Общественное движение в России при Николае I

ОТЧЕТ

о выполнении практических заданий

(Реферат)

по курсу

Отечественная история

ОБЩЕСТВЕННОЕ ДВИЖЕНИЕ В РОССИИ ПРИ НИКОЛАЕ
I

СОДЕРЖЕНИЕ

	стр.
ВВЕДЕНИЕ	3
1. Кружки и публицистические выступления передовой интеллигенции в 30-х годах	3
1.1 Политическая поэзия как средство революционной агитации	3
1.2 Кружок студентов Критских	4
1.3 «Литературное общество 11-го нумера»	6
1.4 Сунгуровское общество	7
1.5 Студенческий кружок А.И. Герцена и Н. П. Огарева	8
1.6 Кружек Н. В. Станкевича	10
1.7 «Философические письма» П. Я. Чаадаева	11
2. Основные тенденции в общественном движении 40-х годов XIXв	13
2.1 Формирование революционно-демократического направления	13
2.2 Деятельность Белинского и Герцена в 40-е годы	13
2.3 Славянофилы и их противники	15
2.4 Общественное движение в России и революция 1848 г.	18
ЗАКЛЮЧЕНИЕ	21
СПИСОК ИСПОЛЬЗУЕМОЙ ЛИТЕРАТУРЫ	22

ВВЕДЕНИЕ

Пример декабристов, выступивших на открытую схватку с са­модержавием, несмотря на их поражение, стал мощным стиму­лом для дальнейшего развития русской революционной мысли. «С высоты своей виселицы эти люди пробудили душу у нового поколения; повязка спала с глаз». Эти слова принадлежат Алек­сандру Герцену — человеку, который своей деятельностью с наибольшей полнотой воплотил преемственность, непрерыв­ность революционного процесса в России.

Герцен, как и декабристы, принадлежал к дворянским рево­люционерам. Но эпоха 30—40-х голов XIX в. была тем време­нем, когда поколение, разбуженное декабристами, преодолевая классовую ограниченность их идеологии, переосмысливая их ис­торический опыт, закладывало основы для наступления следую­щего, буржуазно-демократического этапа русского революцион­ного движения. Шла глубокая внутренняя идеологическая под­готовка новых революционных выступлений. Но и в организа­ционном отношении это был переходный этап поисков и неудач, не давший, за редким исключением, сколько-нибудь крупных центров, способных совместить теоретические искания с замыс­лами активного политического действия. 30-е и особенно 40-е го­ды XIX в. были началом мучительных поисков правильной рево­люционной теории, которые привели в итоге русскую революци­онную интеллигенцию к марксизму. Осознание роли народа в истории вело к признанию необходимости привлечения народ­ных масс к решению исторических задач, стоящих перед Рос­сией. Именно это становится в данный период ведущей идеей русского революционного движения.

1. Кружки и публицистические выступления передовой интеллигенции в 30-х годах
1.1 Политическая поэзия как средство революционной агитации

С разгромом декабристов было полностью покончено с создан­ными ими тайными революционными организациями. Но идеи, вдохновлявшие их на подвиг, продолжали жить в умах передовых людей России. Влияние этих идеи сказывалось, в част­ности, в поэтическом творчестве молодо­го А. С. Пушкина. Вольнолюбивые стихи Пушкина станови­лись средством антиправительственной агитации. У многих молодых людей — студентов, офицеров, мелких чиновников — жандармы находили тогда списки стихов, являвшихся подра­жанием пушкинской оде «Вольность».

Отзвуком только что подавленного революционного выступ­ления и в то же время смелым и страстным призывом к борьбе явилась поэзия Александра Полежаева, сына крепостной кре­стьянки, блестяще окончившего в 1826 г. Московский университет. Особой остротой отличалась его поэма «Сашка», по форме напоминавшая «Евгения Онегина», но по существу противо­поставлявшая пушкинскому герою нового героя, бросающего вызов всякого рода гнету, всем ненавистным общественным ус­тановлениям окружающей его жизни. Угнанный царем в сол­датчину, Полежаев продолжал эту идейную линию в своем творчестве, заканчивая «в поэзии первую, неудавшуюся битву свободы с самодержавием»[1]
.

Наряду с распространением политических стихотворений к концу 20-х годов вырабатываются новые, более действенные формы политической агитации — появляются прокламации, так называемые «возмутительные письма», листовки, обращенные к народу. Они имели хождение даже среди крестьян и солдат про­винциальных гарнизонов. При всем разнообразии оттенков со­держащихся в них социальных и политических идей эти агита­ционные документы призывали к вооруженной борьбе с кре­постниками. Исходили они иногда от отдельных лиц. В 1827 г. во Владимире чиновник Петр Осинин задумал организовать «Благоуспешно человеколюбивое общест­во», которое должно было «всемерно стараться об искоренении в России императорской фамилии и свойственников ее»[2]
. В том же 1827 г. возник тайный офицерский кружок в Оренбурге, ставивший перед собой задачу реализации политической програм­мы декабристов, но при широкой пропаганде революционных идей среди солдат, казаков и «простого парода»[3]
.

1.2 Кружок студентов Критских

О проникновении декабристских идей в среду молодежи, о ее стремлении критически освоить опыт декабри­стов свидетельствует кружок студентов Критских. Студенчество, ряды которого все больше пополнялись разночинцами, с восторгом воспринимали подцензурную политиче­скую поэзию. Расправа над декабристами возбудила оппози­ционные настроения части студенчества, усилила его патриоти­ческую активность. В разносословной среде студенческой моло­дежи зрели новые революционные замыслы. Лучшие ее пред­ставители рассматривали себя прямыми продолжателями дела декабристов. Именно так понимала свое назначение и большая группа молодежи, объединившаяся вокруг трех братьев Крит­ских, сыновей мелкого чиновника, воспитанников Московского университета. Кроме 6 участников этого кружка, к следствию по обвинению в «вольномыслии» было привлечено еще 13 лиц, знакомых с Критскими.

Кружок начал складываться в 1826 г. под непосредственным впечатлением от расправы над декабристами. «Погибель пре­ступников 14 декабря родила в нем негодование»,—говорится в материалах следствия о побудительных причинах революци­онной деятельности Петра Критского. При этом подчеркивалось, что «любовь к независимости и отвращение к монархическому правлению возбудились в нем наиболее от чтения творений Пушкина и Рылеева».

Кружок Критских воспринял политическую программу де­кабристов, поставив своей целью «изыскивать средства для преобразования государства, ввести конституционное правление». Участники кружка говорили о необходимости цареубийства и вооруженного переворота, но в отличие от декабристов осуще­ствление революционных преобразований они считали возмож­ным лишь при активном участии народа. Отсюда вытекала про­грамма их практической деятельности — сначала пропаганда для привлечения новых членов тайной организации, а в даль­нейшем — агитация в массах. Особое значение придавалось при этом пропаганде среди солдат Московского гарнизона. Для рас­пространения среди офицеров и студентов один из участников кружка Николай Лушников написал весной 1827 г. стихотворе­ния «Друзья, не русский нами правит», «Мечта» и «Песнь русского», проникнутые революционно-патриотическими идеями.

