Бегство византийского принца на Запад, крестовый поход и отважные намерения венецианцев завладеть Средиземным морем — все это, вместе взятое, породило одно из величайших событий в XIII в. — насильственное ниспровержение греческого царства латинскими завоевателями.
Факт этот мог показаться на первый взгляд поразительной случайностью, но на самом деле тут сказалось политическое и церковное стремление, которое опиралось на резкое противоречие между Западом и греческим Востоком и проникло в историческое самосознание Запада сначала через норманнских властителей Си-цилии, а затем через крестовые походы. Еще когда крестоносцы впервые явились в Константинополь под предводительством Гот-Фрида Бульонского и Боэмунда, подозрительные греки приписали им тайное намерение овладеть государством под предлогом освобождения Иерусалима. Национальная и религиозная ненависть против Византии у латинцев разгорелась настолько, что в 1147 г. французские бароны и епископы пытались склонить короля Франции Людовика VII, отправлявшегося в крестовый поход, на то, чтобы он в союзе с Рожером Сицилийским завоевал Константинополь и положил конец Ромейскому царству. Та же мысль в эпоху третьего Крестового похода — в 1190 г. — занимала и императора Фридриха I и его сына Генриха VI, наследника Норманнской династии. Да и на самом деле Иерусалим в ту пору служил лишь пустым предлогом, истинной же целью завоевания являлись греческие провинции, а завладеть ими был не прочь любой из могущественных государей Европы.
Злодеяние Алексея III, свергшего с престола своего брата и ослепившего его, послужило поводом к целой буре трагических происшествий, обрушившихся на Восток. Алексей, юный сын низверженного императора Исаака Ангела, в 1201 г. бежал в Анкону. Он обратился за помощью сначала к папе, затем к Филиппу Гогенштауфену, супругу его сестры Ирины. Германский император задался целью восстановить на престоле своего тестя; с этой целью он предполагал воспользоваться предстоявшим крестовым походом, в котором должно было участвовать рыцарство Франции, Фландрии и Ломбардии. Филипп направил беглеца к маркграфу Бонифацию Монферратскому, одному из наиболее блестящих государей того времени. Этот храбрец был один из пяти сыновей маркграфа Монферратского Вильгельма Старого в Северной Италии и пережил всех прочих братьев. Братья Бонифация ознаменовали себя подвигами на Востоке: старший, Гульельмо Лунгаспада, в 1175 г. отправился в Иерусалим, вступил здесь в брак с Сибиллой, сестрой и наследницей короля Балдуина IV, и был близок к тому, чтобы занять престол, но умер в 1177 г.; его-то сын и сделался впоследствии королем Балдуином IV Второй брат Бонифация, Райнер Монферрат, уже в 1179 г. достиг в Константинополе блестящего положения; в качестве супруга принцессы Марии, дочери императора Мануила, он был сделан цезарем и даже королем фессалоникийским; однако же и сам он, и его жена пали жертвами кровавой революции, которая возвела Андроника на императорский престол. Третий Монферрат, Конрад, тоже немало прославился, сначала в Константинополе, а затем в Сирии; он женился на Изабелле, сестре Сибиллы, через это приобрел права на королевский иерусалимский венец, но был умерщвлен. Таким образом, Бонифаций, последний из сыновей Вильгельма Старого, оставшийся в живых, через свою родню был поставлен в тесное соприкосновение с Византией и Востоком. Состоя в дружбе и даже родстве с Гогенштауфенами, Бонифаций в 1194 г. сражался в Сицилии за императора Генриха VI. Слава о нем гремела в Италии настолько же, как и во Франции. По внезапной кончине Теобальда III, графа Шампанского, Бонифаций был избран на его место предводителем крестоносцев, собравшихся в Венеции.
Папа Иннокентий III вызвал к жизни этот поход, который по преимуществу и получил наименование Латинского. В нем приняли участие могущественные вассалы и рыцари, по происхождению французы, бельгийцы, было между ними и несколько немцев; в числе их мы находим молодого графа Балдуина Фландрского, маршала Шампаньи Готфрида де-Вилльгардуена, графа Гуго де Сен-Поль, Людовика де Блоа, Пьера де Брашёйль, Коно де Бетюн, обоих братьев де Шамплитт, не говоря о прочей знати. Крестоносцы должны были направиться, согласно предначертаниям военачальников и папы, в Египет, представлявшийся ключом для дальнейшего завоевания Сирии, но венецианцы под предводительством своего великого дожа, присоединившись к крестоносцам, всеми мерами постарались отклонить войско паломников от похода в принильские страны, с которыми сами венецианцы поддерживали выгодные торговые сношения благодаря покровительству тамошнего султана Малек-Аделя.
Тут соединился целый ряд обстоятельств, которые и отняли у крестового похода христианский характер. На глазах удивленного папы этот поход из священного предприятия превратился едва ли не в самое суетное из когда-либо происходивших на миру. Девяностолетний старец Энрико Дандоло, сделавшийся с 1192 года дожем Венеции, оказался главным заводчиком этой удивительной драмы. Если Дандоло могло побуждать коварное слепое стремление к тому, чтобы отомстить за унижение, которому сам он некогда подвергся в качестве венецианского посла при дворе Мануила, то еще более могучим рычагом для коварных действий венецианцев послужило убеждение в том, что низложение Алексея III, решительно враждебного венецианцам и благоволившего к пизан-цам, и восстановление династии, ниспровергнутой Алексеем III, повлекут за собой неисчислимые для республики выгоды. Могущественный город, раскинувшийся на лагунах, не только совлек с себя прежние узы подданства, но расторг даже дружеские связи с Византией и всецело предался интересам Запада; впрочем, в союзе с этим последним Венеция преследовала собственную государственную идею.
Дандоло склонил и маркграфа Бонифация на свой сокровенный замысел, который сводился к тому, чтобы направить крестовый поход вместо Египта и Сирии на Константинополь. Согласно новому договору с крестоносцами, которые не смогли собрать полностью суммы для уплаты Венеции за подряженные для перевозки войска суда, дож направил могущественную флотилию в октябре 1202 г. прежде всего против состоявшего тогда под венгерским владычеством города Цары с той целью, чтобы завоевать город для республики. Совершилось это вопреки нарочитому воспрещению папы чинить нападения на христианские страны. Войско паломников зазимовало в Царе, и сюда-то явились послы от германского императора и принца Алексея. Они имели совершенно определенное поручение хлопотать о том, чтобы крестоносцы со своим флотом отправились в Константинополь, свергли там похитителя престола и восстановили правомерного императора; за это императором сулились значительные компенсации и даже подчинение греческой церкви папской власти. Таким образом, несмотря на протест со стороны некоторых более совестливых и влиятельных крестоносцев, порешено было идти походом на Константинополь. Принц Алексей, прибыв самолично в Цару, подтвердил договор, и это-то соглашение, возлагавшее на императора невыполнимые обязательства, обусловило самое падение Византийского царства.
