Терроризм в истории политической мысли России

Курсовая работа

по истории России

на тему:

"Терроризм в истории политической мысли России"

Москва, 2009

ВВЕДЕНИЕ

Прежде чем говорить об историческом осмыслении современниками рассматриваемого феномена, требуется реконструировать его обыденное восприятие. Терроризм в начале XX века стал для российского общества повседневным явлением. Широкое распространение получили анекдоты и афоризмы по поводу терактов. Шуткой дня, к примеру, было предупреждение «Осторожно, апельсин». Заложенный в ней «черный юмор» раскрывается при проведении терминологический контекстуализации, в данном случае установления ассоциативного ряда между апельсином и бомбой.

Анекдотическим персонажем выступал С.Ю. Витте, обнаруживавший в анекдотах свое бессилие перед терроризмом. Так, согласно одной из популярных шуток, ему приписывалась намерение заменить золотые деньги динамитом, поскольку динамит течет в Россию, а золото утекает. «Счастье, - гласил распространенный афоризм, - подобно бомбе, которая подбрасывается: сегодня - под одного, завтра - под другого».

Показательно, что в современном обществе анекдоты про чеченский терроризм не звучат. Само их появление было бы воспринято как кощунство. Подавляющее же большинство российских обывателей начала XX века не воспринимали терроризм массовой трагедией, относя угрозы его воздействия к узкому слою правительственных чиновников. Таким образом, генезис романтического направления в историографии истории революционного терроризма восходил к его повседневному пониманию.

Ситуацию в регионах страны иллюстрирует случай обращения к П.А. Столыпину, тогда еще саратовскому губернатору, двух начальников охранных отделений, просивших, чтобы, когда их убьют, он позаботился о семьях. И действительно, они были убиты. Государственные чиновники находились как бы на заклании у террористов.

Стиралась грань между революционным терроризмом и криминалитетом. П.Б. Струве, писав о «революционере нового типа», подразумевал некий симбиоз политического радикала и уголовника, не подверженного рефлексии моральных условностей. Именно террористы определили эпатажный, во многом художественный образ русского революционера начала XX века.

Неонародовольческое направление

Попытки исторического осмысления нового этапа развития терроризма в России предпринимались, прежде всего, представителями тех партий, которые использовали его в качестве одного из главных средств политической борьбы. Причем наряду с оптимистическими оценками о массовости современного терроризма высказывались и скептические взгляды. Новая генерация боевиков обвинялась в аморализме. Газета с характерным названием «Секира» в 1906 г. предупреждала, что «революционный организм заражен нечаевщиной, чудовищной болезнью... вырождением революционного духа».

Для авторов, принадлежащих к протеррористическому направлению в историографии революционного движения, было характерно противопоставление всех оппозиционных самодержавию организаций по их отношению к терроризму. Поэтому в истории освободительной борьбы ими выделялось лишь два течения - соответственно, террористическое и культурническое. Ввиду такого подхода социал-демократы уравнивались с некоторыми умеренными группами в народничестве, даже с лавристами 1870-х годов.

Волна историографической апологии терроризма была инициирована изданием в 1893 г. в Женеве брошюры П.Ф. Алисова «Террор». Она адресовалась некому неизвестному товарищу, которым, как выяснилось много лет позже, являлся другой видный адепт террористической тактики В.Л. Бурцев. Именно он убедил автора в целесообразности и своевременности появления такого рода труда. Будучи человеком довольно состоятельным, П.Ф. Алисов издал книжку за собственный счет. В ней он развивал концепцию «чистого терроризма». Яркий, афористический стиль изложения производил особое впечатление на читателей. П.Ф. Алисов не чуждался и непечатных выражений, что позволило Т.В. Плеханову в рецензии на одну из написанных им в таком стиле книг иронически посоветовать ему, поубавить крепость высказываний, ибо, в противном случае, его сочинения перестанут читать дамы. Из современной экстремистской литературы в стилистическом отношении и алисовским текстам наиболее близка национал-большевистская «Лимонка».

Именно в терроризме видел П.Ф. Алисов главный завет и наследие народовольцев для последующих поколений русских революционеров. Отказ же от террористической тактики, полагал он, привел «Народную волю» к поражению. Она, по оценке публициста, вместо того, чтобы сосредоточиться на организации терактов, распыляла свои силы на составление утопических программ, устройство тайных типографий, организацию кружков среди военных и т.п. Планы народного восстания и захвата власти П.Ф. Алисов классифицировал как несбыточные. Терроризм же, - писал он, - уже сам по себе является программой: «... взорванный дворец, в прах обращенный колоссальный поезд... царь, разорванный в лохмотья среди бела дня... - в своем роде заповеди, произнесенные на Синае, среди туч, молний, громов.... Как были ясны дела революционеров! Как они много говорили за себя, не нуждаясь в сложных программах!».

