
Власть была вынуждена со всем этим считаться. Летом 1936 года Сталин позвонил главному редактору газеты «Правда» Л. З. Мехлису и предложил дать русские псевдонимы евреям, работавшим в редакции газеты. Совет был принят к немедленному исполнению. В ту же ночь на улице Правды в Москве произошло «крещение евреев» (З. С. Шейнис). При назначении Молотова на пост наркома иностранных дел Сталин предложил: «Убери из наркомата евреев». «Слава Богу, что сказал! — говорил впоследствии Молотов. — Дело в том, что евреи составляли там абсолютное большинство в руководстве и среди послов. Это, конечно, неправильно». Власть демонстрировала готовность устранить «неправильности». Перемещения евреев с их постов в государственном аппарате и общественных организациях в пользу других национальных кадров не могло не восприниматься определенными кругами в СССР и за рубежом как проявление политики государственного антисемитизма.
Корректнее, на наш взгляд, считать, что «это была реакция огромной славянской страны на интернационалистические, космополитические эксперименты 1920-х и 1930-х годов, которые игнорировали национальный фактор», и рассматривать чистки 1936—1938 годы «как один из последних этапов Гражданской войны в России» (М. С. Агурский), заканчивавшейся разгромом проигравших в политических баталиях троцкистов, зиновьевцев, каменевцев, выдвиженцев и сторонников других лидеров оппозиции. В этой войне погибали, конечно, и евреи. Однако их потери, в относительном исчислении, не превышали потерь других народов СССР. В 1937—1938 годах, по данным Г. В. Костырченко, было арестовано 29 тыс. евреев, что составляло 1,8 % от общего числа арестованных. В составе всех лагерных заключенных, по данным на начало 1939 года, русские составляли 63 %, украинцы 13,8 %, белорусы 3,4 %, евреи 1,5 %. В населении страны, по данным переписи 1939 года, эти национальности, соответственно, насчитывали 58,4, 16,5, 3,1 и 1,8 %. Это означает, что среди заключенных русские и белорусы были представлены в 1,1 раза больше своего удельного веса в населении страны, украинцы — меньше в 1,2 раза, евреи — меньше в 1,4 раза. При политике государственного антисемитизма эти соотношения были бы, очевидно, иными.
Нет никаких оснований говорить об этом и при анализе изменений в национальном составе партийно-государственного аппарата и ближайшего окружения Сталина. Во время чисток середины 30-х годов еврейская прослойка в ЦК партии в целом поредела. Однако стоит принять во внимание, как предлагает, например, С. Н. Семанов, что «большинство членов Политбюро и тогда имело родственные связи с евреями: у Молотова, Ворошилова, Калинина, Андреева, Шкирятова, Щербакова, Кирова жены были еврейками... Евреев было очень много в партийном аппарате, особенно в пропаганде, среди хозяйственников, среди видных интеллигентов и, отметим особенно — в карательных органах: Ягода — еврей, Ежов — женат на еврейке, Берия, как утверждают грузины, — еврей… Продолжать этот счет можно до бесконечности. Так как же мог быть Сталин антисемитом, когда евреи окружали его везде, к какой бы сфере деятельности он не обратился? И он уживался с евреями, если они хорошо работали, выполняли его волю. Но вот если плохо работали, да еще и своевольничали, — тут он мог быть безжалостным, но так же жесток он был с людьми другой национальности».
В 2002 году израильский автор Жозеф Тартаковский опубликовал составленный им справочник «Руководство СССР (1917—1991 годы)», в котором приведены биографические справки о 2326 руководящих деятелях на уровне членов и кандидатов в члены ЦК, наркомов и министров СССР, руководителей союзных республик и обкомов партии, военных деятелей (на уровне генералов армии и равных им по воинскому званию лиц). Данные о национальном составе элиты, представленные в таблице во втором томе справочника, показывают, что евреи при В. И. Ленине (1917—1922) составляли 13 % всего состава центральных органов власти, а в первый период правления И. В. Сталина (1923—1938) — 17 %, что превышало удельный вес любой другой национальности, кроме русских. Ж. Тартаковсий пишет, что «эти цифры в известной мере опровергают расхожее представление о том, что И. В. Сталин всегда был ярым антисемитом, поскольку при нем (в первый период его деятельности) евреи активно выдвигались на руководящие посты». Нет оснований говорить о сталинском антисемитизме и применительно к его правлению в 1939—1953 годах. В этот период евреи составляли 3 % в составе центральных органов власти, что почти в два раза превышало удельный вес этой национальности в населении СССР.