Византийский клир
На мрачное положение Афин внезапно проливается свет, когда там на многие годы поселяется превосходная личность — правда, не природный афинянин, а малоазиатский грек, но оказавшийся волей судеб последним великим гражданином и последней славой «города мудрецов». Судьба Михаила Акомината, его переписка и его сочинения, из коих многие дошли до нас, сообщают истории Афин черты крупной индивидуальности, а они тем ценнее, что древний город, некогда изобиловавший крупными историческими личностями, в эпоху, последовавшую за классической, таковых вовсе не насчитывает.
Михаил Акоминат, старший брат известного византийского летописца и государственного деятеля Никиты, родился в 1140 г. в Хонах или Колоссах, в Фригии. В юности отправился он в Константинополь, чтобы образовать себя по части наук. Великая мировая столица находилась тогда под правлением Мануила I, блистала державным великолепием и жизнью, и в ней заново расцветали школы красноречия, философии и богословия. Многие ученые приобрели себе здесь славу истинных классиков, как, напр., Иоанн Ксифилин, Константин Манасс, Феодор Продром, оба Цеца, а более всех гениальный Евстафий, сделавшийся наставником и другом юного Михаила Акомината. Дом Евстафия был сборным пунктом для всех константинопольских остроумцев и ученых, и Евфимий, высокообразованный митрополит неопатрасский, решился дом Евстафия сравнить даже с древнеафинскими академиями.
Династия Комненов вообще покровительствовала ученым и поощряла науки. Самые прославленные из государей этой династии, а именно Алексей I, Калоиоанн, а особенно Мануил были и сами весьма сведущими людьми. Принцесса Анна, супруга не менее высокообразованного кесаря Никифора Бриенния, летописи которого она явилась продолжательницей, возвела своему отцу биографический памятник в «Алексиаде», значение коей превосходит иные творения византийских историографов. Образованность греков той эпохи, обделенных творческим даром, правда, сводилась лишь к пышному смешению древнего классицизма с богословской ученостью; риторическими же тонкостями греки настолько злоупотребляли, что лучшие даже византийские творения, как, напр., Евстафия и обоих братьев Акоминатов, утомляют избытком высо-копарностей и показной цветистостью метафор, а это всегда является верным признаком литературного упадка. Тогда как Никита Акоминат посвятил себя государственной службе и через брак на византийке из рода Белиссариотов завязал связи с высшей знатью империи, а его брат Михаил облекся в монашеское одеяние. Сначала Михаил состоял секретарем при патриархе Феодосии Бора-Диокте, а затем велениями судьбы он сделался — что, впрочем, едва ли достойно зависти — последним греческим архиепископом в Афинах, перед тем как этот город насильственно и навсегда был отторгнут от Византии.
Высшее греческое духовенство именно в эту эпоху насчитывало в своей среде выдающихся людей, которые завершили свое образование в константинопольской школе. Некоторые из епископов Эллады и Пелопоннеса, по большей части друзья и сотоварищи по школе Михаила Акомината, приобрели известность своей классической ученостью. Таковы, напр., Евфимий Неопатрасский и Григорий Коринфский, автор нескольких грамматических и богословских сочинений, Николай Мефонский, который в эту позднюю эпоху написал в опровержение платонического учения сочинение против последнего афинского философа Прокла, а это во всяком случае доказывает, что учение неоплатонизма в Греции далеко еще не совсем угасло. С 1160 г. архиепископский престол в Фессалониках занимал прославленный Евстафий, самая яркая звезда византийской учености со времени Михаила Пселла. Он давно уже действовал в этом большом городе, когда талантливый его ученик Акоминат, пожалуй, благодаря его же влиянию, был призван занять сан митрополита афинского.
Год, на который пало это событие, нельзя определить с полной достоверностью, ибо список афинских архиепископов даже и за время XII века дошел до нас с значительными пробелами, и мы, напр., не можем назвать непосредственного предшественника Михаила. В сане афинского митрополита под 1150 г. значится какой-то Георгий, а под 1166 г. Николай Гагиофеодорит, — по крайней мере, этого архиепископа восхваляет византийский патриарх Лука Крисоберг по случаю воспрещения браков в близких степенях родства в синодальном послании от 1166 г., отзываясь о Николае как о пастыре, который озабочен освятить законными браками не только ныне живущих в «счастливой» стране Аттике и в Афинах, но и их потомство. Блистательное это свидетельство о счастливом положении, в коем будто бы обретается Аттика, могло бы исследователя былых обстоятельств Афин вовлечь в заблуждение, если бы восхваление это не было громкой фразой, брошенной с высоты кафедры.
Данные об архиепископах в городе Афинах настолько туманны, что в 1182 г. Георгий Ксерос показывается архиепископом, хотя тогда Михаил Акоминат уж, конечно, должен был занимать этот пост Указание на Ксероса находится на одной из средневековых эпиграфических надписей, открытых в Парфеноне; подобно другим надписям, обнаруженным на памятниках и церквях в Афинах, парфенонские надписи сделались любопытнейшим предметом ученых изысканий, совершенно так же, как и графитовые надписи на стенах помпеянских домов. Еще ранее русский архимандрит Антоний открыл подобные надписи — бесспорно подлинные — на стене церкви Св. Никодима, а Питтакис нашел ряд других надписей на стенах и колоннах Тесеева храма и Парфенона Надписи эти нацарапаны афинскими священниками крупными и мелкими литерами. Надписи эти большей частью встречаются у главного и боковых входов церквей — преимущественно же тех, которые переделаны из старинных храмов. Как общее правило, можно отметить, что надписи носят религиозный либо церковный характер, заключая в себе молитвы, обращенные к Богу и св. угодникам, или некрологические даты; редкими из открытых надписей сообщаются данные о сооружении церквей.