Особое негодование публициста вызывала «идиотская», по его оценке, антитеррористическая теза социал-демократов - «вы убьете одну гадину, выползет другая». Систематическое, а не единичное истребление, представителей правящего класса, полагал П.Ф. Алисов, опровергает социал-демократический скепсис. Следует, призывал он, уничтожить «несколько коронованных гадин подряд», тогда оставшиеся «стали бы благонравнее, милее, добрее и задумчивее».

Перспективы развития терроризма П.Ф. Алисов связывал с дальнейшим техническим прогрессом. Особые надежды им возлагались на бомбы, отсутствовавшие в арсенале предшествующих поколений революционеров. Если от револьверов и кинжалов носители высшей власти могли уберечься, организуя на десятки миллионов народных денег священные охраны, то от действия взрывных метательных снарядов спасения для них не было. Бомбы, полагал П.Ф. Алисов, заменят сотни тысяч людей, а потому террористическая тактика в XX в. становится гораздо более эффективной, чем прежде.

О «возбуждающей» функции теракта писали довольно многие революционные публицисты. Но для П.Ф. Алисова возбуждающее воздействие терроризма оказывалось сродни сошествию святого духа, мистической трансформации, национальному возрождению. «Террор, вооруженный динамитом, - писал он в свойственной афористической манере, - радостно поразил не только Россию, но и целый мир. Он вызвал энтузиазм к себе не только среди рабочих социалистов, но и в радикальной буржуазии... Террор совершил чудо: он влил огонь в вялые жилы индифферентных, дряблых, нейтральных... Победы террора - победы святого духа; они строят новую историю, чреваты такими неожиданностями, сопровождаются таким подъемом духа в целой нации, что самый пламенный, зоркий ум не в состоянии будет предсказать грядущее...».

Нетрудно заметить, что неподкрепленный политической платформой теракт мало чем отличается от тривиального уголовного преступления. П.Ф. Алисов, по сути, предвосхитил логику трансформации революционного терроризма в уголовщину.

Первым профессиональным исследователем истории революционного терроризма в России начала XX в. стал В.Л. Бурцев. Несмотря на наличие ряда работ, в которых рассматривались бурцевские сенсационные разоблачения провокаторства в революционном движении и другие конспиративные стороны политики царизма, его исторические исследования пока еще, к сожалению, не стали предметом специального историографического анализа.

Фактические стороны истории терроризма восстанавливались В.Л. Бурцевым в публикациях в журналах «Былое» и «Народоволец», газетах «Свободная Россия», «Общее дело», «Будущее» и др. Террористическим актам отводилось видное место в составленном В.Л. Бурцевым календаре памятных дат истории революционного движения в России «Историко-революционный альманах» (первый тираж, выпущенный издательством «Шиповник» в 1907 г., был уничтожен цензурой; переиздан в 1917 г. под названием «Календарь русской революции»). Будучи сам видным представителем радикального левого спектра неонароднического направления в революционном движении, он не мог не быть тенденциозным. Впрочем, В.Л. Бурцев вполне осознавал свою политическую ангажированность. Он подчеркивал, что исследования по истории революционного движения ведутся им «в интересах прежде всего текущей революционной борьбы». Все тактические ошибки в современном революционном движении объяснялись им недостаточным уровнем исторических знаний. «За последние годы, - писал В.Л. Бурцев в 1900 г. на страницах «Былого», - история революционного движения не только не изучалась, но ее старались лишь извращать в интересах кружковых доктрин, а наиболее дорогое и ценное выбрасывалось за борт». Самым дорогим и ценным В.Л. Бурцев считал именно терроризм. Террористический опыт должен был «служить путеводным маяком для действующих революционеров».

Уже в конце XIX в., после вступления Николая II на престол, В.Л. Бурцев утверждал, что наступило время для новой волны политического терроризма, более мощной, нежели в 1879-1881 гг. За призывы к цареубийству он был приговорен в 1898 г. к восемнадцатимесячному тюремному заключению, которое отбывал в Лондоне. Призывы к терроризму расценивались преступлением не только по российскому, но по и сравнительно либеральному английскому законодательству.