В кружке обсуждались планы создания типографии для печатания листовок с обращением к народу, выдвигалась идея создания нелегального журнала. В годовщину коронации Николая 1 — 22 августа 1827 г.—предполагалось положить у памятника Минину и Пожарскому на Красной площади прокла­мацию, обличающую преступления царизма перед русским народом. Наивно преувеличивая роль своего кружка, шестеро молодых людей мечтали сделать его руководителем ку­мира революционной молодежи А. С. Пушкина и привлечь к участию в создаваемом обществе опального генерала А. П. Ер­молова.

В результате провокации и крайней опрометчивости дейст­вий его участников кружок был разгромлен в самом начале своей деятельности. В ночь на 15 августа были арестованы Лушни­ков и трое братьев Критских, а затем и двое остальных участни­ков кружка. Замыслы кружка Критских стали для Николая I грозным напоминанием о 14 декабря. Без суда, по его личному распоряжению все шесть участников кружка были заключены бессрочно в крепостные казематы. Судьба их была трагической. Василий Критский умер в 1831 г. в Шлиссельбургской крепости. Михаил, переведенный в 1835 г. рядовым на Кавказ, был вскоре убит в сражении. Петр Критский и Лушников в 1834 г. были переведены в арестантские роты. Многолетнему тюремному заключению подверглись их товарищи – Попов и Тюрин.

Расправа, учиненная над участниками кружка Критских, не внесла «успокоения» в студенческую среду. Преемственность не угасавшего в стенах Московского университета антиправи­тельственного направления вызывала в Николае I нескрываемый страх и ненависть. Он требовал от шефа жандармов особенно тщательно прослеживать связи «преступников» с их живыми и мертвыми «друзьями» (декабристами). Продолжавшие посту­пать от тайных осведомителей донесения позволяли Бенкендорфу считать Московский университет «очагом заразы», откуда «распространяются по стране запрещенные стихи Рылеева и Пушкина...»[4]

Современники единодушно отмечали исключительный энту­зиазм, который вызвали среди передовой русской молодежи ре­волюционные события 1830—1831 гг. Особенно сильное впечат­ление произвело польское восстание. По словам одного из сту­дентов Московского университета тех лет, войну царизма в Польше считали «несправедливою, варварскою и жестокою: в поляках видели страдальцев за родину, а в правительстве на­шем — жестоких тиранов, деспотов»[5]
. Расправа с восставшей Польшей воспринималась как проявление того же деспотизма, который давил русский народ. Враг был общим, и потому так велики были симпатии к восставшим полякам, так тесно сопри­касались идейно и организационно русские студенческие круж­ки с революционно настроенными польскими студентами.

В эти мрачные годы николаевской реакции, когда в России еще не существовало объективных условий для широкой рево­люционной борьбы, в дружеских кружках единомышленников вызревали элементы революционно-демократической идеологии.

1.3 «Литературное общество 11-го нумера»

Одним из таких кружков было студенческое содружество, сложившееся вокруг молодого Белинского.

Рассмотрев и утвердив донесение экзаменаторов, правление Московского императорского университета 30 сентября 1829 г. признало Виссариона Григорьевича Белинского «достойным к слушанию профессорских лекций...»[6]
.Университетское начальство не могло, конечно, предпола­гать, что 11-я комната студенческого общежития, в которой был поселен казеннокоштный студент словесного отделения Москов­ского университета Белинский, станет вскоре одним из центров идейной жизни московского студенчества. Предшественник «пол­ного вытеснения дворян разночинцами в нашем освободитель­ном движении»[7]
, сын штаб-лекаря В. Г. Белинский провел свое детство в тяжелых материальных и нравственных условиях. Сначала уездное училище, затем с 1825 по 1828 г. учеба в Пензенской гимназии завершили его первоначальное образованно. Уже в гимназии Белинский обнаружил страстную любовь к литературе. В поэзии Пушкина и Рылеева он находил мысли и чувства, глубоко созвучные его собственным устремлениям. Суровая и полная лишений жизнь в годы учёбы в гимназии, тесное общение с представителями складывающейся новой разночин­ской интеллигенции — семинаристами — вот те условия и та сре­да, в которых развивались философские и литературные инте­ресы Белинского, закладывалась основа его демократической идеологии. Юношу Белинского отличали самостоятельность мыс­ли, критическое и вдумчивое отношение к той массе идей, кото­рые он черпал из чтения журналов, из знакомства с философ­ской и политической жизнью Запада. В 17 лет, приняв решение поступить в Московский университет, он оставляет гимназию.

27 сентября 1832 г. Белинский был исключен из университета с позорной для ее авторов формулировкой: «По ограничен­ности способностей». Это был акт политической расправы с опас­ным студентом, уже давно бывшим на учете у начальства за деятельное участие в общественной жизни университета.

Студенческие кружки в Московском университете отнюдь не были изолированными организациями. Это со всей очевидностью подтверждается взаимоотношениями членов «Литературного общества 11-го нумера» с революционно настроенными студен­тами-поляками.

Связующим звеном между «Литературным обществом 11-го нумера» и польской революционной молодежью был участник общества И. С. Савинич. Через него в 1831 г. с Белинским сблизился поляк, студент первого курса словесного отделения Фаддей Заблоцкий. Совместно с Заблоцким Савинич учредил тайное польское «Общество любителей отечественной словесности», установив связи с пленными польскими офицерами и студентом-медиком Гаспаром Шенявским. Арест Шенявского по обвинению «в намерении учинить побег в Польшу для присоеди­нения к мятежникам и в подговоре к тому офицеров»[8]
повлек в свою очередь арест в июне 1831 г. нескольких проживавших в Москве поляков, связанных с университетом. Тогда же последо­вал донос студента Полонника о существовании в Московском университете другого общества, связанного с арестованными поляками. Так жандармы узнали о новом студенческом круж­ке, возникшем независимо от «Литературного общества 11-го нумера» и польской группы.

1.4 Сунгуровское общество

Ядро этого кружка, оформившегося к весне 1831 г., составляли студенты Мо­сковского университета Яков Костенецкий, Платон Антонович и Адольф Кноблох. О своем замысле — создании тайного «Обще­ства друзей» для введения в России конституции — Костенец­кий поделился со студентом Медико-хирургической академии П. А. Кашевским. Мысль эта нашла у Кашевского живой от­клик. Но прежде чем составить общество, он предложил, «что­бы лучше узнать людей», начать с организации «Философиче­ского общества».

Вскоре через вольнослушателя Московского университета Ф. П. Гурова друзья сблизились с бывшим воспитанником уни­верситетского пансиона Н. П. Сунгуровым, который и возглавил новый студенческий кружок, более многочисленный, чем «Лите­ратурное общество 11-го нумера» (жандармы арестовали по это­му делу 26 человек).

Подобно участникам кружка братьев Критских, молодежь, сгруппировавшаяся вокруг Сунгурова, рассматривала себя непосредственной преемницей дела декабристов, а сам Сунгуров выдавал себя за члена уцелевшей от разгрома декабристской организации.