Современные исследователи Афин доказали, что подобные христианские надписи идут с VII века, но по преимуществу принадлежат к XII веку, и что этот род эпиграфики продолжался до новейших времен. Так, на южной стороне Тесеева храма нашли надпись, свидетельствующую о бывшей в Афинах в 1555 г. чуме, которая унесла многие тысячи народа и кастриотов, т. е. турецких обитателей Акрополя. За исключением немногих сомнительных надписей VIII и IX вв., где летосчисление ведется от P. X., на надписях этих, сообразно византийским обычаям, летосчисление обозначается от сотворения мира, и, лишь начиная с 1600 года хронологические даты показываются в христианской эре и притом арабскими цифрами. Таким образом, афинский народ, особенно любивший надписи, придерживался этого старинного обычая и в Средние века, правда в весьма варварских формах.
Влияния времени и погоды весьма сильно затруднили разбор этих скудных надписей, и в общем они не проливают даже света на историю города Афинны в века христианства. Но немыслимо, конечно, предположить, чтобы средневековые афиняне ограничивались только этой жалкой эпиграфией, и несомненно разрушение городских церквей при разных катастрофах во время турецкого владычества объясняет гибель прочих многочисленных эпиграфических памятников. Исследователь средневекового прошлого города Рима в этом отношении оказывается в несравненно выгоднейшем положении, ибо, несмотря на многочисленные утраты, перед ним открывается значительный эпиграфический материал в церквях, монастырях, катакомбах, общественных и частных зданиях, а длинный ряд христианских могильных памятников доставляет любопытные данные по истории и культуре Вечного города.
Эта высеченная на камне летопись мертвецов в Афинах совершенно отсутствует, как и катакомбы, являющиеся весьма важной сокровищницей христианства в первые его века. Эта летопись Афин прерывается на античных памятниках и надписях, которые теперь, впрочем, вышли на свет Божий, открытые при HagiaTriada по дороге к академии, и путешественники ныне могут любоваться прекрасными изваяниями, посвященными памяти Дексилея, Лизания, Гегезо и иных афинян и афинянок. Подобно тому как исследователь истории древнехристианского искусства мало находит в Афинах документов в красках и изваяниях, так же слабо представлено там и византийское искусство То же можно сказать о произведениях искусства средневековой эпохи. В Афинах мы не встречаем, как в Риме, мраморных изваяний усопших епископов и настоятелей монастырей, сенаторов, судей и граждан; немногие надгробные камни, один-другой саркофаг без всякой статуи да несколько надписей — вот и все, что в Афинах сохранилось от прошлого
Весьма веские доводы говорят за то, что Михаил Акоминат занял в Афинах архипастырскую кафедру еще до 1175 г. В «Монодии» на смерть брата Никиты он сам указывает, что нес сан архипастыря свыше 30 лет, пока не покинул парфенонскую церковь, что, как мы увидим, совершилось в 1205 году Что в 1179 г. Акоминат был уже архиепископом, явствует из письма Георгия из Корфу к Нектарию, настоятелю знаменитого греческого монастыря в Казули, близ Огрантов Апулии. Нектарий на происходившем в марте того года Латеранском соборе настойчиво защищал догматы Восточной церкви. В помянутом письме Георгий касается прежних своих отношений к епископу афинскому, «светильнику мира», а эта преувеличенная похвала может относиться только к преисполненному ума Михаилу Акоминату
Питомца Евстафия и восторженного поклонника эллинской древности едва ли самый епископский пост мог привлекать более, нежели предстоявшее ему постоянное пребывание в афинском Акрополе, но только идеальные его представления о древнем городе вскоре пришли в резкое противоречие с печальной действительностью. Афиняне приняли Акомината, по прибытии его в Пирей, восторженно; они ликовали и отпраздновали приезд нового архиепископа торжественными играми и плясками Но самый уже вид пришедшего в упадок народа разочаровал Михаила. Вступая во главе процессии в классические Афины, епископ увидал вокруг себя разрушенные стены и во всех городских кварталах — бедных, покрытых развалинами, — дома, скорее похожие на хижины. Он сам впоследствии описывал Афины, как груду развалин, населенную обнищавшими людьми. С упадком города гармонировали и опустошенные аттические селения, древние наименования коих исчезли из народного употребления.
Жилищем для себя новый епископ избрал Акрополь, где в течение долгих уже столетий помещалась епископия При первом же взгляде, брошенном на парфенонскую церковь, Михаил Акоминат, конечно, должен был признать, что во всем христианском мире немногие епископы имели в своем распоряжении собор, который бы по своему великолепию сравнялся с Парфеноном, хотя, разумеется, нужно было бы художественное чутье, чуждое эпохи, чтобы Парфенону отдать предпочтение перед константинопольской Св. Софией, которую византийцы называли «небом, перенесенным на землю». По подлинному выражению Михаила, парфе-нонская церковь была «чудно красивый, светозарный храм, приветливый царский чертог, святая обитель истинного света, называемого Богородицей»
Акоминат нашел собор разукрашенным живописью и драгоценными пожертвованиями, относящимися ко времени Василия Болгаробойца. Некогда в той же крепости и в том же храме афиняне посвятили богине Афине-Полиас золотую лампаду, которую лишь раз в году приходилось наполнять маслом, ибо светильня в ней была из асбеста. Это искусное произведение Каллимаха описано еще у Павсания. На место ее в соборе Девы Марии теперь водружена была другая неугасимая золотая лампада. Этот неиссякаемый источник света в христианском Парфеноне напоминает масляный источник в церкви Св. Марии в Трастевере, в Риме, и легко возможно, что нечто же подобное изобрели греческие священники в Парфеноне в подражание древнему соляному источнику Посейдона в Эрехтеуме. Парфенонская лампада славилась даже на Западе. Исландец Севульф, который предпринял между 1102 и 1103 гг. паломничество в Иерусалим, замечает в описании своего путешествия: «Афины, где проповедовал апостол Павел, находятся в двух днях езды от Коринфа. Там находится церковь Пресвятой Девы Марии с лампадой, в которой неугасимо теплится масло». Ко времени же Севульфа относится LiberGuidonis, компиляция равенца, по всем вероятиям. Гвидов, между прочим, пишет: «Афины были некогда матерью философов и ораторов; здесь находится во храме божественная и неугасимая лампада, именуемая Propilia; она издревле сооружена с удивительным великолепием из чудного находимого там камня царем Ясоном и посвящена Богородице Приснодеве Марии»
«В этой церкви все величественно, — так писал и сам Ако-минат к византийскому адмиралу Стрифносу, — как в древних мистериях, ничто в ней не ничтожно. Ты увидишь здесь священный свет, не нуждающийся ни в дереве, ни в солнце; увидишь ты здесь и духовную чистоту, воплощенную в виде золотого голубя. Над священным алтарем реет этот голубь, медленно описывая золотые круги около креста, которому все поклоняются».