По оценке О.В. Будницкого, суд над В.Л. Бурцевым являлся единственным в своем роде «литературным процессом». Добиться осуждения русского публициста в Англии удалось благодаря активному сотрудничеству шефа заграничной охранки П.И. Рачковского и главного инспектора Скотланд-Ярда У. Мелвилла, специализировавшегося прежде на борьбе с ирландским терроризмом. Даже премьер-министр Великобритании Р. Солсбери вынужден был заниматься «делом Бурцева». Таким образом, указанное дело представляет большой интерес как опыт международного сотрудничества в борьбе с терроризмом. Показательно, что через пять лет В.Л. Бурцев, оказавшийся в Швейцарии и издавший там очередной номер журнала «Народоволец», был изгнан из страны, при том что в ней традиционно находили пристанище многие радикалы из России. В.Л. Бурцев выглядел в глазах швейцарских властей гораздо опаснее, чем, к примеру, В.И. Ленин.

В.Л. Бурцева привлекала конспирологическая сторона истории, что и предопределило разоблачительный характер ряда его исследований. Наряду с темой провокаторства в сферу его интересов, к примеру, входило обнаружение полицейского подлога в появлении на свет «Протоколов сионских мудрецов». В целом исторические воззрения В.Л. Бурцева классифицируются в рамках коспирологического направления историографии, преломляясь в форме теории заговора охранного отделения. Многие из авторов, конструировавшие впоследствии концепцию о собственной политической игре охранки, апеллировали к его разоблачениям. С 1908 по 1914 г. В.Л. Бурцев установил провокаторство многих видных представителей революционного подполья, таких как Е.Ф. Азеф, A.M. Гартинг, З.Н. Генгросс-Жученко и др. По выявленным им фактам провокаторства вносились запросы в Государственную Думу. Многие сведения были почерпнуты В.Л. Бурцевым посредством контактов с некоторыми чинами Департамента полиции - М.Е. Бакаем, И.В. Доброскоковым, А.Г. Герасимовым, А.А. Лопухиным и др. С не вполне убедительной попыткой опровержения бурцев-ских разоблачений М.Е. Бакай был даже вынужден выступить в 1912 г. в американской печати.

По собственному признанию В.Л. Бурцева, его воззрения формировались главным образом под влиянием прочтения материалов о народовольческих процессах, которые были опубликованы в официальной печати. Таким же образом он пытался обратить в свою веру и других. Даже Г.Е. Зиновьев, еще не определившийся в политических взглядах, подвергся активной бурцевской пропаганде. В.Л. Бурцев, по позднейшему признанию будущего большевика, предоставлял ему для чтения материалы для чтения о суде над террористами-цареубийцами 1881 г.

О.В. Будницкий характеризует В.Л. Бурцева как самого последовательного и шумного пропагандиста терроризма в русской революционной публицистике, «трубадура терроризма». «Все пункты программы, кроме политического террора, _- заявлял публицист на страницах «Свободной России, - имеют теперь для организации второстепенное значение.... Мы будем иметь громадное значение, если наша организация вся, как один человек, посвятит все свои силы, средства и связи для террористических нападений на правительство». Им даже высказывалась утопическая надежда объединить на террористической ниве социалистов с либералами. «Политический террор, - обращался В.Л. Бурцев ко всей оппозиционной общественности, - имеет такое решающее значение в жизни нашей родины, его влияние так глубоко, всеобъемлюще, что перед ним все другие разногласия террористов должны исчезнуть. Политический террор - главным образом он - должен быть доминирующим фактором в установлении отношений между группами, признающими одинаково его огромное значение. Все защитники политического террора, несмотря ни на какие разногласия по всем другим вопросам, должны чувствовать себя членами одной семьи - так или иначе слиться в одну лигу политического террора». По его же позднейшему собственному признанию, он сводил политическую борьбу к простому бомбизму. В одной из дискуссий с «драгомановцами» В.Л. Бурцев признавался, что обнаруживает смысл терроризма в воздействии на правительство в направлении реформаторской корректировки его политического курса. Именно под давлением терроризма «Народной воли», полагал он, - Александр II призвал либерального М.Т. Лорис-Меликова. В некоторых уступках самодержавия общественности в начале XX в. он также видел первостепенную заслугу действия боевых организаций. «Одинокие выстрелы Карповича и Лаговского, - писал В.Л. Бурцев в изданном в Лондоне сборнике «Долой царя», - заставили правительство вздрогнуть более, чем сотни стачек и десятки наиболее удачных манифестаций». Причем теракты именовались им «увещанием» царя и правительства». Эти «увещания» подразумевали даже убийство императора, которому они, казалось бы, и были адресованы. Столь своеобразное понимание назначения терроризма позволило В.М. Чернову назвать В.Л. Бурцева теоретиком «челобитной царю, подкрепленной бомбой и подкинутой через какого-нибудь умного временщика».