Флотилия паломников 24 мая 1208 г. пустилась из Корфу в открытое море, обогнула Пелопоннес и после стоянки в Эвбее появилась в виду Константинополя, у Св. Стефана, 23 июня. Столица подверглась штурму, Алексей III бежал оттуда, а греки сами восстановили 18 июля на престоле опять слепого Исаака. Затем франки привели императору-отцу его сына, и 1 августа этот последний был венчан соправителем отца под именем Алексея VI. Таким образом, низложенная династия была окончательно восстановлена, и условия договора с крестоносцами, подтвержденные Исааком Ангелом, подлежали теперь выполнению, что в действительности оказывалось совершенно невозможным.
Разлад между крестоносцами и обоими императорами, возобновление борьбы из-за обладания Константинополем, ожесточенные народные восстания, дворцовый переворот, благодаря которому Мурцуфлос в январе 1204 г. завладел престолом и принял имя Алексея V, тогда как император Исаак умер, а сын его был брошен в заточение и умерщвлен — все эти события быстро следовали одно за другим и вызвали у разъяренных до бешенства франков решение завоевать ненавистную Византию в свою пользу. Заключенный между ними и законными императорами — ими же посаженными на престол — договор упразднялся за невыполнением условий, принятых на себя императорами; в том случае, если бы Константинополь был предоставлен на волю судеб, войску крестоносцев, численно умалившемуся, предстояло либо продолжать дальнейший путь в Сирию без средств и безо всякой поддержки со стороны греков, либо вернуться вспять со срамом и позором. Железная логика фактов налегла на крестоносцев; дож воспользовался благоприятной минутой и в марте вступил с предводителями крестоносцев в соглашение относительно дележа империи, подлежавшей завоеванию, и относительно провозглашения нового императора из среды латинцев. Затем 9 апреля при-ступлено было к осаде города; вслед за побегом Мурцуфлоса, никогда доселе не видевшая еще в своих стенах иноземных победителей, властительница морей и трех частей света была 12 и 18 апреля 1204 г. взята штурмом несколькими тысячами венецианцев, французов, ломбардцев и немцев и подверглась сожжению, грабежу и иным не имеющим названия ужасам.
Завоевание Константинополя было одним из отважнейших воинских подвигов, когда-либо занесенных на страницы истории. Это событие огромной важности, и все, что отсюда последовало, являлось в глазах удивленного Запада высшею степенью рыцарской славы «с той самой поры, как создан был мир». Люди данной эпохи совершенно были правы в подобной оценке свершившихся событий. Они руководствовались и иным нравственным законом, и иными правовыми воззрениями на международные отношения, нежели мы. Ныне же властвующая над нами философия заставляет нас взирать на доблестный подвиг франков как на одно из грубейших нарушений, каким когда-либо подвергалось международное право. Денежная сила Венеции соединилась вместе с воинской жестокостью и жаждой приключений, присущими странствующим рыцарям Европы, чтобы нанести гибельный удар старейшему из христианских государств. За спиной жаждавшего славы героя притаился купец, падкий до барышей, и он-то и извлек из завоевания наибольшие выгоды. Единственная разумная мысль, какая может обосновать латинский поход, сводится к величественному замыслу Венеции оплести греческое Средиземное море целой сетью своих факторий и прибрать к своим рукам монополию мировой торговли. А там уж и папа, которого дож, однако же, перехитрил своей государственной мудростью, в свою очередь поспешил воспользоваться свершившимся фактом и воспринять Византию в систему своего духовного владычества, обнимавшего вселенную. Иннокентий III нарочито воспретил крестоносцам нападать на христианские земли и в особенности на страны, входившие в состав греческого царства, и даже отлучил от церкви ослушников, завоевавших Цару. Но совестливые религиозные сомнения, которые поначалу беспокоили этого великого папу, оказались, однако же, недостаточно сильными; впрочем, едва ли они могли и иметь какое-либо решающее значение в ту пору, когда в полной мере действовал героический принцип, гласивший, что мир по праву принадлежит тем, кто может его завоевать мечом. Даже разбойничьи набеги пиратов, вторгавшихся в чужеземные пределы, казались в ту пору столь же мало зазорными, как во времена гомеровского Одиссея, а насильственное завладение, учиняемое правомерными государями или рыцарями, в глазах общества возводилось на степень героического деяния, если при этом проявлялись доблести.
Благодаря чисто политической цели, оказавшейся в задании латинского Крестового похода, он стал в резкое противоречие с мистическими идеалами воинственных паломничеств. Непредвиденная развязка похода, правда, испугала natiy, но его вскоре должно было успокоить то соображение, что удивительное стечение обстоятельств обусловило для него возможность объединить Восток и Запад заново в одно великое христианское государство. Таким образом, Иннокентий сделался сначала негодующим попустителем, а затем могущественным союзником и соучастником константинопольских завоевателей, а эти последние явились как бы орудием возвышенной отвлеченной идеи, ибо для папства во всем этом деле на первый план выступило подавление греческого раскола, или, вернее, единственной великой национальной церкви, которая сколько-нибудь обуздывала духовное властвование Рима. Теперь, раз греческая церковь была бы подавлена, то — так казалось тогда — и сами вековые мечтания пап должны были сделаться действительностью.