Торжественное слово, с которым архиепископ по приезде обратился к афинянам, собравшимся в Парфеноне, является исторической жемчужиной незаурядной ценности и совершеннейшей, хотя и запоздалой параллелью проповеди, произнесенной Григорием Великим перед римлянами в соборе Св. Петра. Все, впрочем, документы, касающиеся Афин, запаздывают; так и в данном случае обоих патриотов, епископов римского и афинского, разделяет промежуток времени в шесть столетий, хотя положение их, деятельность и одинаково безутешное состояние паствы делает из них словно близнецов. Классически образованный малоазийский грек к своим слушателям отнесся с большим тактом, обращаясь к ним как к преемникам по крови и духу именитых предков. Он не выразил никаких сомнений в генеалогической непрерывности афинского народа; если чудное древо древности, покрытое цветами и плодами, зачахло, тем не менее оратор в современных потомках усматривал прямых отпрысков от его корней. Михаил прославлял город как матерь ораторского искусства и мудрости и напомнил гражданам о наикрасивейшем из празднеств древности — о беге с факелами. Эти состязания продолжают жить в церкви, а судьею их является сам Иисус Христос, ибо ведь каждый из верующих призван к соревнованию, восприяв из рук славных предшественников светоч истины. Даже и сам оратор дотоле не будет почитать себя счастливым от призвания на кафедру в «неоднократно воспетых, златых Афинах», пока не заслужит на христианском состязании венец атлета. Я здесь внове, говорил Акоминат, и не знаю, сохранилось ли от древнего города что-либо, кроме прославленного его имени. Утешая потомков Перикла тем соображением, будто время бессильно стереть печать, которую предки наложили на самую их природу, Акоминат в сущности выставляет чисто физиологическое учение о постоянстве видов и об унаследовании видовых свойств в одинаковой мере и скифами, и египтянами, и кельтами, и вечно лживыми критянами, наравне с животными и растениями Поэтому он убеждал афинян сохранить и впредь благородство предков, которые были самыми великодушными и благожелательными из греков и ничего так сильно не любили, как красивые речи и музыку. Так, даже во время чумы Перикл успокоил народный ропот речью, а гнев Александра смягчала игра на флейте Тимофея. Происходят ли современные афиняне от золотого семени древних, это для него, Михаила, вскоре выяснят самые их взгляды. В качестве христиан им надлежит превосходить добродетелями Аристида, Аякса, Диогена, Перикла, Фемистокла и марафонских бойцов. Они являются благородными оливковыми черенками, привитыми к языческим дичкам, и напояются в доме Господнем апостольской росой. Некогда в Акрополе тешилась неугасимая лампада безверия, но этот ложный свет, словно мерцание светляка, померк, когда солнце истины, осеняемое Присноде-вой, взошло над городом и избавило Акрополь от тирании ложной парфенонской богини. Словно с самих небес воссияла теперь из Акрополя вечная лампада, озаряя собой не только Афины и Аттику, но и весь мир. Увлеченный красноречием, оратор сравнил себя тут даже с Моисеем, вообразив себя не в афинской крепости, а на горе Хореве или даже на тверди небесной.
Среди величественных колоннад Парфенона напоминания о славной старине могли общину потомков прежних афинян скорее принизить, чем вознести на высоту гордого самосознания. Миновали те времена, когда Перикл или Демосфен на ораторской трибуне могли свободно отдаваться полету мыслей и, воплощая их в тончайшие аттические выражения, оставались понятными народу. Теперь перед афинянами стоял оратор, изощривший свои дарования в последней риторской константинопольской школе, но классически образованный епископ предлагал вниманию своей паствы превышавшую их разумение, хотя и тщательно составленную, академическую речь, написанную блистательным слогом, переполненную цитатами из классиков и Библии и сверкавшую метафорами и тропами. Слушателям же Акомината доступно было лишь греческое народное наречие. Как некогда антиохийцам оставался непонятен чистый греческий язык Иоанна Златоуста, так теперь для афинян был невразумителен язык Акомината. Достойный митрополит, правда, уверял себя, будто вступительное его слово может сойти за образец простоты, но и он должен был сознаться перед собой, что занесся слишком высоко. В одной из последующих речей он с болью в сердце восклицал: «Град Афины! Матерь мудрости! До какой невежественности ты пала! Когда я недавно произносил перед тобой вступительное слово, которое было просто, безыскусственно и беспритязательно, я сам себе показался чужестранцем, вещающим нечто непонятное на персидском или скифском языке»
Забота о благосостоянии угнетенного афинского народа низвела благородного иерарха из области идеалов в тягостную действительность. Город, как и вся Аттика, был наполовину обезлюден, а епархия Акомината оказалась одной из беднейших в Греции. Незадолго до прибытия архиепископа Афины посещены были голодом, что вызвано было продолжительными засухами. Михаил жаловался архиепископу неопатрасскому Евфимию (Малакису), что доставшаяся ему кафедра есть истая долина скорби, не сохранившая в себе ничего величавого, помимо славного имени. Аттическая почва, иссушенная солнечным зноем и затвердевшая, словно камень, отказывается приносить плоды; в оливковых рощах пересохли ручьи, а в садах ключи. Каллироэ более не журчит, Гимет покинут даже пчелами, а бараны не выходят даже на пастьбу. Марафон наравне с древними трофеями утратил даже хлебопашество, а в Элевсине жители посвящаются в таинства смерти морскими разбойниками. Единственным для него утешением, говорит Михаил, может служить милость, ожидаемая от Пресвятой Богородицы, — она для него, осиротелого, станет огненной путеводной купиной, покровом от напастей, небесными твердыней и Акрополем.