Однако участники общества Сунгурова, разрабатывая свою политическую программу, пошли дальше декабристов. Они обсуждали планы подготовки революционного переворота с уча­стием народа. «Для возбуждения ненависти к государю и правительству» предполагалось «разослать по всем губерниям прокламации к народу». Сунгуровцы считали необходимым начать восстание с захвата артиллерии, затем «возмутить находящихся на фабриках людей и всю чернь московскую, ...потом освободить всех арестантов, которые верно будут на стороне освободителей; далее взять непременно арсенал, хотя здесь и мало оружия, но сколько есть, раздать его народу... пойти на Тулу и взять оружейный завод»[9]
. Восстание должно было завершиться рассыл­кой воззваний в разные города России для разъяснения его целей с призывом выслать народных представителей в Москву для разработки конституции.

Общество Сунгурова не успело сложиться в тайную полити­ческую организацию. Его деятельность была пресечена жандармами в самом начале арестом всех участников. В июле 1831 г. Сунгуров и Гуров были приговорены к четвертованию, несколько их соучастников, в том числе Костенецкий и Кошевский, к пове­шению, Козлов — к расстрелу. Спустя полгода смертная казнь была заменена для Сунгурова каторгой, для Гурова — ссылкой в Сибирь, остальным — ссылкой рядовыми на Кавказ.

1.5 Студенческий кружок А.И. Герцена и Н. П. Огарева

В ряду других студенческих кружков, существовавших в Московском университете в начале 30-х годов, следует выделить кружок, группировавшийся вокруг Герцена и Огарева. В нем с особой полнотой выявилась дальнейшая тен­денция развития русского революционного движения. Пример декабристов не только будил революционную активность моло­дой России, он заставлял осознавать причину трагического ис­хода их выступления. Уроки отечественной истории осложня­лись впечатлениями от современной политической жизни Европы — буржуазные революции на Западе оставляли нерешенным социальный вопрос. Герцен и его друзья приходят к мысли о «необходимости другой работы — предварительной, внутрен­ней». Начинаются упорные поиски такой революционной тео­рии, которая указала бы подлинный, истинный путь решения общественных проблем.

Герцен и Огарев вышли из одной социальной среды — круп­ного русского дворянства. Они вынесли из своего детства совер­шенно сходные впечатления бесчеловечного крепостного быта, рано оформившиеся в непреодолимую ненависть к крепостни­честву. Их интенсивному политическому развитию способствовал идейный подъем, предшествовавший выступлению декабри­стов. Воздействие декабристских идей благодаря родственным, семейным и общественным связям особенно сильно испытал в детстве Огарев. Запрещенные стихи Рылеева, политическая лирика Пушкина воспринимались подростками как призыв к политическому действию.

Пламенная романтика трагедий Шиллера с благородными стремлениями его героев, так же как и социальная концепция Руссо, укрепляла сомнения «в разумности и справедливости со­временного общества». Решающим моментом в идейном разви­тии Герцена и Огарева были события 14 декабря 1825 г. и после­довавшая затем расправа Николая I с «первенцами русской свободы».

Символическим местом своего вступления на революционный путь Герцен и Огарев считали Воробьевы горы, где еще юноша­ми в 1827 г. перед расстилавшейся внизу, озаренной заходя­щим солнцем Москвой они поклялись посвятить свою жизнь из­бранной ими борьбе за свободу отечества. Эта юношеская клят­ва — свидетельство упорной работы мысли, приведшей к выводу о несовместимости существующего в России политического и социального строя с идеями свободы и справедливости. Истори­чески конкретное содержание этим понятиям давали события Французской революции, история которой тщательно штудиро­валась обоими друзьями.

Поступив в 1829 г. в Московский университет, они рассмат­ривали пребывание в нем прежде всего с точки зрения своего общественного назначения. Студенческая среда представлялась им наиболее благоприятной для проведения широкой агитации и даже организации тайного политического общества. «Мы во­шли в аудиторию,— писал Герцен о себе и Огареве,— с твердой целью в ней основать зерно общества по образу и подобию де­кабристов и потому искали прозелитов и последователей».

Очень скоро вокруг них стали группироваться радикально настроенные студенты разных факультетов: друг М. Ю. Лер­монтова, автор острого политического памфлета А. Д. Закрев-ский; приятель В. Г. Белинского И. А. Оболенский, его това­рищ В. П. Петров; Е. Н. Челищев — родственник декабриста; сунгуровцы П. А. Антонович, Ю. П. Кольрейф. Деятельный член общества Сунгурова Я. И. Костенецкий был близким другом Огарева. Оформление нового кружка относится к осени 1831 г., когда произошло сближение друзей с вновь поступившими на физико-математический факультет бывшими воспитанниками университетского Благородного пансиона Н. И. Сазоновым и Н. М. Сатиным. Сазонова, по словам Герцена, они нашли «со­всем готовым». Несколько ранее в кружок вошли воспитанник университета А. К. Лахтин, выходец из купеческого сословия; позднее — Вадим Пассек, молодой юрист, только что окончив­ший университет. Он принес в кружок приобретенную «по на­следству» в сибирской ссылке, где он родился и вырос, ненависть к самодержавию. Им был привлечен к кружку врач и переводчик Шекспира Н. X. Кетчер, человек увлекающийся, тип вечного студента. В те годы он горячо разделял политические настроения своих молодых друзей. В числе участников кружка был и будущий известный русский астроном А. Н. Савич, само­забвенно поглощенный своей наукой.

Революционные события 1830 и 1831 гг. во Франции и Бель­гии, восстание в Польше нашли сочувствие в среде студенческой молодежи. Прямое отражение его видно в ряде стихотво­рений юноши М. Ю. Лермонтова, вокруг которого образовал­ся кружок прогрессивно настроенных студентов словесного от­деления. В ходивших по рукам стихотворениях «30 июля.— (Париж) 1830 год», «Пир Асмодея» поэт приветствовал рево­люционный натиск французского народа. Пылкий энтузиазм, с которым встретил герценовский кружок известия о европей­ских революциях, был охлажден их результатом. Наступило пер­вое разочарование в идеалах буржуазного республиканизма. Расправа с лионскими ткачами и трагический исход польского восстания довершили крушение «детского либерализма 1826 г.». Под этим определением Герцен разумел политические идеалы, господствовавшие в кружке с начала его возникновения. Рас­сматривая себя преемниками декабристов, они противопостав­ляли ненавистному самодержавию республику и конституцию, а средством их достижения считали политический заговор.

Равноправие женщины и «реабилитация плоти» в противо­вес ханжеской церковной морали как последовательное распро­странение принципа разумного и свободного существования че­ловека завершали комплекс сенсимонистских идей, восторжен­но встреченных герценовским кружком. С именами Герцена и Огарева связано начало социалистической традиции в русском общественном движении. В идее социализма они нашли основу для решения вопроса о путях развития России и Европы в целом.

Теоретической разработке проблемы социализма были подчи­нены философские, исторические и литературные интересы участников кружка. «Из общих начал моей философии истории должен я вывести план ассоциации»[10]
,— писал Огарев Герцену 30 июля 1833 г. Именно в кружке Герцена впервые с рево­люционных позиций началось глубокое теоретическое пере­осмысление опыта декабристов, был поставлен вопрос о народе как движущей силе исторического развития. Однако «молча­ние» народа в современной им России порождает сомнение в его инициативе, в его революционных устремлениях. Решающее значение придается революционной проповеди.