Парадоксальным образом радикализм в тактике соединялся со сравнительно умеренной по социалистическим меркам программой. Не случайно С.Н. Слетов отзывался о сотрудниках «Свободной России» как о «террористах-конституционалистах». В редакционном коллективе газеты оппонентом В.Л. Бурцеву выступал М.П. Драгоманов, разногласия с которым в вопросе о терроризме и привели к упразднению издания.

Исторический опыт революционного движения, согласно В.Л. Бурцеву, приводил к заключению, что наиболее эффективные средства борьбы с самодержавием были представлены народовольцами. «Пора убедится всем,

- декларировал он, - что революционная деятельность в России не может сводиться к одной пропаганде социализма и организации рабочих... Социал-демократизм нам не ко двору... Признаем же недостаточность социал-демократических программ и пойдемте на выучку к «Народной воле»». Конечно, признавал публицист, народовольцы много внимания уделяли социалистической пропаганде, но их место в истории и слава обусловлены не этим, а террористической борьбой. В.Л. Бурцева не смущало то обстоятельство, что ответной реакцией на народовольческий терроризм стали контрреформы Александра III, а крупнейшие реформы «царя-освободителя» осуществлены еще до начала террористической эпопеи. Напротив, полагал он, реакция наступила ввиду отказа постнародовольческой генерации революционеров от террористической тактики. В адрес пропагандистов 1880-1890-х годов им выдвигался упрек в сужении масштабов революционной деятельности. В.Л. Бурцев даже утверждал о существовании среди революционных организаций внутренней реакции, доминировавшей в 1883-1897-х годах. Ее хронологические рамки он датировал с образования группы «Освобождение труда» до учреждения издания «Народоволец». Это позволило Ю.О. Мартову в рецензии, помещенной в марксистском издании «Заря», иронизировать над попыткой В.Л. Бурцева связать возрождение революционного движения в России с собственной исторической миссией. Рецензент обвинял редактора «Былого» в отсутствии исторического вкуса, приводящем к смешению эпох и задорным выходкам в адрес всех тех, кто осмеливался критиковать воспеваемых им героев террора. Однако В.Л. Бурцев считал, что условия русской жизни с 1881 г. коренным образом не изменились, а потому народовольческая тактика не нуждается в корректировке. «Вне "Народной воли" нет спасения России!» гласил категорический вывод публициста. Пожалуй, единственное, за что он критиковал народовольческую генерацию террористов, - это недооценка возможностей применения «метательных снарядов». «Если бы, - пояснял В.Л. Бурцев, - Кибальчич и его друзья были так лее сильно убеждены в возможности покончить с царем с помощью метательных снарядов, как они были убеждены в возможности сделать это с помощью подкопа под Малой Садовой, то, конечно, факт 1-го марта совершился бы гораздо ранее, сопровождался бы целым рядом других аналогичных фактов и благодаря большим силам и лучшей подготовке произошел бы при иной обстановке -гораздо более внушительной для русского правительства. Реакция была бы совершенно сбита с ног, а друзья свободы России сразу почувствовали бы прочную почву под своими ногами».

Даже эсеры, по мнению В.Л. Бурцева, не соответствовали высокой планке террористической организации. При сравнении их с народовольцами он отдавал безусловное предпочтение последним. На ПСР, полагал В.Л. Бурцев, можно смотреть как на «партию с террористическими тенденциями, но о ней нельзя сказать, что она - террористическая партия». Терроризм в исполнении эсеровской Боевой организации являлся лишь «орудием агитации, мести, протеста, но он не был террором в прямом смысле этого слова: он никого серьезно не терроризировал, а в этом и должно заключаться его главное значение... Террор должен терроризировать правительство: иначе он не будет террором, а для этого многое в деятельности социалистов]-революционеров] должно измениться: напр[мер], пора не ограничиваться браунингом и бороться не главным образом с Богдановичами».

В период, когда эсеровский терроризм все же стал явно превосходить по масштабам народовольческий, В.Л. Бурцев несколько скорректировал свои воззрения на сущность террористической тактики. Революционные теракты уже определялись им не способом воздействия на политику правительства, а пропагандистским сигналом, обращенным к массам. Рассуждая о покушении СВ. Балмашева на министра внутренних дел Д.С. Сипягина, он писал, что коль террорист «удачно спустил курок по Сипягину, пропаганда его дела перешла из рук его ближайших друзей в миллионы рук тех, кто его никогда не знал, но для кого, подобно ему, были близки вопросы сипягинской политики. Таким образом, факт так называемого индивидуального, а не массового, террора Балмашева оказался связанным бесчисленными нитями с идейной жизнью страны, более тесно связанным, чем десятки самых удачных массовых стачек и демонстраций».