Бедствия Афин Акоминат живописует в своих письмах с красноречием отчаяния; эти письма вместе с тем дают единственное в своем роде подлинное изображение состояния города в течение Средних веков. В первом же письме к Авториану, впоследствии патриарху никейскому, Михаил замечает: «Мое письмо исходит из Афин, но от того оно не станет ни лучше, ни мудрее, но тем скорее будет тебе желанным, хотя и сильно отзывается деревней». Здесь слышится намек на те письма, которые Синезий Киренский писал из Афин своим друзьям. «Нет здесь вовсе мужей, — так пишет Акоминат, — которые бы занимались философией; едва ли найдутся здесь даже и такие, которые бы предавались банаузическому искусству». Епископ может даже вообразить, что находится в Иерусалиме, осажденном вавилонянами; его, словно второго Иеремию, угнетает вид завалившихся стен, пустынных улиц и слез народа, прикрытого рубищем и с трудом питающегося ячменным хлебом. Все, конечно, преходяще; являются и исчезают целые роды, но земля остается. Так и по сей еще час живы изящество аттической страны, богатый медом Гимет, не знающий ветра Пиреи, богатый мистериями Элевсис, обильная кормами для лошадей Марафонская долина и Акрополь, — только вот древнее красноречивое и философское поколение сгибло, а на смену ему народилось поколение, чуждое музыке и столь же жалкое умственно, как и телесно. Некогда великий, знаменитый город стал пустыней, и лишь кое-где можно приметить, прибавляет Акоминат, очевидно, вспоминая опять пророка Иеремию, разве кузню да слесарню.
Упадок промышленности в Афинах Акоминат оплакивает в первом же письме. Он как-то просит гардикийского епископа о присылке экипажных мастеров, так как афинские изделия, в том числе даже сельскохозяйственные орудия, весьма неудовлетворительны. В то время как в Фивах и Коринфе шелковая промышленность по-прежнему процветала, в Афинах нельзя было даже найти ткача шелковых материй. Когда он писал как-то к одному из своих друзей, что вышлет ему бархатные материи, как только они выйдут из окраски, то здесь велась речь скорее о фиванской окраске, чем об афинской, хотя, по-видимому, афинские судовщики принимали участие в ловле пурпурных раковин
Если делаемый Акоминатом очерк Афин и Аттики и не чужд, пожалуй, риторических прикрас, то, оставляя их в стороне, все же несомненен исторический факт глубокого упадка города и страны. Истинными причинами этому были недостаточность свободных землепашцев, стеснение свободы в ремесленной деятельности, гнет податей, отсутствие общественной безопасности и морские разбои — ужаснейшая язва для Аттики, как и для всех побережных стран Греции. Итальянские, греческие, турецкие корсары угрожали поселениям, где отсутствовали императорские вахтенные суда, а равно и гаваням, имевшим слабые гарнизоны, так как самооборона граждан с помощью милиций вышла из обычая. Во многих письмах и речах Акоминат жалуется на неистовства корсаров; даже собственный его племянник был ранен стрелой морского разбойника В особенности Эгина, лежащая по соседству от Афин, служила тогда морским пиратам сборным пунктом Так как византийскому патриарху причитались некоторые доходы с этого острова, то он поручил сбор их афинскому архиепископу, но тот по прошествии года отклонил от себя это трудное поручение на том основании, что никого даже и не решается посылать на Эгину, ибо большая часть жителей покинула остров из-за пиратов, а оставшиеся там — единомышленники разбойников Равным образом и лежавший близ аттического берега островок Макронизи, на котором стоял монастырь Св. Георгия, был сущим разбойничьим гнездом. По-видимому, менее в то время страдала Эвбея, — по крайней мере, Акоминат в проповеди, произнесенной в главной церкви Халкиды, восхваляет этот город, — тогда уже носивший название Еврипа, — по причине его богатства, многолюдства и обеспеченности положения при проливе, который его отделяет от материка.
Наравне с материальным упадком поражала ученого архиепископа и умственная запущенность афинян. Сам он преисполнен воспоминаний о той классической народности, которая превосходила все прочие умом и нравами, а теперь все, что ему ни представлялось, оказывалось павшим и извратившимся. Акоминат не прочь был и город, и жителей окидывать взором современника Платона, и его поэтому просто-таки устрашило ужасное превращение всего быта Греции, исторический ход которого Михаил в качестве идеалиста не принимал в соображение. Перенесенный из мировой столицы — из Константинополя — в провинциальный городок, он, как теперь оказывалось, очутился между варварами и опасался, как бы и самому не одичать. Очевидно, Акоминату припоминался насмешливый отзыв Аполлония Тианского, дошедший до нас через Филострата, когда он впоследствии писал Георгию Тессараконта-пехису. «Так как я давно уже живу в Афинах, то и превратился в варвара» Эта часто употребляемая Акоминатом фраза была издавна в ходу. Эпиграмма неизвестной эпохи, сочиненная горделивым византийцем, гласит следующее:
Не варварскую ты зрел страну, но Элладу, И стал варваром по языку и нравам.
Акоминат нашел здесь божественный огонь настолько угасшим на алтаре муз, что от него в Афинах, на взгляд епископа, не сохранилось ни единой даже искорки.
Современный исследователь умственного состояния Афин в ту эпоху не в состоянии проверить, насколько жалобы епископа соответствовали истине. Мы не имеем никаких документальных свидетельств о тогдашнем отношении афинян к сокровищнице собственных их древностей. Мы не знаем, какие у них выработались предания, и не нашли ли себе наука, поэзия и философия их предков выражение в новых грамматических школах.