Приведя к падению столицу, франки нисколько не смутились перед чудовищной претензией отнестись к греческому царству как к своей законной добыче. Вместо того чтобы поставить в Константинополе новую национальную династию и вступить с ней в возможно более выгодные договоры, они провозгласили греческое царство — «terradiconquista», так же, как мы ныне взираем на Африку. 9 мая 1204 г. по воле властного дожа франкские избиратели провозгласили захудалого графа Балдуина императором Ро-мании и вслед затем короновали его в Софийской церкви. Являясь представителями трех разных начал — Германской империи, Венеции и крестоносного войска, военачальники поделили между собой греческие провинции в Азии и Европе сначала на бумаге и именно на основании соглашения, воспоследовавшего еще в марте месяце. Эгоистические побуждения государей и народов всегда вызывали в судьбах мира разительные политические изменения, и история государств знаменует гораздо нагляднее длинное сцепление активных злодеяний и насилий, чем преемственность творческих добродетелей. Истину этого положения подтверждает рост всех государств, которые когда-либо достигали могущества. Мы впали бы лишь в лицемерие, если бы вздумали дележ царства Комненов между франками объяснять грубостью нравов эпохи, — ведь недалеко от нас и то время, когда в пору философского просвещения при Фридрихе Великом безнаказанно совершилось подобное же злодеяние. Разве количественные отношения в обоих этих случаях были неодинаковы: в начале XIII столетия шайкой отважных искателей приключений, украсивших себе грудь святым знамением Спасителя, поделено было не маленькое государство, но величайшее по тому времени и знаменитейшее в мире царство. Насильственное низвержение франками развратившейся династии властителей, конечно, находит себе объяснение и оправдание в причинах, непосредственно вызвавших это событие, а отважный подвиг франков превратился в преступление сначала благодаря варварскому опустошению столицы, а затем благодаря порабощению и дележу греческого государственного организма. Но даже и в этом отношении приговор потомства значительно смягчился бы, если бы на развалинах разрушенного франками эти последние проявили способность создать новое живучее государство и ознаменовали этим новое преуспеяние в культуре человечества.
Четверть государства, а именно Константинополь, Фракия и несколько островов достались в удел новоизбранному императору; а остальные три четверти поделены были между Венецией и войском паломников. Республика св. Марка обеспечила за собой сохранение всех торговых привилегий, которые ей некогда даровали византийские императоры в золотых буллах, в том числе и права владения важнейшими портами, побережьями и островами. Дож — этот истинный кесарь по сравнению с бессильным императором, остававшимся не более как primusinterpares, оказался теперь властителем над четвертью и восьмой частью всего совокупного Романского царства.
Греческая Азия и остров Крит были предоставлены сопернику Балдуина, явившемуся за венцом Константина маркграфу Бонифацию, которому, впрочем, этот удел был пожалован еще юным Алексеем по особой грамоте. Женившись на Маргарите Венгерской, красавице-вдове императора Исаака Ангела, Бонифаций, однако же, не прочь был на Балканском полуострове отмежевать себе царство, и более удобно расположенное и более огражденное от всяких случайностей. Бонифаций добивался у императора Балдуина уступки Фессалоник, в чем тот ему поначалу отказывал, правильно оценивая обстоятельства. Война между ним и негодующим маркграфом грозила в самом корне разрушением нарождавшейся франкской империи, но великий дож и другие бароны склонили Балдуина на уступки, и он отказался от прав на Фессалони-ки. Бонифаций уступал Балдуину Малую Азию, а в обмен получал от императора в качестве ленного королевства главный город Иллирийской диоцезии вместе с Македонской и Фессалий-ской областями и с Древней Грецией, подлежавшею еще завоеванию. Уже само по себе это возвышение на степень государства Фессалоник, связанных с латинской Византией весьма слабыми узами, являлось сущей погибелью для франкской империи. Таким образом не только призвана была к жизни национальная единица ломбардцев, которая тотчас же стала обособляться, но в то же время прервана была связь между латино-византийской империей, Элладой и Пелопоннесом.
Постаралась же об ослаблении империи крестоносцев все та же Венецианская республика — она же и водворила Бонифация в Фессалониках и заставила его уступить в пользу Венеции остров Крит, в котором нуждалась ради владычества над морями.
2. Итак, в Византии возникло латинское феодальное государство. Само происхождение наложило на него печать столько же авантюризма, сколько злодейства. Если плачевное существование этого государства в течение короткого времени — немногим более пятидесяти лет — и представляется каким-то сном в летнюю ночь и скоропреходящим эпизодом в истории романского феодального дворянства на классической почве Востока, то влияния его сказывались еще долгое время роковым образом. Ни государственная мудрость, ни блеск воинских успехов, отличавшие иных из вождей латинского крестового похода, не могут ввести нас в искушение сопричислить разных Дандоло, Балдуинов, Бонифациев Монфер-ратских и Вилльгардуенов — хотя они и были по своему времени доблестными деятелями — к сонму истых героев человечества; напротив того, сначала слепая случайность, а затем логика фактов сделала латинян разрушителями культурного государства, которое являлось единственным живым преемником греческих и римских преданий в христианском их видоизменении. Поэтому по отношению к прежней Восточной империи латинские завоеватели едва ли могут занимать место более почтенное, чем усвоенное в свое время за Аларихом, Аттилой и Гензерихом по отношению к Западно-римской империи. Искусное государственное устройство, римское право, разрабатывавшееся дальновидными императорами, глубоко укоренившееся могущество законов, почтенная древность и образованность церкви, значительный капитал знаний по всем отраслям, а равно преуспеяние искусства и промышленности, благосостояние городов, все еще процветавших, и естественные источники богатств, какие еще давала сама страна, все это обеспечивало за Римской империей первенствующее место среди остальных государств тогдашнего мира.
Если принять в соображение низкую ступень, на которой вообще в 1204 г., в отношении экономического развития, образованности и свободы, стояли государство, общество и церковь на Западе, едва ли представлялись основания приговаривать империю Комненов к погибели. Развращение правительства при Ангелах достигло, правда, таких пределов, что вдумчивые государственные люди в него изверились. Но та же империя неоднократно переходила через подобные же кризисы и тем не менее сумела и при Исаврийской, и при Македонской династиях, и при Комненах оправляться и возрождаться к новой жизни. Если бы даже роль Восточной империи сведена была к тому, чтобы служить Западу предохранительной стеной и оплотом от народных волн, набегавших из Сарматии, 7 урана и азиатских плоскогорий, то и в этом случае поддержание империи в неприкосновенности являлось для Европы прямым долгом. Если средняя полоса нашей части света не заселена скифами, или Италия не поглощена сарацинами, если германский император мог собирать сеймы в Франкфурте, Реген-сбурге и Майнце, а папа — соборы в Латеране, — то всему этому они в значительной степени обязаны были существованию греческой империи. Несравненная жизненная энергия поддерживала этот государственный организм, составленный на манер мозаики, вопреки бесчисленным дворцовым революциям, сменам династий, отсутствию установленного по закону права престолонаследия, колебаниям между императорской тиранией и олигархией знати, захвату богатейших провинций арабами, турками и славянами и непрестанной борьбе с помощью оружия, денег и дипломатического искусства против многочисленных народов, жаждавших захватить мировую столицу, Константинополь, — более продолжительного и героического подвижничества со стороны какого-либо государства история и не знает вовсе.