Несмотря на все старания, В.Л. Бурцев так и не смог сплотить русских революционеров на платформе надпартийного терроризма. По оценке Д. Сандерс, причина заключалась в чрезмерно упрощенном и схематическом подходе публициста к объяснению исторического процесса. В.Л. Бурцев не мог «модернизировать» взгляд на терроризм применительно к контексту начала XX в.

В 1907 г. В.Л. Бурцев попытался организовать при помощи некоего Кракова собственный боевой отряд. В него, наряду с последователями народовольческой линии, вошли также анархисты и максималисты. Единственным условием при кооптации в организацию являлось согласие на участие в политических убийствах.

Разочарование В.Л. Бурцева в революционном терроризме, очевидно, происходит под впечатлением от проведенного им самим азефского разоблачения.

Близких В.Л. Бурцеву взглядов на историю революционного движения придерживался Х.О. Житловский. В выпущенной им в 1898 г. в Лондоне под псевдонимом С. Григорович книге «Социализм и борьба за политическую свободу», название которой представляло перефразированное наименование плехановского труда «Социализм и политическая борьба», существенное место отводилось истории российского терроризма конца XIX в. Пафос его работы был направлен против Г.В. Плеханова и социал-демократической тактики борьбы с самодержавием. Как и В.Л. Бурцев, Х.О. Житловский апеллировал к народовольческому наследию в революционном движении. Он утверждал, что «Народная воля» являлась истинно социалистической партией, выражавшей интересы как крестьян, так и рабочих. А из всех ее «планов, намерений и начинаний...» действительно великим и исторически важным Х.О. Житловским считал «террор, которому одному партия обязана своей известностью, своим могуществом, своим обаянием». Публициста не смущало, что программа «Народной воли» не сводилась к терроризму. Важно, по его мнению, было даже не то, что думали представители Исполнительного комитета, а деятельность, которую в действительности вела организация и общественный резонанс, с ней связанный. «Кому какое дело, - рассуждал Х.О. Житловский, - было до тех частных мотивов, которыми руководилась партия в своей террористической деятельности? "Народную волю" прочли тысячи, а про взрывы царских поездов и Зимнего дворца узнала вся страна. И если каждый из страдавших под гнетом царизма по-своему понимал мотивы «Исполнительного комитета», то он не особенно ошибался: террор и был именно борьбой против гнета самодержавия, - гнета, который ощущался и сознавался многими».

Исторический смысл генезиса терроризма в России им определялся рядом положительных в деле борьбы с деспотизмом последствий: во-первых, терроризм дезорганизующим образом влиял на российское правительство, вызвав панический страх даже на высших ступенях чиновничьей иерархии; во-вторых, он возбуждающим образом воздействовал на общественность, включая даже земцев и либералов; в-третьих, теракты дискредитировали самодержавие в глазах Запада; и, наконец, воздействовали на русский народ, развенчав перед ним идею о неприкосновенности царской особы. Поражение революции в XIX в. Х.О. Житловский объяснял отказом социалистов от террористической практики. «Нет сомнения, - утверждал он, - что не террору партия обязана своим поражением, а отсутствию террора, или, вернее, отсутствию тех условий, которые дали бы возможность сделаться террористической деятельности беспрерывной. Орудие не виновато в том, что его не употребляли в дело, или употребляли, не обставив дело более прочными гарантиями успеха». Народовольцев, по его мнению, ввел в заблуждение расцвет русского либерализма, которому они уступили поле для политической активности. Либеральная же общественность не сумела воспользоваться «теми каштанами которые "Народная воля" таскала для него из огня».

Не менее вредным для революционного дела течением Х.О. Житловский определял марксизм. Главные упреки, адресованные им социал-демократии, заключались в отказе той от «пути людей 1-го марта» и абсолютизации ей стачечной борьбы.

В отличие от В.Л. Бурцева, Х.О. Житловский не был склонен к абсолютной апологетике народовольцев. По его оценке, они забыли о своей социалистической природе, об опоре на трудящиеся массы. Прежним индивидуальным терактам Х.О. Житловский противопоставлял новые формы массовой организации террористической борьбы. Только опираясь на широкую народную поддержку и постоянную кооптацию новых членов через сеть боевых организаций, революционная партия предохраняет себя от физического истребления. Успех, писал он, придет и революционерам лишь в том случае, если террор станет «орудием борьбы целого общественного класса, который не переловишь и не перевешаешь, как переловлен и перевешан был "Исполнительный комитет"».