Стремясь к организованной систематической пропаганде, Герцен разрабатывает в феврале 1834 г. подробный план журнала, сотрудниками которого должны быть участники кружка.

Издание журнала осуществить не удалось. Летом 1834 г. кру­жок был раскрыт жандармами. Делу было придано серьезное политическое значение; по приказу Николая I была создана специальная следственная комиссия, за работой которой он неотступно следил. Внимание следователей особенно привлекли бумаги Герцена и Огарева. Комиссия охарактеризовала Герцена как «смелого вольнодумца, весьма опасного для общества», а Огарева — как «упорного и скрытого фанатика». Арестованные участники герценовского кружка за «непозволительное умство­вание» были высланы из Москвы на неопределенный срок в разные губернии. Сам Герцен был отправлен в Пермскую губернию, а затем переведен в Вятку (ныне Киров).

1.6 Кружек Н. В. Станкевича

В то время как в герценовском кружке теоретические искания были неотделимы от стремления к активной политической деятельности, в другом студенческом объединении, сыгравшем видную роль в идейной жизни 30-х годов,— кружке Н. В. Станкевича — вопросы революционной практики не поднимались.

На основе «Дружеского общества», организованного в 1831 г. студентом словесного отделения Московского универси­тета Я. М. Неверовым, этот кружок окончательно сложился к 1833 г. К этому времени в него вошли исключенный из универ­ситета В. Г. Белинский и его товарищи по «Литературному обществу 11-го нумера». С кружком Станкевича были связаны многие известные деятели русской интеллигенции: поэт И. П. Клюшников, историк С. М. Строев, славист О. М. Бодянский. Кружок объединял таких различных по своим взглядам людей, как Михаил Бакунин и Константин Аксаков (первый активно участвовал в революции 1848—1849 гг. и впоследст­вии стал идеологом анархизма, а второй — одним из лидеров славянофильства).

Сближение Станкевича и его друзей с Белинским способ­ствовало выработке у них того, «большею частью отрицатель­ного», «воззрения на Россию, на жизнь, на литературу, на мир»[11]
, которое, по свидетельству Аксакова, постепенно стало господствовать в кружке Станкевича. К этому «отрицательному воззрению» Станкевич шел трудным путем, преодолевая влия­ние идеалистического учения немецкого философа Шеллинга. Однако, не принимая русской действительности, Станкевич отвергал и революционный путь ее изменения, считая единствен­но возможным путь нравственного перевоспитания народа, мир­ного просветительства.

Характерная для умонастроения участников этого кружка отвлеченность воззрений, подход к реальным социальным и по­литическим проблемам жизни с точки зрения их соответствия идеалистическим философским построениям приходили в проти­воречие с усилившимся в кружке стремлением претворить идеа­лы в действительность. Особенно остро эта проблема вставала перед Белинским. В конце 1834 г. он выступил со своим блестя­щим литературным трудом — циклом критических статей «.Ли­тературные мечтания» (они печатались в газете «Молва»). Ис­ходными идеями цикла Белинского были отрицание русской крепостнической действительности и постановка вопроса о роли народа в историческом процессе. Провозглашая народность главной задачей литературы, он понимал ее как объединение «России народной с Россией европеизированной», т. е. преодо­ление разрыва между интеллигенцией и народом, так траги­чески ощущавшегося молодым поколением.

Не идейное единомыслие, а в значительной мере личное обаяние самого Станкевича объединяло членов кружка. Его пытли­вый ум и глубина его философских исканий невольно привле­кали к нему лучших представителей тогдашней студенческой молодежи. Изучение философии Гегеля, толкование его системы углубили идейные расхождения среди членов кружка. Для многих его участников кружок был как бы школой, где развива­лась теоретическая мысль, повлиявшая на последующую идей­ную дифференциацию. В своем первоначальном составе кружок по существу изжил себя ко времени отъезда Н. В. Станкевича за границу осенью 1837 г.

1.7 «Философические письма» П. Я. Чаадаева

Когда идеологи реакции попытались противопоставить прогрессивным идеям «тео­рию официальной народности», передовая русская интеллигенция ее решительно осудила. Эта «тео­рия» получила свое окончательное оформление под пером нико­лаевского министра просвещения С. С. Уварова. После прове­денной им в 1832 г. ревизии Московского университета, в отчете царю, намечая основные идейные установки нового царствова­ния, он провозгласил «истинно русскими охранительными началами» «самодержавие, православие и народность, составляю­щие последний якорь нашего спасения и вернейший залог силы и величия нашего отечества». Под «народностью», как уже го­ворилось выше, Уваров понимал якобы исконную патриархальную преданность русского народа царскому самодержавию и по­мещикам. Вся история России трактовалась как гармоническое и нерушимое единство самодержавия и крепостного права, как блистательное утверждение все возрастающей мощи и величия русского государства. «Прошедшее России было уди­вительно, ее настоящее более чем великолепно, что же касается ее будущего, то оно выше всего, что может нарисовать себе самое смелое воображение...»,— так выглядела история России в изложении главного столпа охранительных начал шефа жандармов А. X. Бенкендорфа. В том же 1832 г. «научное» обос­нование этой «теории» дал профессор Московского университета М. П. Погодин во вступительной лекции к курсу русской исто­рии. Этот казенный оптимизм пронизывал все сферы полити­ческой и идейной жизни: образование, науку, искусство, литературу и журналистику. Он должен был стать плотиной, которая оградила бы Россию от «растлевающего» влияния рево­люционных идей.

Своеобразным ответом, вызовом идеологам реакции со сто­роны мыслящей России было знаменитое «Философическое письмо», опубликованное в 15-й книжке журнала «Телескоп» за 1836 г. Хотя письмо не было подписано и помечено «Некрополисом», т. е. «городом мертвых», читающая публика разгадала имя автора. Им был друг Пушкина и многих декабристов П. Я. Чаадаев.

Бывший участник декабристской организации — «Союза бла­годенствия», он по возвращении в июне 1826 г. из заграничного путешествия в Россию был подвергнут аресту, а затем бдитель­ному полицейскому надзору. Среди общей подавленности, охва­тившей дворянскую интеллигенцию, изолированный от молодых, только еще созревавших сил, Чаадаев создает серию «Филосо­фических писем», представлявших размышления об историче­ских судьбах России. Всего Чаадаевым было написано восемь писем, но при жизни автора опубликовано только одно — первое, наиболее значительное письмо из всей серии. Оно произвело огромное впечатление на всех мыслящих людей России. Герцен назвал его «выстрелом, раздавшимся в темную ночь».

Отход Чаадаева от движения декабристов был связан с его сомнениями в верности избранного ими пути. Чаадаев оста­вался неизменно верен основной и определяющей идее декабризма: неприми

римости к крепостному праву. Именно эта идея пронизывает прежде всего его «Философические письма».