И вот этот-то великий оплот Европы ниспровергли не враги христианства, а христиане-крестоносцы, верования которых совпадали с греческими во всех существенных частях. На крестоносцах лежит вина за то, что турки наконец вторглись на Запад через разбитые твердыни Босфора и водрузили знамя азиатского варварства и над Святой Софией, и над Парфеноном. Крестоносцы упразднили государственную и церковную связь между отдельными странами, входившими в состав империи, и положили предел дальнейшему развитию эллинской образованности, которая оказывалась настолько мощной, что изливала просвещение чуть ли не до Волги. Ознакомление с иными творениями греческой словесности перешло из библиотек империи в Багдад и Кайрован и впоследствии отсюда проникло обратно в невежественную Европу при посредстве арабов. Несмотря на внутренние бедствия, порожденные упадком нравственности и гражданственности, весь ужас коих не очерчен никаким наблюдателем, единственно город Константинополь мог еще в общем оставаться средоточием византийской церкви и государственности, знания, искусства и промышленности, являясь по-прежнему выразителем всей ценности и объема культурности. Впрочем, в людском сознании не переставало жить сознание того, что во всем мире не имеется ничего равного Византии. Евстафий Фессалоникийский, который был настолько счастлив, что не дожил до падения Византии, восхвалял ее как столицу, украшение человечества, как чудное и приветливое око земли, как родину красноречивых добродетелей, без которых сам мир не был бы миром, как рай, вмещающий в себе все блага и изливающий несчетные благодеяния на весь мир. Никита Хониат называет Византию чудным градом Константина, всем славимым, к которому устремляются все человеческие вожделения, а удивленный Вилльгардуен отзывается о Константинополе как о богатейшем во всем мире городе, царствующем надо всеми прочими.
В XIII столетии ни единому из западных государей, кроме высокообразованного Гогенштауфена Фридриха II, ив голову не пришло бы высказать то суждение, которое выразил император Иоанн Ватазес, а именно, что среди всех людей наиболее почетные наименования носят император и философ, а между тем, разумеется, любой из византийских государей разумел истинный смысл этого изречения. Даже ужаснейший из тиранов — Андроник, и тот заявлял, что философия является силой небесной и неоценимой по заслугам. Если унаследованным издревле для византийцев благом было то, что на их языке оказывались запечатленными величайшие умственные сокровища человечества, то само сохранение ценных памятников древней письменности несомненно составляет заслугу высшего клира, ученых школ и высокообразованных императоров, покровительствовавших этим последним. Уж само по себе одно обладание древнегреческой словесностью обеспечивало византийцам по сравнению с западными народами превосходство в смысле образованности, ибо на Западе даже туземные классические литературные произведения римлян отчасти сгибли без вести или оставались доступными разве немногим клирикам и схоластикам. Евстафий комментировал Пиндара и Гомера, тогда как на Западе эти творения сделались известными едва лишь в эпоху Салутато и Боккаччо. Спустя сто лет после латинского Крестового похода даже Данте составлял себе представление о Гомере только понаслышке и весьма наивно сопоставлял его с Горацием, Овидием и Луканом. Во Франции и Италии вместо Илиады читались баснословные измышления Диктиса Критского и Дареса Фригийского, трактовавшие о Троянской войне
Вполне понятно, что, когда латинцы вторглись в Византийское Царство, они могли грекам показаться настолько же варварами, как некогда их предкам рисовались римляне в эпоху Эмилия Павла, Муммия и Суллы. Латинцы и представления не имели о том, какую сумму хотя бы схоластически неуклюжей работы уже подъял Восток в области мышления и какие живые культурные стремления искали себе там путей к дальнейшему развитию. Никита Акоминат, высокоумный брат афинского архиепископа, дал оценку франков с греческой точки зрения в нижеследующих словах: «Всяческое изящество и музы пребыли им чуждыми; невежественность им прирождена, а злоба преобладает у них над разумом». Ужасные обиды, каким подвергся Константинополь по завоевании, вполне достаточно объясняют эту оценку франков, ибо названный несчастный государственный деятель был очевидцем чинившихся в столице ужасов. С произведениями классического искусства, собранными в столице и имевшими неисчислимую ценность, франки не сумели даже иначе распорядиться, как либо разбивая их в куски, либо расплавляя и из меди, полученной этим путем, чеканя монету. Лишь немногие из произведений искусства были увезены на Запад в виде добычи, как, напр., четверка коней из бронзы. Ее некогда из Хиоса вывез император Феодосии II и распорядился установить над воротами гипподрома; эта группа и поныне красуется над фасадом собора Св. Марка. Пожар поглотил византийские книгохранилища и те рукописи, которые изучал еще Фотий. От этого погрома спасены были ничтожные остатки, которые и сохранились благополучно до эпохи Возрождения.
Конечно, было великим несчастьем, что крестоносцы не имели в своей среде людей, проникнутых научным духом, а между тем на Западе подобных личностей вообще было немало. Книги в Константинополе издревле славились и разыскивались. Отдельные случаи, о которых сохранились достоверные свидетельства, доказывают это. Так, напр., в X веке неаполитанский архипресвитер Лев вывез из Византии греческую рукопись, но, к сожалению, не список творений Гомера или Платона, а предания об Александре (Македонском) псевдо-Калисфена, которые впоследствии в латинской переработке и послужили источником для романов об Александре, созданных французскими и немецкими поэтами. Итальянцы охотно скупали греческие рукописи и до завоевания еще Константинополя вывозили их, нагружая ими целые корабли, как это замечает Михаил Акоминат. В Феесалониках норманны тоже не замедлили найти итальянских скупщиков для тамошних собраний рукописей, и они были уступлены за бесценок. Если франки в Константинополе и осмеивали публично греков как народ писак и педагогов и в смехотворных процессиях таскали по городу чернильницы, перья и рукописи, то насмешки эти, вероятно, метили скорее на византийскую бюрократию. Возможно, впрочем, что именно в ту пору не одна редкая рукопись спаслась от погрома, попав на Запад.