Таким образом, несмотря на резкую критику социал-демократии, Х.О. Житловский, по-видимому, испытывал определенное влияние со стороны историографии марксистского направления. Ю.Л. Юделевский и вовсе отказывался видеть отличия Х.О. Житловского от социал-демократов.

Последовательным адептом террористической тактики в ретроспективной интерпретации революционного движения в России выступал Ю.Л. Юделевский. Цикл его статей по истории российского терроризма, публиковавшихся под литературными псевдонимами Я. Делевский. А. Галин, А.И. Комов, увидел свет на страницах неонароднической лондонской газеты «Накануне». Значительная часть из них вышла под рубрикой «Легенда и действительность». Под легендой подразумевалась социал-демократическая версия изложения истории российского революционного терроризма. Ю.Л. Юделевский критиковал выдвинутый социалдемократами тезис о том, что причина поражения народовольцев заключалась в приоритете террористической деятельности, в жертву которой приносилась массовая работа. Напротив, полагал он, революционные теракты облегчили проведение агитационно-пропагандистских акций. Терроризм, по его мнению, способствовал более «мягкому» отношению властей к тем «политическим преступникам», которые не были замешаны собственно в террористической деятельности. Да и численность лиц, входивших в террористические группы, количественно поглощала лишь незначительную часть партии. «Вот почему, - продолжал Ю.Л. Юделевский, - неверно утверждение, что, по мере развития террористической деятельности, ослабевала социалистическая и агитационная работа». Народническая революция, согласно его интерпретации, потерпела поражение не по причине использования террористической тактики, а в силу совершенно других факторов. Среди них он называл «понижение интеллектуального уровня молодежи, доминирующее миросозерцание и тенденциозную критику». Таким образом, социал-демократия даже обвинялась Ю.Л. Юделевском в том, что посредством своей необоснованной критики терроризма нанесла непоправимый удар революционному движению. Традиционный аргумент противников терроризма о том, что теракты направлены против отдельных личностей, тогда как следовало бороться против системы в целом, он считал недоразумением. Терроризм, писал Ю.Л. Юделевский, направлен «против варварского политического строя, воплощаемого в группе лиц и поддерживаемого группою лиц. Строй не есть нечто мистически-бестелесное, существующее вне людей и помимо людей. И когда сущность политического строя заключается в порабощении целой страны шайкой узурпаторов, опирающихся на насилие и на традиции насилия, то террор, оказывающий разрушительное действие на эту шайку, разрушительно действует также и на самую систему».

В качестве аргумента, свидетельствующего о преимуществах террористической тактики, он даже ссылался на мнение полицейских чинов, в частности одного из организаторов внедрения провокаторов в революционную среду Г.П. Судейкина. Терроризм, полагал публицист, был гораздо страшнее для самодержавного режима, чем «все формы культурной, пропагандистской и агитационной деятельности, взятые вместе». Другим аргументом Ю.Л. Юделевского служило указание на специфические условия самодержавной России. В отличие от стран Запада, в ней «массовая организация для борьбы с самодержавным режимом невозможна», а потому тактика борьбы «Народной воли» является единственно приемлемой. Все прочие формы классовой борьбы (демонстрации, стачки, протесты, петиции, манифестации и др.) классифицировались Ю.Л. Юделевским как «сопутствующие средства воздействия на правительство». Подлинные же революционеры не на словах, а на деле вступали в борьбу с деспотизмом.

Функциональное предназначение терроризма Ю.Л. Юделевский определял непосредственным наступлением на самодержавие. Агитационным и оборонительным функциям терактов он отводил лишь подчиненную роль. «Русские революционеры, - призывал Ю.Л. Юделевский, - должны себе поставить целью беспрестанными нападениями, повторяющимися волнениями и никогда не прерывающимися выражениями общественного возбуждения, протеста и неудовольствия парализовать нормальный ход жизни правительства, сделать существование самодержавия невыносимым, чего даже в самом наихудшем случае будет достаточно, по крайней мере, для того, чтобы принудить его пойти на такие серьезные уступки, которые значительно облегчат нам дальнейшую борьбу».

Причину недооценки терроризма Ю.Л. Юделевский усматривал в методологии идеализации масс и исторического процесса. Такого рода теории он называл «невежественной схоластикой». Между тем история, полагал Ю.Л. Юделевский, творится усилиями организованного революционного меньшинства.