Предположить, чтобы таковые совершенно исчезли и чтобы в Афинах никого не было, кто бы занимался Гомером, Софоклом и Платоном, разумеется, нельзя. В то самое время, как в Афинах жил Акоминат, в Фессалониках на театре еще представлялись сказания о гомеровских героях. Это явствует из сочинения Евстафия; он отмечает ту критическую оценку, какую об этих представлениях мог бы дать древний грек, если бы воскрес, пояснив зрителям, что лицедеи, изображающие Приама, Одиссея, Аякса и Ат-ридов, не более как фигляры. Правда, Фессалоники были крупным городом, а Афины сильно упали. В Афинах занятиям епископа не могли споспешествовать ни общественные библиотеки, ни ученые школы. По счастью, он с собой из Византии привез собственное собрание рукописей, и между ними находились Гомер, Аристотель, Гален, Евклид, Фукидид, Никандр и иные произведения древних. Но даже и в Афинах приобрел Михаил и переписал не одно сочинение; нашел он там целую коллекцию книг, принадлежавшую епископии и хранившуюся, по-видимому, в святая святых парфенонской церкви. Но если афинская митрополичья библиотека умещалась за алтарем в двух шкафах, то едва ли могла быть особенно содержательной.
«К
Подобно тому, как Акоминат жаловался на варварство аттического народного наречия в современную ему эпоху, так в глазах византийских ученых, даже и четыре века спустя после него, язык афинян слыл — основательно или неосновательно — за один из наиболее нечистых диалектов Греции; странно, что подобное же презрительное суждение высказывал и Данте о современном ему языке римлян. Даже Данте — этот величайший поэт — относился вначале весьма отрицательно к итальянскому народному наречию, хотя это последнее по счастливой случайности благодаря творческому гению Данте, Петрарки и Боккаччо вскоре и превратилось в благородный письменный язык, тогда как греческому народному наречию, несмотря на попытку Кораиса поднять его до высоты языка письменного, это счастье на долю не выпало
Свидетельство афинского митрополита о конечном иссякновении в Афинах научной деятельности настолько веско, что существовавшее ранее мнение о том, будто этот город в XII и даже XIII столетии являлся высшей школою мудрости, падает само собой. Если имеются доказательства в пользу того, что в Афинах удержались переписчики рукописей вроде, например, Константина, изготовившего в 1129 г. кодекс Василия, хранящийся ныне в Вене, то в лучшем случае отсюда возможно вывести, что в Афинах не прекращалась деятельность копиистов Из тьмы той эпохи перед нами не вырисовывается ни самобытных талантов, ни просто образованных греков, которые бы своим научным развитием были обязаны афинским школам. Уроженец Эгины Косьма в 1146 г. занял патриарший стол в Византии, и прозвище «Аттика», ему данное, принесло бы и ему и его родине немалую честь, если бы он таковое и впрямь заслужил изучением древности в самих Афинах. Историк Никита ославил Косьму Эгинета не только человеком добродетельным, но даже мужем отменной мудрости. Но точно так же и Евстафий отзывается об одном из своих друзей, что тот ведет свое начало от аттических муз и из страны мудрости. Один из ближайших преемников того же Евстафия по фессало-никской архиепископии был афинянин Иоанн, но гораздо более вероятно, что он образование получил в Константинополе, куда стекалась жаждавшая познаний молодежь из всех провинций империи.
Тем не менее, однако, утверждали же, будто Афины в XII в. даже для грузинского царства в Закавказье служили рассадником наук. В этом удивительном Карталийском крае, древней Иверии, которая от времен глубокой древности и вплоть до присоединения к России в 1783 г. управлялась туземными государями, в 1089—1125 гг. царствовал Багратид, Давид II «Возобновитель». О нем, бывшем супругом византийской принцессы Ирины, повествуется, будто он ежегодно посылал в Афины по двадцать грузин с той целью, чтобы они в тамошних школах изучали науки.
Содержание из года в год на общественный счет стольких стипендиатов, разумеется, послужило бы на славу и ученым нуждам, и правительственным целям маленькой Грузии, и она бы, конечно, и ныне повергала в удивление любого министра народного просвещения, если бы только самый этот факт был достоверен. Государственные грузинские летописи, которые были составлены по распоряжению царя Вахтанга в начале прошлого столетия, ославили царя Давида II в широковещательных фразах чуть ли не вторым Соломоном. Летописи восхваляют его любознательность, шедшую так далеко, что он даже на охоте не расставался с книгами; хроники восхваляют его как великодушнейшего мецената, который будто бы даже чужестранные монастыри в Греции украшал и одарял по-царски. Они рассказывают, что Давид и в собственном отечестве соорудил великолепный монастырь, посвятив его Пресвятой Деве Марии, одарил его драгоценнейшими святынями и приношениями, в числе коих находился золотой престол Хозроидов, и поселил в обители отборнейших монахов. Из этого монастыря Давид будто бы создал второй на Востоке Иерусалим, истое чудо совершенств, средоточие учености, новые Афины, которые значительно превосходили даже древние. Этот-то монастырь скорее и мог быть Афинами для ученых занятий молодых грузин. Знаменитый армянский историк Вардан, живший в XIII в., сообщает, впрочем, о пресловутом Давиде II нижеследующее: «Желая образовать невежественный грузинский народ, он избрал сорок молодых людей, которых и послал в Грецию, чтобы они там научились греческому языку, перевели с него разные сочинения на грузинский язык и эти переводы привезли на родину, что они действительно и сделали. Трое из молодых людей оказались весьма даровитыми и послужили украшением невежественному своему народу». Таким образом, посылавшиеся в Афины царем Давидом якобы ежегодно стипендиаты превращаются попросту в переводчиков греческих сочинений. Грузины, как и армяне, ревностно старались переводить богословские и философские сочинения с греческого языка на свой туземный; так и царь Георгий, предшественник Давида, поручал так называемому «философу» Янну Петрици изготовить переводы творений Платона и Аристотеля. Такие же грузины занимались науками и «в Греции», т. е., вернее сказать, в Фессалониках, в Афонском монастыре, а прежде всего в Константинополе. Если бы они действительно занимались в Афинах, то Вардан, хорошо осведомленный о грузинских делах, едва ли бы умолчал об Афинах — городе, академию коего некогда, а именно в V столетии, посещал знаменитый земляк Вардана Моисей Хоренский.