Светлыми сторонами, какие представляло удивительное византийское культурное государство, не исчерпывалась, однако же, его сущность целиком. Если греческая образованность той эпохи, когда Запад сравнительно коснел во мраке, и заставляет взирать на западные народы как на полуварваров, представляется неосновательным невежество франков принимать единственно за темный фон, где особенно рельефно вырисовывается блеск, который тысячелетняя культура с ее изощренными бытовыми формами сумела придать высшим слоям византийского общества. Было бы нелепостью степень жизненности и благосостояния народов определять суммой тех академических знаний, какие удержались в их школах. В греческой империи образованность, конечно, была развита шире, чем в любом из государств Запада, но отсюд
В летописях Ромейского царства нельзя даже отметить явлений, которые бы составляли эпоху на службе прогрессу за целый ряд столетий со времени Юстиниана, если не считать безуспешной реформационной попытки, сказавшейся в иконоборстве. Гражданство здесь не пробуждалось вовсе к новой жизни, как то происходило в городах на Западе. Византийские историографы изобразили историю империи от Зосимы до Францеса в длинном ряде творений, обнимающих целое тысячелетие, и ни единый из культурных народов, за исключением китайцев, не может похвалиться подобной полнотой исторической литературы. Но в общем, все эти летописцы рисуют утомительную в своем однообразии картину: горделивый, но за всем тем бедственный императорский двор в столице, дворцовые революции, пошлейшие церковные дрязги и, наконец, однообразную борьбу со славянами и турками, превратившуюся в хронический недуг. Иной из лаконичных монастырских летописцев в Англии, Франции, Германии и Испании порой отмечает на немногих безыскусственных листках события и намерения, несравненно более важные для судеб человека, чем то многословие, затканное блестящим золотом риторических прикрас, в каком расплываются летописцы империи Константиновых и Юлиановых преемников. Запад, ославленный византийцами варварской страной, на самом деле был миром, преисполненным юношеской бодрости, и он быстро подвигался вперед по пути развития, тогда как греческий Восток в начале XIII века, истощенный долгой борьбой, уже дряхлел и приходил в состояние упадка.
В момент катастрофы византийское правительство изведало на опыте, что падения столицы, где сосредоточивается весь механизм государственного управления, вполне достаточно для распадения великого государства на части, ибо у порабощенных народов, входящих в его состав, ослаблено сознание национального единства, а чувства чести, свободолюбия и стремления к славе, способствующие к возвеличению народов, и совсем угасают. Наоборот, франки принесли с собой гордое самосознание мужественности, героизма, честолюбия, воинской дисциплины — словом, ту духовную мощь, которая во все времена завоевывает мир. Анна Комнен некогда с трепетным удивлением взирала на норманнских богатырей, да и теперь рыцари Балдуина и Бонифация казались грекам сказочными великанами.
Латинцы на греческую национальную ненависть отвечали глубоким презрением, которое как бы всосали в себя со времени начала крестовых походов. Итальянский летописец XIII века прямо-таки высказывает убеждение, будто греки, некогда стоявшие во главе всех народов в области свободного искусства, и умственно, и нравственно совершенно пали, а утратив Сирию, Египет и Малую Азию, перешедшие к варварам, и сами обречены сделаться добычей франков и иных народов.
3. Император Балдуин задался целью завоевать сначала Фракию, а затем и греческую Малую Азию, куда спаслось бегством все то живучее, что сохранилось еще в Византийском государстве, сплотившись вокруг Феодора Ласкариса, пасынка Алексея III. В то же время маркграфу и королю Бонифацию предстояло покорить в пользу крестоносного войска эллинский материк от Офри-Лы до Тенаронского мыса.
Уже целые столетия Древняя Греция застыла в провинциальной обособленности, новую историю для нее открыли именно латинцы, и новая история эта оказалась почти такой же пестрой, как древняя, хотя по части блеска и разумности первая от последней была столь же далека, как эпоха иерусалимских ассиз от эпохи демократического строя Афин. В ту пору обе фемы, и Эллада, и Пелопоннес, находились в состоянии анархии, не знавшей никаких законов, и пребывали совершенно беззащитными. Ниспровержение законной государственной власти не могло почитаться на берегах Илисса или Алфея таким же национальным бедствием, как это казалось на Босфоре или Геллеспонте. Правда, никто тогда еще не сознавал всей важности и продолжительности франкского завоевания. Патриотическое самосознание не вооружило греков и не сплотило их для дружного противодействия чужестранцам. Хотя страна греков, и именно Пелопоннес, обладала многолюдными и хорошо укрепленными городами, но тем не менее упадок центральной власти окончательно порвал взаимную связь между отдельными городами, слабую издревле, и, таким образом, каждый единичный город, совершенно как в древности, оказался обособленным и заботящимся исключительно о своем только благосостоянии. Кроме того, знатные роды приматов, возвеличившись через придворные милости и собственные усилия, принялись хозяйничать по своему произволу в древних акрополях и в сельских владениях, напоминая древних тиранов.
С середины XII столетия в Византийском царстве народились отношения, напоминавшие западный феодализм, — императоры начали предоставлять целые страны в распоряжение влиятельным вельможам, а наместники этих последних пытались добиваться независимости. Таким образом, в Трапезуйте образовалось почти независимое герцогство, а на Кипре Исаак Комнен с 1184 г. начал свое постепенное превращение в независимые тираны, пока английский король и крестоносец Ричард Львиное Сердце не отнял у него в 1191 г. этот остров и не продал его тамплиерам. Свирепое народное восстание заставило, однако же, этих жадных монахов, прикрывавшихся рыцарской броней, покинуть остров в мае 1192 г. Тамплиеры продали его претенденту на иерусалимский престол Гюи де Лузиньяну, с помощью же волохов мятежный военачальник Мануил Камицес еще в 1201 г. сделал попытку завладеть Фессалией.
Архонты в Греции, превратившиеся теперь в наследственных провинциальных тиранов, пребывали в своих латифундиях и вели борьбу то друг с другом, то с государственной центральной властью. Бранасы, Кантакузены и Мелиссино хозяйничали по своему произволу в Ахайе и Мессении, Хамареты — в Лаконии; в Это-лии мужественный Михаил, незаконнорожденный сын себасток-ратора Иоанна Комнена из Эпира, добился независимости. Особенного же величия достиг в ту пору Леон Сгур, отец которого сумел добиться звания архонта в укрепленном городе Навплии; сын е
го, еще более отважный, задался планом создать в Греции целое Царство, и этот замысел, конечно, не представлял себе ничего несбыточного в пору распадения Византии.