Признавая поступательный характер общественного разви­тия, Чаадаев не отделял историю России от общеевропейского исторического развития. Но, идеалистически представляя этот процесс, он впал в глубочайшее заблуждение, усмотрев движу­щую силу социального прогресса Западной Европы в католицизме. Роковым злом в истории России было, по мысли Чаадаева, принятие ею христианства от византийской церкви. Правосла­вие, по его мнению, отторгнуло Россию от общеевропейского культурного развития, лишило ее социальных и политических достижений западной цивилизации. Отсюда безысходно мрачная оценка прошлого и настоящего России.

Путь к преодолению отсталости крепостной России и приоб­щению ее к общеевропейскому прогрессу Чаадаев видел лишь в усвоении русскими «истинно христианского мировоззрения». Однако сущность религиозной концепции Чаадаева заключалась не в апологии католицизма. Его современную каноническую форму, как и всю христианскую теологию, он считал уже прой­денным этапом человеческого развития. Он рассматривал ка­толицизм лишь как действенное средство для осуществления социального идеала, рисовавшегося Чаадаеву в виде утопии, близкой к сенсимонизму или христианскому социализму. Социа­листическая утопия Чаадаева возникла на той же исторической почве, что и социалистические искания в кругу Герцена и Ога­рева. Она также была порождена разочарованием в буржуазном социальном порядке, утвердившемся на Западе после евро­пейских революций, непониманием его классовой сущности и исторической отсталостью России.

Продиктованная глубоко патриотическими чувствами концепции Чаадаева при всей своей антикрепостнической направленности была глубоко ошибочной. Примыкая к прогрессивному общественному лагерю, Чаадаев остался в стороне от дальней­шего развития освободительного движения в России, лучшие представители которого, высоко ценя его смелое и открытое выступление против николаевской реакции, видели всю узость и ограниченность его позитивных решений, покоящихся на теологической основе.

За свое неслыханно дерзкое выступление против официальной идеологии Чаадаев подвергся одной из наиболее утонченных по жестокости кар: человек, осмелившийся открыто бросить вы­зов апологетам самодержавия и крепостничества, был объявлен по распоряжению царя сумасшедшим. «Высочайшая воля» была передана шефом жандармов московскому военному генерал-губернатору кн. Д. В. Голицыну в форме лицемерного полицейско-иезуитского предписания, рекомендовавшего подвергнуть Чаадаева домашнему заключению во избежание «вредного влия­ния» на него «сырого и холодного воздуха» с ежедневным по­сещением «искусного медика», т. е. правительственного агента[12]
.

2. Основные тенденции в общественном движении 40-х годов XIXв
2.1 Формирование революционно-демократического направления

Напряженность и острота идейных исканий особенно усилились в 40-х годах. Это было объективным отражением все углублявшегося кризиса крепостнической системы, веками копившейся революционной энергии придавленного помещичьим и самодер­жавным гнетом крестьянства, которая ближе к середине столе­тия все чаще прорывалась в виде стихийных возмущений. Но­вая революционная теория, выражавшая интересы самого угне­тенного класса русского общества — крестьянства, несла в себе качественно новые по сравнению с декабристской идеологией элементы: признание решающей роли народа в историческом развитии, материализм и утопический социализм. Революционная мысль формировалась и крепла в борьбе с реакционными философскими системами, в острых схватках со всеми видами идейного оправдания существующего социально-политического строя. Как самая активная ведущая сила общественного развития революционное направление определяло и развитие фило­софской, политической, литературной и эстетической мысли.

Во главе его стояли Белинский и Герцен — идейные вож­ди этого «удивительного времени наружного рабства и внут­реннего освобождения»[13]
.

2.2 Деятельность Белинского и Герцена в 40-е годы

Осознав ограниченность субъективного идеализма, Белинский разочаровался в учении немецкого философа Фихте, которым увлекались друзья Станкевича. Но, переживая, по собственному признанию, «жажду сближения с действительностью», в условиях самой мрачной реакции Бе­линский ошибочно воспринял гегелевскую формулу «все действительное — разумно» как утверждение исторической право­мерности николаевской монархии. Это заблуждение отразилось в направлении журнала «Московский наблюдатель», который он редактировал в 1838—1839 гг. В работе журнала участвовали привлеченные им многие члены кружка Станкевича. Однако ни­какое логическое оправдание произвола и угнетения не могло удовлетворить стремления Белинского к активному воздействию на действительность.

В октябре 1839 г. Белинский переехал в Петербург, где воз­главил критический отдел журнала А. Краевского «Отечествен­ные записки». Мертвящая атмосфера столицы с ее бюрократией, военщиной, жандармерией, бьющими в глаза социальными кон­трастами способствовала быстрейшему изживанию Белинским «насильственного примирения» с действительностью, как сам он позже назвал свои воззрения тех лет. Именно в это время про­изошло его сближение с Герценом, с которым он впервые по­знакомился еще в Москве летом 1839 г., когда Герцен ненадол­го приезжал из своей ссылки.

Годы, проведенные в ссылке, открыли перед Герценом мир крепостной России во всей его неприглядной наготе. Он видел русских мужиков, шедших по Владимирке на каторгу, нищих, забитых, вымирающих от голода и болезней удмуртов, он был очевидцем вопиющих злоупотреблений местных администрато­ров и безудержного произвола помещиков. Все эти впечатления свели в конечном счете на нет налет мистицизма и религиозности в настроении Герцена в начале ссылки. Столкнувшись по возвращении в Москву с участниками кружка Станкевича, он был поражен теми политическими выводами, какие делались ими из философских рассуждений Гегеля, и решительно восстал против них. В ожесточенных спорах с Белинским Герцен от­стаивал свои социалистические убеждения, боролся за сохране­ние революционной преемственности в русском общественном движении. Поддержку он нашел только у Огарева, уже вернув­шегося к тому времени из пензенской ссылки. Оставшийся верным идеалам юности, Огарев писал тогда:

Есть к массам у меня любовь

И в сердце злоба Робеспьера.

Я гильотину ввел бы вновь...

Вот исправительная мера![14]
'

15 то время как Герцен и Огарев принялись штудировать труды Гегеля, чтобы подвергнуть глубокой критике его учение, Белинский, опережая всех, сам дошел до истинного понимания диалектики. В письме к В. П. Боткину от 10—11 декабря 1840 г. он провозглашает разумность «идеи отрицания как исторического права... без которого история человечества пре­вратилась бы в стоячее и вонючее болото...». На почве кри­тики учения Гегеля происходит идейное сближение Белинского с Герценом.

В 1841 г. Герцен снова был выслан, на этот раз в Новгород. Он воспринял это как грозное напоминание о необходимости активного действия. «Я было затерялся (по примеру XIX века) в сфере мышления, а теперь снова стал действующим и жи­вым до ногтей,— писал он в этой связи Огареву,— самая злоба моя восстановила меня во всей практической доблести, и, что забавно, на самой этой точке мы встретились с Виссарионом и сделались партизанами друг друга. Никогда живее я не чувствовал необходимости перевода,— нет — развития в жизнь философии»[15]
. Так теоретические искания русских революцион­ных мыслителей проверялись социальной практикой жизни.

В единстве теории и практики Герцен видит основу взаимо­отношений науки и жизни.

В «Письмах об изучении природы» (1844 —1846 гг.) —этом крупнейшем произведении материалистической мысли в Рос­сии — Герцен на обширном материале вскрывает закономер­ности развития природы и мышления.