Такое же рвение к образованию и еще большая заботливость о словесности приписываются прославленной царице Тамаре, которая от 1184 до 1211 г. правила Грузией в духе второй Семирамиды. При ее дворе жил превосходнейший грузинский поэт Шота Руставели; родился он, как предполагают, в 1172 г. в маленьком местечке Руставо на берегу Куры. Он прославил преисполненную ума и красоты государыню в Тамариаде и сочинил многие стихотворения, а в том числе позаимствованный из персидского языка эпос «Витязь в тигровой шкуре». О Руставели же рассказывается, будто в 1192 г. он вместе с другими молодыми грузинами приезжал в Афины и там ознакомился с знаменитыми умами древности, перечел творения аттических философов и историков и изучил даже музыку. После многолетнего будто бы пребывания в Афинах Руставели вернулся к царице Тамаре и занял при ней должность библиотекаря. Если бы на самом деле грузинский поэт предавался с блеском многообъемлющим занятиям в Афинах, то совпало бы это как раз по времени с пребыванием Акомината в Афинах в качестве архиепископа и с его жалобами на судьбу, которая обрекла его жить в городе среди людей, превратившихся в варваров и у которых, по его оценке, нельзя было и найти лучшего образования. Рассказ об афинских занятиях Руставели поэтому должен быть отнесен к области таких же восточных сказок, как и предание о двадцати стипендиях царя Давида. Если бы относительно этого предмета и впрямь оказались свидетельства в сочинениях грузинских и армянских авторов, — что, однако же, вовсе не доказано, — то можно было бы допустить, что Афины они спутали с Афоном либо с Константинополем; в Византии же действительно с конца XI века, особенно в царствования Комненов, опять расцвела академия, а она несомненно могла привлекать христианскую молодежь как из Грузии, так и из Армении.
Равным образом и англичане заявляют притязания на то, будто бы около этой эпохи на одной из конечных окраин Афин учредилась школа, в которой и почерпнули свои знания несколько британских ученых, и в том числе известный врач Иоанн Эги-дий Весьма примечательно то, что сообщает английский летописец Матвей Парис о тогдашних якобы ученых обстоятельствах Афин. Он рассказывает, что в 1202 году, в третий либо четвертый год царствования короля Иоанна, несколько греческих философов, по внешности мужи серьезные и почтенные, прибыли из Афин к английскому двору, вступили там в церковные диспуты и делали попытки к обращению, пока король не призвал их к молчанию и не изгнал из страны. Эти греки, конечно, были монахи либо вообще духовные. Английский летописец придал им традиционный титул философов и по этой же, вероятно, причине назвал их афинянами. Но тот же Матвей сообщает и другие данные, которые как бы свидетельствуют о том, что Афины были тогда центром научной жизни.
Его старейший современник лейчестерский архидиакон Иоанн Безингстокс возвестил, как повествует летописец, ученому епископу линкольнскому, что за время его ученых занятий в Афинах он узнал от сведущих греческих докторов многое такое, что осталось неведомым для латинян. Между прочим, Безингстокс нашел будто бы в Афинах духовные завещания 12 патриархов, которые были сокрыты евреями из зависти. Епископ Роберт распорядился привезти эти писания из Греции и перевести их на язык латинский Безингстокс привез из Афин в Англию греческие обозначения цифр и некоторые книги, которые перевел на латинский язык, а в том числе и грамматику, которой его снабдили афиняне.
Еще удивительнее уверение того же архидиакона, что он будто бы, несмотря на свои ученые занятия в Париже, лучшим своим знанием обязан девушке, которой не было и 20 лет от роду, Константине, дочери афинского архиепископа; она усвоила себе в полном объеме и trivium и quadrivium и, предсказывая слушателям безошибочно чуму, грозы, солнечные затмения и даже землетрясения, через это спасала их от всяких бедствий Так как Матвей Парис утверждает, будто эти удивительные сообщения он самолично неоднократно почерпнул от Безингстокса, то это заставляет нас допустить, по меньшей мере, что английский магистр действительно побывал в Афинах и изучил там греческий язык. Равным образом возможно, что существовала тогда и афинянка, которая, подобно рожденной в пурпуре Анне Комнен, могла похваляться тем, что изучила аттический язык, ораторское искусство и мудрость Платона и Аристотеля наряду со всеми науками, входившими в состав quadrivium'a Задолго еще до того времени, когда в эпоху Возрождения женщины Италии прославились умом и познаниями, блистали гречанки своим классическим образованием. В начале XIV в. некая красавица в Фессалониках, дочь канцлера, возбуждала не меньшее удивление, чем Феано или Гипатия. Юная наставница англичанина, однако же, несколько напоминает женщину-папу Иоанну, басня о которой, как известно, пущена в оборот одним из летописцев XIII в. Так как Безингстокс, по показанию Матвея Париса, умер в 1252 г., то в Афинах он лекции должен был слушать в то именно время, когда там имел пребывание греческий архиепископ. Быть же таковым не мог никто другой, как последний православный митрополит перед франкским вторжением 1205 г., т. е. Михаил Акоминат. Нельзя себе и представить, чтобы английский схоластик, будучи в Афинах, не завязал сношений с великим эллинистом, а потому очень странно, что он о нем не упоминает вовсе. С другой стороны, предполагаемая наставница Безингстокса в качестве дочери афинского архиепископа могла бы иметь отцом лишь Михаила Акомината; действительно, подобное мнение и выставлялось Но Акоминат был бездетен; он сам о себе заметил: «Хотя я и не сделался отцом, но знаю, что значит любовь к детям»
Поэтому показания Матвея Париса преувеличены, а отчасти и баснословны. Или он поверил басне автора, на которого ссылался, или же слышанное от него в юности изукрасил сам фантастическими добавлениями. Какие басни обращались именно в Англии в то легковерное время, показывает известный рассказ того же летописца о вечном жиде, так как это предание им же впервые и записано. Матвей Парис совершенно серьезно утверждает, что в 1228 г. в сент-альбанское аббатство прибыл армянский архиепископ и уверил тамошних монахов, что лично знаком с Иосифом
Картафилом, Иродовым привратником, который некогда вытолкал Иисуса Христа из судилища; Картафил будто бы нередко посещает Армению и незадолго еще перед отъездом оттуда архиепископа обедал у него Армянский архиепископ уверял также англичан, будто Ноев ковчег по-прежнему еще стоит на Арарате.