Под власть Сгура попал сначала издревле прославленный город Аргос, а позднее Коринф; в этом последнем он изменнически захватил архиепископа и, ослепив, сбросил его с крепостной горы. Правда, несчастный митрополит был, по-видимому, уличен в попытке предпринять против Сгура вооруженную борьбу с помощью византийских войск. Если бы мы имели более подробные данные об истории этого удивительного греческого тирана из эпохи первого франкского вторжения, мы, вероятно, убедились бы, что помимо гордости и властолюбия Сгур преисполнен был пылкой ненависти против византийской деспотии и поповства. Это, впрочем, нисколько ему не мешало взывать о помощи к св. угодникам, как о том свидетельствует сохранившаяся его печать. Завладев Коринфом, этим ключом всей Греции, Леон Сгур в 1204 г. предпринял осаду Афин с помощью пехоты со стороны материка и судов, напавших на Пирей Нижний город не оказал ему никакого сопротивления, так как городские стены еще раньше пришли в разрушение — по крайней мере архиепископ афинский (в речи, обращенной к каматеросу) прямо-таки отзывался об этом городе как о беззащитном и открытом для вражеского нападения. Отсюда можно заключить, что императоры из династии Комненов, из коих Мануил особенно хлопотал о восстановлении в империи городов и крепостей, в этом отношении собственно о Греции нисколько не позаботились
Михаил Акоминат путем мирных увещаний пытался повлиять на ум отважного Сгура, которого лично знавал и раньше; он убеждал завоевателя, что противно божеским законам нападать на поселян, тем более что они ничем не прогневили Сгура, как то сделал архиепископ коринфский. На все убеждения архиепископа отступить от Афин Сгур возражал, что приспело время, когда всякий энергичный человек волен действовать, как ему подсказывает собственная воля, ибо Константинополь подвергся самой плачевной участи. Сгур требовал выдачи некоего афинянина, который был известен за крамольника и причинил немало хлопот самому архиепископу, но тем не менее этот благородный человек воспротивился предоставлять на погибель хотя бы и единого афинского гражданина и предпочел скорее отважно защищать Акрополь с помощью оружия. Впрочем, спасли крепость не столько ничтожные милиции, ими сосредоточенные, сколько граждане, воодушевившиеся любовью к отчизне и страхом перед последствиями порабощения навплийским тираном. Да, вероятно, и сама крепость в действительности оказалась более неприступной, чем предполагал Сгур. Так как он не нашел изменников, которые бы его впустили в Акрополь, то после нескольких неудачных попыток он снял с крепости осаду. Он выжег и ограбил нижний город Афины, забрал племянника архиепископа в качестве заложника и отступил в Беотию. Таким образом победоносная оборона Акрополя оказалась доблестным подвигом самих афинян, и Акоминат мог бы себя сравнить с Дексиппом. Архиепископ, впрочем, счел более уместным в своих писаниях умолчать об участии в обороне Афин, и только Никита Акоминат оставил этот подвиг своего брата в назидание потомству.
Фивы, куда прежде всего направился Сгур, в то еще время являлись, по сравнению с Афинами, городом многолюдным и зажиточным благодаря процветавшим там промыслам. Фивы обладали не менее афинского Акрополя сильной и еще более обширной крепостью — древней Кадмеей, которая до последнего времени служила резиденцией стратегам фемы Эллады. Но если в данное время в Фивах оказался налицо стратег, то, вероятно, оборонялся он слабо, ибо Кадмея сдалась Сгуру после первого же приступа. Отсюда Сгур перешел на север, чтобы дать отпор франкам, которые в это время уже вторгались в Грецию под знаменами Бонифация. Властитель Навплии, Аргоса, Коринфа и Фив мог бы теперь еделаться геройским освободителем отчизны, если бы сумел предстать пред соотечественниками в роли нового Эпаминонда и если бы сам являл собой нечто большее, чем заурядного честолюбца и себялюбивого искателя приключений.
Достигнув Лариссы, Сгур встретил там Алексея III. Бежавший император, на голову которого обрушились все вины развращенной империи, имел при себе отряд греков, оставшихся ему верными. Он соединился со Сгуром и выдал за него в замужество свою дочь Евдокию в надежде, что зять поможет восстановлению его на престоле. Но тут подступил фессалоникийский король со своим войском, состоявшим из ломбардцев, франков и немцев. Бонифация сопровождали благородные рыцари Гильом де Шамплит, Оттон де ла Рош, маркграф Гвидо Паллавичини, Жак д'Авен вместе с двумя братьями из фамилии Сент-Омер, а равно и братья далле Карчери — все они жаждали добыть богатые лены; к ним же примкнули и греческие приматы, истые изменники отечеству, как их по заслугам называет Никита Акоминат.
В конце сентября 1204 г. Бонифаций проник в долину Темпе и осадил город Лариссу, который Сгур и Алексей III поспешили покинуть. Сгур, правда, порешил было дать франкам отпор в теснинах Фермопил, но один взгляд на закованные в броню рыцарские дружины обратил перепуганных греков в бегство. Рамбо де Ва-кейрас из Оранжа, знаменитый трубадур и соратник Бонифация, подсмеивался над греками, замечая, что у них сердца спустились в пятки, чтобы лучше пришпоривать коней. Сгур спасся бегством на скалистые твердыни верхнего Коринфа, Бонифаций же приказал Гвидо Паллавичини занять Бодоницу и, по важности ее расположения у Фермопильского прохода, предоставил ее Паллавичини на правах лена. Таким образом создалось франкское Бодоницкое маркграфство, приобретшее впоследствии значительную славу: оно обнимало владения эпикнемидской и опунтийской Локриды и граничило с Беотией. Другие города, как, напр., Платамона, Ларисса, Пидна, Фере, были предоставлены в качестве ленов тем из рыцарей, которым король особенно благоволил.
Бонифаций беспрепятственно занял земли, лежавшие к югу от Эты. Тамошние греки, сильно страдавшие от притеснений Сгура, встретили короля даже с радостью, словно избавителя. Фессало-никийский король тогда же образовал из Амфиссы, находившейся в упадке со времени болгарского вторжения и из земель озолий-ской Локриды, лежавших выше Крисской бухты, особый лен, который и был пожалован рыцарю Томасу де Стромонкуру. Франки наименовали эту местность Салоной или Сулой. Эта область, однако же, осталась чисто греческой, и по сей еще час все население вокруг Парнасса говорит на чисто греческом языке. На ам-фисском акрополе, составлявшем огромный многогранник, обнесенный каменными стенами, франки возвели феодальный замок, развалившиеся башни которого доселе являются памятником франкского владычества. К Салоне принадлежали: Лидорики, порт Галаксади (древняя Эантея) и знаменитые на весь мир Дель-фы, развалины коих лежат к юго-востоку от Парнасса и ныне именуются Кастри.