В отличие от многих других адептов терроризма, Ю.Л. Юделевский отнюдь не пересмотрел свои взгляды и под влиянием резонанса азефского дела. В «азефщине», считал публицист, был повинен не терроризм, а антитеррористическая позиция эсеровского ЦК. Руководство ПСР он обвинял в намерении переложить ответственность за случившееся с себя на Боевую организацию, «наложить клеймо азефвщйны на саму душу террористов». Провокаторство, считал он, стало возможно ввиду фактической приостановки террористической деятельности. В противном случае, полагал Ю.Л. Юделевский, оно бы сразу было обнаружено. «Террор, - заключал он свои рассуждения, - надо делать как следует или вовсе его не делать... нельзя террор делать вполовину». Отказ от террористической тактики Ю.Л. Юделевский оценивал как предательство по отношению к предшествующим поколениям террористов, многочисленные жертвы со стороны которых в данном случае оказывались напрасными. «"Валаамовы ослицы" антитерроризма, - предупреждал он, - хотят стать "такою же партией, как иные прочие"». «Некоторые из них хотят заменить террор участием в 4-й Думе. Идет, грядет воинствующий культурник».

Позитивно оценивал исторический опыт «Народной воли», считая его наиболее востребованным для современного поколения революционеров, один из лидеров парижской «Группы старых народовольцев» Н.С. Русанов. Он полагал, что после осуществления цареубийства самодержавие было более всего за всю российскую историю склонно к уступкам. Вину за поражение революционеров-террористов Н.С. Русанов возлагал на либералов. Радуясь втайне цареубийству, они публично осуждали терроризм и холопствовали перед «прахом царя-мученика». В действительности, полагал Н.С. Русанов, либералы не в меньшей степени рассчитывали на бомбы, чем сами народовольцы. Но их пассивность привела к тому, что самодержавие «вытолкнутое на время динамитными взрывами из отвесной линии, покачалось некоторые время направо и налево и затем пришло в прежнее положение». Н.С. Русанов фактически первым в историографии апробировал тезис о двурушнической позиции либералов по отношению к революционному терроризму.

Через несколько лет в программной статье первого номера «Вестника русской революции» Н.С. Русанов со всей определенностью заявлял: «Мы считаем себя идейными продолжателями "Народной воли"». Правда, полагал он, новые исторические обстоятельства, выраженные в развитии капитализма «в его разрушающих и созидающих формах», предполагают организацию террористической деятельности с опорой на массовую партию. «Верные традициям Исполнительно комитета, - писал Н.С. Русанов, - мы смотрим на террор как на необходимое, хотя и печальное, орудие борьбы с правительством, которое само отказывается от человеческих форм самозащиты. И, как Исполнительный же комитет, мы полагаем, что систематический террор может оказаться целесообразным лишь в руках организованной партии. Не забудем, что террористическая деятельность «Народной воли» отвечала насущной необходимости революционной борьбы, отвечала исторической, до сих пор еще не решенной задаче низвержения самодержавия, отвечала, наконец, настроению всех живых сил общества. Но уж, конечно, не из заграницы мы будем призывать людей к террору и ограничиваемся простым напоминанием о той точке зрения, на которой стояли двадцать лет назад наши товарищи...». Причем прием исторической апелляции к народовольческой террористической традиции был характерен для большинства программных работ адептов развития терроризма в конце XIX - начале XX века.

Эсеры

При сравнительно многочисленных попытках реконструкции исторических воззрений В.М. Чернова, как правило, недостаточное внимание уделялось интерпретации им террористической составляющей в истории революционного движения. Эсеровский теоретик определял вектор исторического развития терроризма в России конца XIX - начала XX в. соединением его с массовым движением.

Поводом к началу широкой общественной дискуссии о терроризме стало убийство в апреле 1902 г. членом эсеровской Боевой организации СВ. Балмашевым министра внутренних дел Д.С. Сипягина. Вопреки современному стереотипу о ПСР как террористической партии изначально социалисты-революционеры отнюдь не ассоциировались с терроризмом. Ввиду этого в социал-демократической печати ставилась под сомнение эсеровская принадлежность СВ. Балмашева. Только взяв на себя ответственность за совершенный теракт, ПСР вступила на террористические рельсы. Теоретическое обоснование эсеровский терроризм получил в статье

В.М. Чернова «Террористический элемент в нашей программе», опубликованной в 1902 г. в седьмом номере «Революционной России». Для контекста преобладания умеренных течений в общественной мысли она имела характер сенсации. Уже годом позже, после совершения эсеровскими боевиками новых терактов, ее сенсационность при переиздании в сборнике статей «По вопросам программы и тактики» заметно уменьшилась. «Сколько ни высказывали сомнений, сколько возражений ни выставляли против этого способа борьбы партийные догматики, - декларировал автор, - жизнь каждый раз оказывалась сильнее их теоретических предубеждений. Террористические действия оказывались не то что просто "нужными" и "целесообразными", а необходимыми, неизбежными». В.М. Чернов противопоставлял эсеровский терроризм народовольческому. Он предостерегал от ошибок «Народной воли», чьи лидеры, оторвавшись от массового движения, в конце концов «затерроризировались».