Тогда как изучение наук в Афинах на самом деле почти совсем упало, на Западе, по преданию, продолжали ходить слухи о славе города мудрости. Чужестранцы воображали, что и в эпоху глубочайшего невежества Афины по-прежнему являются высшею школой для выдающихся эллинистов. Там будто бы изучали науки не только баснословная паписса Иоанна в IX веке, но даже Скот Эригена, хотя этот величайший знаток греческого языка своей эпохи на самом деле почерпнул свои знания на Западе, в ирландских монастырских школах. Из Ирландии еще Карл Великий выписывал наставников для своей scholapalatina. Слабые следы эл-линических школ и воспоминаний об Афинах находятся и в Италии. Иоанн Диакон, который в IX веке написал «Житие» Григория Великого, признает за этим папой единственный недостаток — незнакомство с греческим языком, к которому он прилагает напыщенное выражение «facundissimavirgoCecropia» Равным образом и ломбардский панигирист императора Беренга-ра, который между 916 и 924 гг. написал хвалебное стихотворение этому государю, вспоминает об Афинах в варварских стихах.
Поэтому нечего удивляться, когда саксонская летопись повествует о римском императоре Клавдии, будто он послал своих сыновей в Афины, «где находилась лучшая школа»; равным образом в Флоризеле Никейском — эпизоде знаменитого романа Амадиса де Гаула — рассказывается, будто рыцарственный Агесилай Кол-хосский изучал науки в Афинах. В середине XI века один из братии монастыря Св. Эммерана близ Регенсбурга защищал оспаривавшееся бенедиктинцами в Сен-Дени мнение, что мощи Дионисия Ареопагита, по ошибке прослывшего апостолом Галлии, были оттуда перевезены в Регенсбург. В письме к аббату Рагинварду делает он обращение к Афинам — «кормилице красноречия, матери философов, которая прославлена Дионисием».
Едва ли кто из западных ученых знаком был по Фукидиду с похвальным словом, которое Перикл произнес в честь павших афинян, и где этот знаменитый государственный человек свою родину именует «школой Греции». Но христианский мир знал через Цицерона и других латинских авторов и Отцов Церкви о том, что Афины прославились как город всяческой учености.
Эта слава за Афинами удерживалась в XII и в XIII веках. В своем «speculumrerum», генеалогии всех королей и императоров, Готфрид Витербский утверждал, что римляне и германцы являются лишь ветвями троянцев, а последние происходят от Юпитера, царя афинян. Юпитер будто бы родился в Афинах царским сыном; от него позаимствовали философы свои учения и от него же ведут начало trivium и quadrivium. Город Афины будто бы выстроен им и посвящен Минерве, т. е. является как бы твердыней мудрости. Ниобея, первая супруга Юпитера, царствовала будто бы в Афинах и даровала им древнейший судебник. Юнона же, вторая супруга Юпитера, была матерью Даная, от которого произошли данайцы или греки. А затем будто бы писанное афинское право перенесено в Рим. Словом сказать, все искусства и науки должны быть возводимы к Юпитеру и Афинам
В романах, посвященных Александру, Аристотель потому только и превращается в прирожденного афинянина, что был великим философом, а ведь «мир не обладает иною мудростью, чем какую можно найти в Афинах». Вильгельм Мальмсбьюрийский не сумел придумать лучшей похвалы ученому епископу рочестерско-му Ральфу, как отметить, что он всосал в себя все Афины В этом городе, по замечанию Матвея Париса, предавались занятиям греческие мудрецы, а так как мудрость бессмертна, то отсюда и Афины заимствовали свое имя, ибо оно состоит из частицы отрицательной А и слова thanatos. Достойной параллелью к этому истолкованию имени является то, которое Гервасий Тильбьюрийский в ХШ веке придает афинской академии. Это слово, по объяснению Гервасия, означает печалование народа, ибо ученики Платона избрали место, подверженное землетрясениям, затем, чтобы постоянное опасение обуздывало чувственные их вожделения. Тот же Гервасий истолковывал название «перипатетиков» в том смысле, будто бы ученики Аристотеля известным образом ступали по почве истины. Если только в каком-нибудь западном городе начинали процветать науки, то являлось сейчас же и сравнение его с Афинами. Альфан Монтекасинский, современник Григория VII, в стихотворении, обращенном к епископу Готфриду, словословит Аверси за то, что она свои философские школы сумела сделать похожими на школы превосходнейших Афин.
Как среди западных ученых, так продолжала жить слава Афин и у любознательных арабов, ревностных переводчиков греческих философских и медицинских сочинений. Истари, который составил около половины X века географическое сочинение, упоминает об Афинах, описывая окружность Средиземного моря, которое, по его мнению, омывает Галицию, Францию и Рим, а побережье его тянется от Константинополя до Athinas и Рима. Он утверждает, что Рим и Афины являются местом средоточия румов, т. е. итальянцев и византийцев, а Афины, в частности, служат местопребыванием для мудрости древних греков, где они и оберегают свою науку и философию
Прекращение долголетнего общения с константинопольскими ораторами и учеными, его высокоумными друзьями, для афинского архиепископа не вознаграждалось даже и сознанием, что он пребывает в культурной святая святых классической древности, ибо одно уже зрелище афинских развалин способно было навести уныние. Акоминат жаловался, что от гелиэи, перипатос и лицея не осталось и следа; единственно лишь еще ареопаг вздымает вверх свою обнаженную каменную поверхность. Показывают также ничтожные остатки изгрызенных зубами времени камней пестрой галереи, где пасутся бараны совершенно так же, как в Риме блуждали по форуму рогатый скот и козы.