Отсюда завоеватели направили победное свое шествие далее в Беотию. Фивы приняли маркграфа столь дружелюбно, по уверению Никиты Акомината, словно он после продолжительного отсутствия вернулся к себе домой. Но в то же время этот летописец утверждает, что город подвергся разграблению. Фивы и прилежащие к городу беотийские земли Бонифаций пожаловал в виде лена одному из дружественных ему французских рыцарей, который, уж конечно, на школьной скамье на родине никогда не слыхивал о классических именах Кадма, Амфиона, Эдипа, Антигоны, Эпами-нонда и Пиндара. Этот счастливец был Оттон де ла Рош сюр Лу-ньон, сеньор де Рэ и принадлежал к одному из знатнейших родов Бургундии. В числе многочисленных соотечественников и он нашил на себя крест в Сито, ознаменовал себя храбростью при осаде
Константинополя, а затем встал под знамена маркграфа монфер-ратского и пользовался у него на совещаниях значительным весом наряду с Жаком д'Авен, Гильомом Шамплитт и Гуго де Колеми. Дружбу Бонифация де ла Рош приобрел оказанными ему услугами, когда вместе с Вилльгардуеном выступил посредником для примирения гордого маркграфа с императором Балдуином в ожесточенной их распре из-за прав владения Фессалониками. За это-то де ла Рошу и пожалованы были богатые фиванские земли. Оставив для охраны в крепости Кадмее гарнизон под начальством бургундского рыцаря Гильома де Сент-Круа, Оттон последовал за своим сюзереном в Аттику.
4. Никакие крепости, ни значительные поселения не могли задержать франков в их наступательном движении на Афины. Так как следует допустить, что франки двигались по священному Элевсинскому пути, мимо Дафнийского монастыря, то, вероятно, вторглись они в беззащитный город через разрушенные Фриази-ческие ворота, т. е. через dipylon. Однако же и в эту еще пору древние памятники сияли вечно юной красотой, как во времена Плутарха. Некогда Фукидид заметил, что если Афины когда-либо придут в упадок, то сама многочисленность памятников наведет на мысль, что город был вдвое обширнее, чем в действительности. Теперь наступило это время, и слова великого историка оправдались. Можно усомниться в том, чтобы в то время население ютилось лишь на северной стороне Афин, а западный и южный склоны Акрополя, Асти, оставались безлюдными. Подобное опустение могло для Афин еще и не наступать. Но, конечно, с упадком портовой и торговой деятельности город должен был удалиться от Пирея, и заселение должно было направиться по преимуществу в сторону Илисса, т. е. к Адрианову городу. Так как незадолго перед тем Сгур опустошил нижний город, то этот последний при вторжении латинцев должен был находиться в плачевном состоянии. Акрополь оказывался достаточно неприступным для сопротивления, несмотря на угрозы архонта, но теперь, когда вся Эллада сделалась беззащитной добычей франков, Михаила Акомината должна была покинуть мысль о сопротивлении. Равным образом и брат его, летописец Никита, признает братнин образ действий вполне разумным и вызванным необходимостью, хотя высказывает мнение, что святой муж одними своими молитвами мог бы свести на врагов с небес молнии и заручиться заступничеством свыше.
В конце 1204 г. латинцы впервые с эпохи Суллы вступили в качестве победителей в крепость Кекропса. Она уже давным-давно превратилась попросту в скалу, посеревшую от древности. Крепость византийцами не укреплялась, и в середине ее высился древний Парфенон, к которому, как и в прежние языческие времена, народ через Пропилеи стекался в торжественных процессиях на празднества, совершавшиеся в честь Пресвятой Девы, сменившей Афину-Палладу Бесчисленные мраморные обломки покрывали откосы известняковой крепостной площади, имевшей 1100 фут. длины при 450 фут. ширины. Обломки колонн и статуй, опустелые фундаменты, низверженные алтари, бесчисленные стелы с изваяниями и высеченными в них посвящениями, некогда красовавшиеся вдоль дороги и лестниц, теперь представляли груду мусора, заплетенную растениями, и являлись лабиринтом, где, пожалуй, уже похозяйничали кладоискатели, но развалин этих, конечно, не касалась рука исследователей-антиквариев, и несомненно, эти остатки старины навевали и большую меланхолию, и большее очарование, нежели римский Капитолий или Палатинский холм в ту эпоху.
Из более мелких памятников древней святыни Акрополя храмы брауронской Артемиды, Ромы и Августа уже, конечно, превратились в развалины, но изящная часовня, посвященная Нике Аптерос, сохранилась в неприкосновенности и красовалась во всем блеске над обширной мраморной лестницей на южном пирго-с
е Пропилеев. Парфенонская церковь и Эрехтеум в совокупности с
прилежащими к ним зданиями, где жило духовенство, являлись главным центром поселка клириков, тогда как Пропилеи и западные и южные склоны крепости, быть может, были приспособлены под жилье начальника крепости и стражи. Это удивительное сооружение древнего строительного искусства, вероятно, и тогда еще хорошо сохранилось, по крайней мере его фасад, сквозные колоннады и ворота, тогда как прочее, вероятно, подверглось переделкам и перестройке, ибо с трудом можно допустить, чтобы такие обширные помещения, как портики и пинакотека, могли столетиями оставаться без употребления. Допущены ли были в городскую крепость на жительство горожане в эту пору, как и вообще в византийскую эпоху, неизвестно. Расположение Афин защищало жителей от непосредственных набегов морских разбойников; поэтому населению едва ли представлялась надобность искать убежища в Акрополе, да для этого там, пожалуй, не оказалось бы достаточно и места. Тем не менее можно, однако же, допустить, что сами нужды церковных обрядов обусловили создание в крепости незначительного поселка граждан
Попытался ли Михаил Акоминат еще до вторжения франков обеспечить неприкосновенность жизни, имущества, законов, прав и верований афинян, через заключение особого о том договора с Бонифацием, неизвестно, но это весьма вероятно. Так как в качестве архиепископа он являлся вполне законным ходатаем за местное население, то, разочаровавшись в возможности сопротивления, М. Акоминат должен был предпринять попытку для смягчения угрожавших Афинам бедствий путем переговоров с завоевателем. Самую митрополию, т. е. храм Пресвятой Девы Марии, он, по-видимому, попросту поставил под защиту христианского чувства латинцев, но воочию должен был убедиться в безбожном поругании храма, остававшегося в одинаковой мере священным для двух разных эпох и религий. Грубые воины — французы и итальянцы, в которых почтение к церковной святыне было подавлено опытом разграбления всех церквей в Константинополе, взглянули на святыню и дары, сосредоточенные в соборе, лишь как на законную свою добычу. Металлические церковные сосуды были расплавлены и превращены в деньги, и даже епископское книгохранилище подверглось опустошению