В. И. Ленин подчеркивал громадную историческую заслугу Герцена, который сумел в крепостной России 40-х годов XIX в. встать в уровень с величайшими мыслителями своего времени. Ленин отмечал, что «Герцен вплотную подошел к диалектиче­скому материализму и остановился перед — историческим мате­риализмом»[16]
. Сделав из философии Гегеля революционные вы­воды, Герцен обосновывал неизбежность утверждения социа­листического строя как воплощение единства бытия и разума. Белинский, руководя в течение 1839—1840 гг. критическим отделом журнала «Отечественные записки», старался превра­тить его в орган революционно-демократической мысли. Идея отрицания, ставшая, по словам Белинского, его богом, опре­деляла критическое направление журнала. Литература и ис­кусство оценивались им с точки зрения исторических задач, стоящих перед обществом.

Главной задачей было, по миопию Белинского, уничтожение крепостного права. Но открыто говорить об этом в печати тогда, было невозможно. Поэтому Белинский ограничивал свои высказывания двумя связанными с этой задачей вопросами: о правах личности и о судьбах исторического развития России. Их разрешению была подчинена вся литературно-критическая дея­тельность Белинского.

Вопрос освобождения личности он решал с позиций рево­люционных и глубоко гуманистических, отстаивая права не исключительной личности, а «простого человека». Это был сме­лый вызов феодальному господству. Конечный результат борь­бы за свободу личности Белинский видел в торжестве социали­стических идеалов. Идея социализма воспринималась им как «идея идей, бытие бытия, вопрос вопросов, альфа и омега веры и знания. Она вопрос и решение вопроса». Именно в ней Белинский находил и решение проблемы исторического раз­вития России, которое он рассматривал в русле общечеловече­ской истории.

Публицистические выступления Герцена и Белинского вызы­вали яростную злобу со стороны идеологов реакции. Пропагандисты «теории официальной народности» типа Булгарина и Гре­ча не брезговали при этом прямыми политическими доносами, раскрывая III отделению революционный смысл литературной деятельности Белинского и Герцена. По существу смыкались с клеветниками такие теоретики и апологеты самодержавия, как профессора Московского университета М. П. Погодин и С. П. Шевырев. Издававшийся Погодиным с 1841 г. при бли­жайшем участии Шевырева журнал «Москвитянин» противостоял передовой литературно-общественной мысли, выступая яростным оппонентом «Отечественных записок».

2.3 Славянофилы и их противники

На рубеже 30—40-х годов XIX в. в кругах русского либерального дворянства возникло и идейное течение, получившее название славя­нофильства. Крупнейшими представителями славянофильства, развивавшими свои взгляды в философских, исторических и ли­тературно-критических сочинениях, в публицистических стать­ях, были А. С. Хомяков, братья И. В. и П. В. Киреевские, братья К. С. и И. С. Аксаковы, Ю. Ф. Самарин, А. И. Кошелев и ряд других. По своей социальной сущности это была идеология по­мещиков, стремившихся найти выход из нараставшего кризиса крепостного хозяйства в сочетании незыблемого помещичьего права на землю с некоторыми элементами буржуазного развития.

В идеологии славянофилов с наибольшей последователь­ностью выразилась робость нарождавшегося русского либерализ­ма перед революционным путем развития Запада. С позиций обуржуазившегося помещика славянофилы стремились найти решение стоявших перед Россией социальных проблем в исторически сложившихся специфических условиях русской жизни. Это был как бы консервативный либерализм, устремленный к идеализированному прошлому. Там, где Чаадаев видел причину застоя, славянофилы усматривали источник преимущества Рос­сии перед Западом. Славянофильская доктрина имела в своей основе историческую концепцию, построенную на мистических основаниях немецкой идеалистической философии (хотя на сло­вах славянофилы отвергали философские системы Запада).

Славянофилы считали, что основы христианской религии со­хранены в своем истинном виде только православной церковью. Сочетание истинного христианства, глубоко вошедшего, по их мнению, в сознание русского народа с «естественным развитием народного быта»[17]
, и определило самобытность русской жизни, характер ее исторического развития, прямо противоположного Западу. Коренные начала русского народного быта славянофилы видели в общинном землепользовании и самоуправлении. Отрицая классовый антагонизм интересов крестьян и помещиков, они отстаивали представление о патриархальном характере помещичьей власти над крестьянами. Вся концепция славянофильства была подчинена отрицанию общей исторической закономерности и утверждению самобытности русского исторического процесса, при котором «закон переворотов, вместо того чтобы быть условием жизненных улучшений, есть .условие распадения и смерти...»[18]
.Развитие России совершалось и должно со­вершаться «гармонически и неприметно», т. е. путем постепен­ных преобразований, проводимых сверху. Славянофилы при­знавали необходимость отмены крепостного права, но хотели сохранить при этом помещичье право на землю, феодальные повинности крестьян и верховную власть помещика над об­щиной.

Говоря о политических реформах, славянофилы ратовали за расширение начал местного самоуправления, созыв Земского со­бора с сохранением верховной власти царя, введение гласности, открытого судопроизводства, отмену телесных наказаний. И со­циальная, и политическая программа славянофилов несла на себе печать противоречивой тенденции сочетать идеологию кон­сервативного помещика с повелительными требованиями време­ни. Начатая славянофилами большая и плодотворная работа по изучению русской национальной культуры, народного быта и творчества объективно способствовала углублению демокра­тической тенденции в развитии культурной жизни.

Доказывая несостоятельность утверждений о самобытности русского исторического процесса, противники славянофилов из рядов либеральной интеллигенции исходили из признания общ­ности исторического развития России и стран Запада. Поэтому их называли западниками.

Между славянофилами и западниками шел спор о решении все того же кардинального вопроса русской жизни — вопроса крепостного права, который только в силу невозможности его открытой постановки дебатировался в плоскости «самобытно­сти» русского исторического процесса или признания его общ­ности с западным со всеми следующими отсюда выводами. За­падничество — антикрепостническое по своей сущности идей­ное направление — объединило на первом этапе в общей борь­бе против славянофилов широкие круги передовой интелли­генции. К Белинскому и Герцену, возглавившим борьбу против славянофилов, примыкали в первой половине 40-х годов вы­дающийся просветитель-историк Т. Н. Грановский, искусствовед и публицист В. П. Боткин, молодой ученый-юрист К. Д. Кавелин, журналист Е. Ф. Корш, известный актер М. С. Щепкин, Т, Н. Грановский коллеги Грановского по Московскому университету Д. Л. Крюков, П. Г. Редкий, П. Н. Кудрявцев и ряд других выдающихся деятелей. Ожесточенные словесные турниры между западни­ками и славянофилами, по воспоминаниям современников, были одним из характернейших и ярких явлений литературно-общественной жизни Москвы 40-х годов. В салоне А. П. Елагиной (матери Киреевских), у Чаадаева, в доме литератора Н. Ф. Пав­лова в определенные дни недели собиралось литературное и ученое общество. Эти беседы привлекали многочисленных слу­шателей как модное и оригинальное развлечение. Выступления заранее готовились, зачитывались специально подготовленные статьи, рефераты, доклады. С особой силой и блеском развер­нулся на этих диспутах полемический талант Герцена.