Единственное преимущество, какое афиняне удержали перед римлянами, было то, что хотя знаменитейшие местности, где разыгрывались в древности исторические события, и превратились в Афинах в развалины, впали в неизвестность и стали чем-то сказочным, но все же они не подвергались такому глубокому унижению, чтобы прославленные классические наименования обменять на клички «Коровье поле» или «Козья гора». Михаил Акоминат мог поставить в заслугу афинянам — правда, не без стыда для них — уж то, что они источник Каллироэ, ареопаг и несколько других местностей хоть именовали по-старому Когда Акоминат взбирался на Гимет, где и по сей еще час уцелел древний красивый монастырь Кайзариани, очаровательное местоположение которого архиепископ описал, словно заправский поэт, он мог утешиться тем, что перед ним вырисовывались вся Аттика, Циклад-ские и Спорадские острова, «словно на ландкарте», и все селения, пристани и гавани, куда хватал взгляд. С некоторой удовлетворенностью замечает Михаил, что острова Пситталея, Саламин и Эги-на носили свои старинные прозвища. Судя по этому, остров Саламин тогда не окончательно еще утратил древнее наименование, хотя уже издавна, быть может, по причине очертания, напоминавшего крендель, он прозывался в народе Кулурис. Удержалось старинное название даже за ничтожным островком Пситталеей, которая прославилась еще со времен Ксеркса и живет поныне в извращенном имени Leipso-Kutuli; находящаяся неподалеку оттуда подводная скала Аталант и поныне называется Таланто
К сожалению, Акоминат поименно перечисляет только немногие из древних памятников, которые в его время более или менее сохранились, или не вполне покрылись растительной порослью и мусором; в таком положении находились Дионисиев театр, Адриановы ворота, Олимпиум, Ветряная башня, Одеон Ирода, Стадиум, Пникс, Музей с памятником Филопаппа, храмы, гимназии, колоннады новой Агоры, водопроводы Адриана и Антонина и иные остатки древности, которыми мы восхищаемся поныне. О таких постройках, следы которых не найдены даже и поныне, как, например, Метроон, Пританей, здание Совета пятисот, Помпейон, Элевсинион, академия, вольный и царский портики и древние ворота, Акоминат совсем умалчивает. Ко многим афинским памятникам, как и к римским, народное воображение приплетало предания и сказки. Когда ученый архиепископ в вступительном слове, обращенном к афинянам, называет памятник Лизикрата фонарем Демосфена, то это похоже на то, будто сам он верит в баснословное значение хорегического почетного памятника Пожалуй, это и есть то знаменитое сооружение, которое сказания об Александре превратили в столб вышиной в 100футов, водруженный посреди Афин, на котором будто бы горел фонарь, освещая весь город, что и составляло блистательное изобретение Платона. Здесь бессмертный философ рисуется каким-то волшебным охранителем Афин, подобно тому, как эту же роль Виргилий разыгрывает в Риме, а мудрый Аполлоний Тианский в Константинополе.
Издревле же сложились многие и другие предания о сооружении великолепных афинских памятников. Когда LiberGuidonis описывает Пропилеи как храм, основанный древним героем Ясоном, то это заставляет предполагать целый круг греческих преданий, который для нас погиб.
Зрелище афинских развалин подвигло творческое воображение Акомината, ученика Евстафия, даже на ямбическую элегию. Она является первым и единственным дошедшим до нас «плачем» о погибели древнего державного города. «Любовь к Афинам, чья слава некогда далеко гремела, начертала сие, но играет лишь с облаками, и знойный пыл своих порывов охлаждает в тени. Ибо никогда, увы, никогда более мой глаз не узрит здесь города, некогда столь прославлявшегося в песнях. Неисчислимое в беге эонов время погребло город под катящимися камнями и мусором».
«И таким образом муки безнадежных пожеланий испытываю я, кому отказано взглядом современности проникнуть на самом деле в то, что не любимо. Но все же тот может измерить пыл любви прелестною видимостью, кто встречается хотя бы с дружественным ликом. Я же, несчастный, уподобляюсь Иксиону. Я столь же люблю Афины, как он Геру, но он впоследствии обнимал, по крайней мере, хоть блестящую ее тень. Увы мне! Что я выношу, что я высказываю и что здесь описываю! Я обитаю Афины, а между тем Афин не вижу, а лишь опустелые прелести, засыпанные ужасным мусором. О, град бедственности! Куда исчезли твои храмы? Каким образом все здесь сгибло и обратилось в одно предание, и суд, и судьи, и кафедры ораторов, и подача голосов, и законы, и народные собрания, и мощь ораторов, и совещания, и великолепие священных празднеств, и доблесть стратегов в борьбе на суше и на морях, и богатые формами музы, и сила мышления. Погибель поглотила всю славу Афин полностью, она не оживает ни в едином биении сердца, и не сохранилось от нее ни малейшего следа»
В параллель с этим «плачем» могут быть поставлены элегии, которые латинцы посвятили падению великого Рима. Из них наиболее разительное впечатление производит стихотворение галльского епископа, Гильдеберта Турского, и вообще оно является одним из лучших поэтических средневековых произведений. Гильде-берт увидел и оплакал разрушенную столицу после разгрома, произведенного норманнами Гискара в 1106 году. Его стихотворение начинается так:
«Ничего не имеется, Рим, тебе подобного даже ныне, когда ты тлеешь в развалинах. Чем ты был в пору блеска, тому поучают пыльные развалины. Твое блистательное величие разрушило время, и ныне в трясину низвержены императорские дворцы и божественные храмы».
Элегии обоих иерархов латинской и греческой церкви, разделенных религиозной рознью, посвящены обеим столицам античной мировой культуры. Стихотворения эти относятся одно к началу, а другое к концу того же столетия, и обеим элегиям одинаковая меланхоличность их содержания придает разительное единогласие.
Скорбные излияния по поводу погибели Рима продолжались через все времена; развалины же Афин со времени Акомината ни единого грека не воодушевили на элегию, или же последние до нас не дошли. И только у отдельных поэтов эпохи Возрождения, как, например, в оде Марка Музура, посвященной Платону, или в плаче корфиота Антония Эпарха о Греции, или, наконец, в стихотворении «Эллада» хиосца Леона Аллатиоса поминаются, наконец, Афины в эпоху папы Урбана VIII по поводу конечной и всеобщей погибели эллинской страны.