Если сравнить те бесчинства, которые учинены были христиа-нами-латинцами над церквями в завоеванной Греции, с терпимостью к храмам, какую древние римляне поставили себе законом в этой же стране, то надо заключить, что языческая религиозность стояла на высшей ступени нравственности, нежели набожность христиан в XIII и последующих веках. По завоевании Афин свирепый Сулла из того же Парфенона не исхитил ни единого из собранных там священных даров и потребовал для себя лишь 40 фунтов золота и 600 фунтов серебра. То ограбление греческих храмов, которое себе впоследствии дозволили Калигула и Нерон — впрочем, только из любви к художественным предметам, — подверглось осуждению со стороны римского общественного мнения. Клавдий вернул фессалийцам медную статую Эрота работы Лисиппа, вывезенную Калигулой, а проконсул Азии Ва-реас-Соранус сумел даже защитить пергамские храмы от хищнических вожделений самого Нерона
Несчастному афинскому архиепископу в эту пору довелось пережить если не такие ужасные дни, какие выпали на долю его брата после штурма Константинополя, то все же очень тягостные. Если Акоминат последовал примеру своего друга, Мануи-ла, архиепископа фиванского, и добровольно отправился в ссылку, то поступил он так потому, что новые властители города лишили его архиепископского стола, превратили Акрополь исключительно в франкский замок, воспретили в соборе богослужение по греческим обрядам и предоставили храм в распоряжение латинского духовенства. Не будучи в состоянии ни помешать этому, ни подчиниться римским церковным законам, как на то пошли иные греческие епископы в покоренных провинциях, Акоминат покинул город, чтобы где-нибудь сыскать себе убежище. Таким образом расстался с Афинами превосходный этот человек, в котором город долгое время находил себе народного трибуна, заступника от византийских сатрапов и красноречивого охранителя непреходящих прав города на уважение человечества. Все те большей частью сохранившиеся, по счастью, писания, речи, стихотворения и послания, с которыми Акоминат обращался к выдающимся личностям своей эпохи, являются бесценными документами для истории рушащейся империи Комненов и Ангелов, а равно и единственными подлинными показаниями, рисующими состояние Афин в Средние века. Нельзя и оценить достаточно высоко всего литературно-исторического течения творений Акомината, ибо они наряду с писаниями Пселла и Евстафия наиболее ясно отражают характер византийско-гуманистической образованности XI и XII столетий. Между прочим, писания эти служат ясным свидетельством, насколько эллинизм продолжал жить в греческой церкви. Можно говорить о возрождении древности на итальянской почве, но отнюдь не на греческой, ибо на последней античный мир никогда не вымирал. Лучи света, источаемые творениями классических авторов, продолжают пронизывать омраченные умы епископов Афин, Фессалоник, Коринфа, Неопатры и Фив, и по временам они являются как бы диадохами языческих мудрецов, переряженными в христианские одежды. Это преемственное развитие греческой культуры внезапно было прервано французским вторжением, вторжение же это положило внезапный конец деятельности Михаила Акомината в Афинах и затушило здесь ту искру умственной жизни, которую этот деятель несомненно будил, раздувая тлеющий пепел древности.
Афинская епархия вместе с землями Мегары была предоставлена на долю крестоносного войска согласно акту, по которому крестоносцы поделили между собой Византию, и маркграф мон-ферратский принялся хозяйничать над этим краем на правах завоевателя. Так как Афины принадлежали к числу греческих портов, доступ к которым был свободен для торговли венецианцев согласно привилегиям, им дарованным от византийских императоров, то на этом основании Республика св. Марка могла предъявлять свои по меньшей мере претензии на властвование над Афинами. Это именно, по-видимому, и побудило позднейших венецианских летописцев к сочинению рассказа о том, будто афиняне через особых послов сами предлагали предать себя под державу венецианской синьории, но что этому их намерению воспрепятствовал Оттон де ла Рош «не без кровопролития». Это утверждение, однако же, никаким историческим документом не подкрепляется, а равно неизвестно и то, чтобы республика заявляла какие-либо споры против предоставления Афин и Мегары в ленное владение де ла Рошу. Тем не менее факт не исключает вероятности того, что афиняне и впрямь предпочитали сделаться скорее подданными венецианцев, чем бургундцев, и что раньше или позднее они схватились за неудавшуюся попытку отдаться под державное покровительство могущественного города, раскинувшегося на лагунах.
Весть о том, что франки завладели Афинами, повергла в удивление Запад, так как там не вполне забыто было славное прошлое этого города, и ученые в монастырях и школах еще хорошо знали, что собой знаменует имя Афин. Альберик deTroisFontaines занес в летопись под 1205 г. «Оттон де ла Рош, сын дворянина Понтия де ла Рош в Бургундии, чудесным образом сделался герцогом афинским и фиванским». Разумеется, это событие могло казаться достойным удивления, ибо знаменитый город, со времен Кодра и тирана Пизистрата не имевший собственного государя, после долгого промежутка времени вдруг получил такового в лице бургундского дворянина.
Новый властитель Афин отрядил воинов для охраны Акрополя, но сам пока не находил досуга устроиться в своем маленьком государстве, диковиннейшем из всех когда-либо достававшихся рыцарственным искателям приключений, — де ла Рош должен был последовать за своим сюзереном в дальнейшие его завоевательные походы против Греции. Прежде всего предстояло уничтожить тирана Леона Сгура. Тщетно осаждал, однако же, Бонифаций скалистые твердыни Навплии, а Оттон де ла Рош в сообществе с Жаком д'Авен (который перед тем занял Халкиду или Негропонт на Эвбее) — коринфскую крепость. Этот последний город все еще процветал благодаря морской торговле. Его древние порты Аехеум и Кенхрея продолжали действовать по-прежнему — один принимая суда, приходившие из Азии, а другой — с Запада. Крепкие стены окружали нижний город, а на недоступной скале высилась коринфская крепость, в изобилии снабженная водой из поместительных цистерн и древней Пирены. Жак д'Авен принудил к сдаче нижний город, и маркграф распорядился возвести здесь укрепленный замок «Монтескье», тогда как Оттон де ла Рош сооружал другое укрепление. Сгур отважно защищал Акро-коринф, и здесь успехи франков были приостановлены. Мужественный архонт здесь, как и в Аргосе и Навплии, еще высоко держал знамя национальной греческой независимости и воспрепятствовал Бонифацию вторгнуться через перешеек в Пелопоннес, но совершенно непредвиденная случайность открыла крестоносцам доступ на полуостров с той стороны, откуда их никто не ожидал.