Политическое лицо славянофильской партии было ясно для Герцена. В дневниковой записи от 6 ноября 1842 г. он фикси­рует мысль о прямой связи между ненавистью славянофилов к Западу с их ненавистью «ко всему процессу развития рода человеческого», «к свободе мысли, к праву, ко всем гарантиям, ко всей цивилизации»[19]
. Считая славянофильскую партию «ре­троградной, негуманной, узкой», Герцен признавал за ее от­дельными представителями благородство побуждений. Но «дикая нетерпимость славянофилов», их приемы литературной борьбы, порой носившие форму прямых доносов, как, например, сти­хотворные послания Языкова «К не нашим» (1844 г.), убедили Герцена в правоте Белинского, восставшего против всяких ком­промиссов со славянофилами. На страницах «Отечественных записок» Белинский вел бой с партией «мистиков, ханжей, лицемеров, обскурантов...»[20]
, обрушивая на «Москвитянина» (в котором славянофилы по многим вопросам выступали сов­местно с Шевыревым и Погодиным) всю силу своего беспощад­ного сарказма. Белинский развенчивал славянофилов за их «мистические предчувствия победы Востока над Западом», за консервативные социально-исторические идеи, за поиски идеа­ла не в будущем, а в прошлом России.

Против исторической концепции славянофилов была заостре­на и деятельность выдающегося русского ученого-просветителя Т. Н. Грановского. Приступив с осени 1839 г. к чтению лекций по истории средневековья в Московском университете, он сразу же столкнулся с влиянием славянофильских идей на студен­ческую молодежь. В письме Н. Станкевичу 27 ноября 1839 г. Он с возмущением писал о славянофилах, видевших в реформах Петра I источник всех зол России. Будучи убежденным запад­ником, Грановский с университетской кафедры восставал против славянофильской фальсификации истории Европы и России.

Особенно широкий общественный резонанс имели публичные лекции Грановского, прочитанные им в 1843 и 1845—1846 гг. Это был вызов не только славянофильской партии, но открытое изложение представителем передового лагеря идей единства исторического процесса, прогресса и гуманизма. Грановский в лекциях проводил недвусмысленные параллели между антич­ным рабством или средневековым крепостничеством с отжившим общественным строем николаевской России. Он подчеркивал роль народа в истории, уделял основное внимание истории на­родных движений, борьбе народа за социальное и национальное освобождение. Хотя и не являясь сторонником революционных и социалистических идей, Грановский будил критическую мысль у своих слушателей; его лекции привлекали необычайно широ­кую аудиторию и сопровождались бурным изъявлением симпа­тий к лектору. Глубокая эрудиция, ораторский талант и высокие человеческие качества делали Грановского для современников олицетворением передовой науки, несовместимой с пресловутой «теорией официальной народности». Оценивая историческое зна­чение деятельности Грановского, Герцен писал, что «...кафедра Грановского выросла в трибуну общественного протеста»[21]
.

2.4 Общественное движение в России и революция 1848 г.

22 апреля Николай I отдал распоряжение об аресте петрашевцев, а 26 апреля 1849 г.был объявлен манифест о начале венгерского похода. Близость этих двух дат не была случайностью. Выступая на вооруженное подавле­ние европейской революции, царизм — эта «великая опора европейской реакции»[22]
— обеспечивал свой далеко не проч­ный тыл.

События 1848 г. в Европе усугубили ту напряженность внутреннего положения, которая сложилась в то время в России.

Через русскую и иностранную периодическую печать, из ча­стной переписки, от приезжающих из-за границы, путем пря­мого контакта с жителями пограничных районов информация о происходящем получала широкое распространение. Царизм мобилизует все средства, чтобы оградиться от Европы: от пря­мого запрещения въезда иностранцев до введения чрезвычай­ных цензурных мер. Так называемый Меныниковский комитет требовал от журналов содействия «правительству в охранении публики от заражения идеями, вредными нравственности и об­щественному порядку». Для реализации этих требований 2 ап­реля 1848 г. учреждается Бутурлинский комитет по делам пе­чати, устанавливающий неограниченный цензурный террор. Даже теоретик «официальной народности» министр просвеще­ния С. С. Уваров оказывается для того времени недостаточно консервативным и заменяется воинствующим реакционером П. А. Ширинским-Шихматрвым.

Но никакие охранительные меры не могли остановить развития русского общественного движения, активизируемого вли­янием революционных событий. Идет дальнейшее размежева­ние общественных течений. Славянофилы восприняли револю­цию 1848 г. как грозное предупреждение России о пагубности европейского пути, ведущего к «язве пролетариатства» и следу­ющей за этим «анархии». В сохранении самобытности России, нерушимости самодержавия, в отказе от всяких политических преобразований, якобы приведших Европу к полному банкрот­ству, видели они спасение России. Отвращение славянофилов от всего европейского доходило до смешного, поскольку «евро­пейское» воспринималось ими как «революционное». Наиболее воинствующие из них, вроде Константина Аксакова, требуя воз­врата к истинно русским «спасительным началам», демонстра­тивно отпустили бороды и обрядились в русские старинные кафтаны pi мурмолки. С восторгом и энтузиазмом приветствуя контрреволюционный поход царизма в Венгрию, славянофилы объединились с такими апологетами самодержавия, как Шевырев и Погодин.

Одновременно выявились классовые позиции либералов-за­падников, которых сближало со славянофилами резко отрица­тельное отношение к революционным методам борьбы, стремле­ние разрешить вопрос о крепостном праве путем мирных ре­форм.

Наиболее отчетливо эти настроения проявились у В. П. Бот­кина, П. В. Анненкова и особенно у Б. Н. Чичерина, тогда еще студента Московского университета. С воодушевлением встретив известия о Февральской революции в Париже, он был как «гро­мовым ударом» поражен июньским восстанием парижского про­летариата. По его мнению, это было выступление «разнуздан­ной толпы, готовой ниспровергнуть те самые учреждения, кото­рые были для них созданы».

Непосредственный свидетель революционных событий в Ита­лии и Франции, очевидец трагических июньских дней, Герцен тоже пережил чувство глубочайшего разочарования во всем происходящем. Но скептицизм Герцена не имел ничего общего со скептицизмом либералов-западников, отрекшихся от револю­ции. Социальный смысл его с предельной глубиной объяснил В. И. Ленин: «Духовный крах Герцена, его глубокий скепти­цизм и пессимизм после 1848 года был крахом буржуазных ил­люзий в социализме. Духовная драма Герцена была порожде­нием и отражением той всемирно-исторической эпохи, когда ре­волюционность буржуазной демократии уже умирала (в Евро­пе), а революционность социалистического пролетариата еще не созрела»[23]
. В то время как Чичерин проклинал «разнузданную толпу», посмевшую посягнуть на республиканские учреждения, Герцен проклинал «мир оппозиции, мир парламентских драк, либеральных форм — тот же падающий мир», прикрывающий социальное порабощение трудящихся масс. В этот критический момент своего идейного развития Герцен, убедившись в контрре­волюционной сущности либеральной буржуазии, бессилии де­мократии, пришел к выводу, что осуществление социалистиче­ского идеала для умирающей европейской цивилизации — воп­рос отдаленного будущего. Но если Белинский к концу жизни, будучи не удовлетворен абстрактной отвлеченностью, чисто про­светительным характером утопического социализма, шел в своих теоретических исканиях в направлении к пониманию социализ­ма как естественноисторической закономерности общественного развития, связанной с материальными интересами наиболее уг­нетенного класса буржуазного общества, то Герцен под влияни­ем исхода революции 1848 г. и утраты веры в социалистическое будущее Европы пришел к идее «русского», «крестьянского со­циализма».

В русской поземельной общине, социалистический элемент в которой усматривали и петрашевцы, он увидел залог и искомую форму социалистического будущего России. «Русский соци­ализм» как соединение специфических основ русского крестьян­ского быта с западноевропейской наукой — вот форма созданно­го Герценом утопического социализма. Его исходным положе­нием было представление о крестьянской поземельной общине, сохранившейся в России с далеких времен, как о реальной пред­посылке, экономическом основании социалистического будущего России. Это было утопией, так как «русский социализм», так же как и утопический западноевропейский социализм, не мог подняться до понимания всемирно-исторической роли проле­тариата как единственного класса, способного возглавить борь­бу народных масс за социализм и создать условия для его по­строения.

Однако, будучи утопией, «русский», «крестьянский социа­лизм» был в предпролетарскую эпоху наиболее радикальной де­мократической идеологией, выражавшей интересы русского кре­стьянства, стоявшего на пороге буржуазной революции. Герцен нашел в нем теоретическую основу в борьбе за новую Россию. Ознакомление Запада с неизвестным ему миром русской жизни и служение России вольным русским словом — революционной пропагандой — таковы были благородные задачи, которые по­ставил перед собой Герцен, навсегда оставшись за границей.

Революция 1848 г. ускорила процесс идейного формирования будущего вождя русской революционной демократии Н. Г. Чер­нышевского. К мысли «о возможности и близости у нас революрашевцами и особенно с А. В. Ханыковым. «Он показал мне,— записал Чернышевский в дневнике И декабря 1848 г.,— множе­ство элементов возмущения, напр., раскольники, общинное уст­ройство у удельных крестьян, недовольство большей части слу­жащего класса и проч...»

Вращаясь в наиболее радикальных кругах петербургского общества, посещая, в частности, с осени 1849 г. кружок литера­тора и педагога И. И. Введенского, Чернышевский с удовлетво­рением отмечал широкое распространение в кругах демократи­ческой интеллигенции революционных и социалистических идей. Собственный жизненный путь Чернышевский определил для се­бя уже совершенно точно. «Через несколько лет я журналист и предводитель или одно из главных лиц крайней левой сторо­ны...»,— записал он в дневнике в день своего совершеннолетия — 11 июля 1849 г.

«Крайняя левая» — это и есть революционно-демократиче­ское направление, подготовленное идейной борьбой 30—40-х го­дов XIX в.

Отзвуки этой борьбы мы явственно ощущаем в обществен­ном движении и в развитии передовой мысли на Украине, в Прибалтике и в других районах России.

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Николай I думал уничтожить все ростки вольномыслия в русском обществе. Это не удалось. Трудно било запретить людям думать, обмениваться мнениями, сближаться, имея схожие настроения и мнения. После разгрома декабристов, центр общественного движения переместился из армии в студенческие кружки, в редакции газет и журналов. Новое поколение имело хорошую теоретическую подготовку, но ему не хватало практического жизненного опыта. Поэтому из философских посылок не всегда делались правильные выводы, а за ошибки приходилось дорого расплачиваться.

Западники и славянофилы вошли в историю как "люди сороковых годов" - люди осмелившиеся на поиск истины в условиях николаевского царствования. Революционные события 1848 года в Европе отозвались в России волной репрессий и усилением цензурного гнета.

После расправы с Петрашевцами, в последние годы царствования Николая 1, общественная жизнь России казалось, совсем замерла. При Николае 1 никто не разрабатывал конституционных проектов, но был основательно поставлен вопрос о правах человека. В 40-е годы движение стало более широким, чем при декабристах. Теперь заметную роль в нем играли разночинцы. Начавшийся этап освободительного движения можно назвать дворянско-разночинским.

"Удивительное время наружного рабства и внутреннего освобождения."

А.И.Герцен.

После расправы с декабристами общественное сопротивление было загнано внутрь, и в течение всего николаевского царствования проявлялось публично лишь в форме литературной полемики.

СПИСОК ИСПОЛЬЗУЕМОЙ ЛИТЕРАТУРЫ

1. И. А. Федосов. Революционное движение в России во второй чет­верти XIX в. М., 1958

2. «Декабристы и их время». М.— Л., 1951

3. История СССР с древнейших дней Серия первая. Том IV., 1967

[1]
В. П. Огарев. Избранные социально-политические и философские произведения, т. I. M., 1952, стр. 447.

[2]
И. А. Федосов. Революционное движение в России во второй чет­верти XIXв. М., 1958, стр. 51.

[3]
И. А. Федосов. Революционное движение в России во второй четверти XIX в., 1958, стр. 53, 57.

[4]
«Декабристы и их время». М.— Л., 1951, стр. 232.

[5]
Я. Костенецкий. Воспоминания из моей студенческой жизни. «Русский архив», 1887, № 5, стр. 75.

[6]
«Литературное наследство», т. 56. М., 1950, стр. 310.

[7]
В. И. Ленин. Полное собрание сочинений, т. 25, стр. 94.

[8]
«Литературное наследство», т. 56, стр. 386.

[9]
И. А. Федосов. Указ. соч., стр. 97-98

[10]
Н. П. Огарев. Избранные социально-политические и философские произведения, т. II. М-, 1956, стр. 266.

[11]
К. С. Аксаков. Воспоминание студентства 1832—1835 годов. СПб.,1911, стр. 17.

[12]
М. К. Лемке. Николаевские жандармы и литература 1826—1855 гг. СПб., 1909, стр. 414.

[13]
А. И. Герцен. Собрание сочинений в 30 томах, т. XIV. М., 1958, стр. 157.

[14]
Н. П. Огарев. Избранные произведения, т. 2. М., 1956, стр. 18.

[15]
А. И. Герцен. Собрание сочинений в 30 томах, т. XXIIМ 1961 стр. 103—104.

[16]
В. И. Ленин. Полное собрание сочинений, т. 21, стр. 256.

[17]
И. В. Киреевский. Полное собрание сочинений, т. I. M., 1911, стр. 217.

[18]
И. В. Киреевский. Полное собрание сочинений, т. Т, М., 1911, стр. 209. 338

[19]
А. И. Герцен. Собрание сочинений в 30 томах, т. II. М., 1954, стр. 240.

[20]
В. Г. Белинский. Полной собрание сочинений, т. XII. М., 1956, стр. 104.

[21]
А. И. Герцен. Собрание сочинений в 30 томах, т. IX. М., 1956, стр.122.

[22]
К. Маркс и Ф. Энгельс. Сочинения, т. VT, стр. 9.

[23]
В. И. Ленин. Полное собрание сочинений, т. 21, стр. 256.