По представлениям же В.М. Чернова, терроризм был эффективен лишь при взаимодействии с другими формами борьбы. Он писал: «Отнюдь не заменить, а лишь дополнить и усилить хотим мы массовую борьбу смелыми ударами боевого авангарда, попадающими в самое сердце вражеского лагеря». На упреки социал-демократов об отказе эсеров от работы в массах В.М. Чернов отвечал: «Отнюдь не заменить, а лишь дополнить и усилить хотим мы массовую борьбу смелыми ударами боевого авангарда, попадающими в самое сердце вражеского лагеря».

Терроризм рассматривался В.М. Черновым, прежде всего, как средство самообороны общества от произвола властей. В статье прослеживалась динамика роста правительственных репрессий, что и предполагало организацию соответствующего отпора террористическими методами.

Другая функция революционного теракта, согласно В.М. Чернову, заключалась в оказании агитационного воздействия на массы. Убийство министра внутренних дел он оценивал как наиболее эффективный пропагандистский шаг. Резонанс от совершения теракта был на порядок выше, чем от длительной словесной агитации. «Если обвинительный акт Сипягину, -писал В.М. Чернов, - в обычное время был бы прочитан тысячами людей, то после террористического акта он будет прочитан десятками тысяч, а стоустая молва распространит его влияние на сотни тысяч, на миллионы».

Определенный скепсис В.М. Чернова в отношении дезорганизующей функции терроризма отмечал О.В. Будницкий. Черновский скептицизм проистекал, очевидно, из характера общественного восприятия последствий важнейших терактов для определения государственного курса страны. На место убитого народовольцами царя-реформатора Александра II пришел реакционер Александр III, а ликвидированного эсерами Д.С. Сипягина сменил В.К. Плеве, который, по всеобщему признанию оппозиции, был гораздо хуже. Впоследствии В.М. Чернов подчеркивал, что допускал дезор-ганиционное воздействие терактов на правительство только при совокупности благоприятных условий. Лишь при ситуации, когда самодержавный режим «окружает огненное кольцо волнений, демонстраций, сопротивлений властям, бунтов, - тогда метко направленные удары, неожиданно сваливающие с ног наиболее ревностных и энергичных столпов реакции, безусловно, способны внести в ряды правительственных слуг расстройство и смятение».

Дальнейшее осмысление В.М. Черновым истории российского терроризма предпринимается в статье «Террор и массовое движение», вызванной новым эсеровским терактом, на этот раз убийством в мае 1903 г. членом Боевой организации ПСР Е. Дулебовым уфимского губернатора Н.М. Богдановича. Автор был вынужден сосредоточиться на опровержении искровской критики терроризма. Он еще раз подтвердил эсеровскую позицию, «что террористические акты должны иметь возможно более тесную связь с массовым движением, опираться на нужды этого движения и дополнять его и, в свою очередь, давать толчок проявлениям массовой борьбы, возбуждая революционное настроение в массах». Именно в отсутствии поддержки в массовом рабочем движении видел В.М. Чернов историческую обреченность террористов «Народной воли». У социалистов-революционеров, полагал он, такая поддержка «теперь уже есть и растет с каждым днем». Террористическая организация, по оценке В.М. Чернова, есть не более чем один из отрядов общей революционной армии, отличающийся лишь определенным родом оружия и выполняющей такую же важную функцию, как и другие отряды, к примеру транспортная и типографская группы.

Главным аргументом В.М. Чернова в полемике с «искровцами» являлось указание на необходимость отпора произволу «царских опричников». Такой отпор применяется, например, при расстреле войсками рабочей демонстрации. Поэтому убийство Н.М. Богдановача, по приказу которого солдаты стреляли в Златоусте в бастовавших рабочих, выглядело в глазах В.М.

Чернова вполне оправданно. Террористический акт против уфимского губернатора, предсказывал эсеровский теоретик, «будет понят борющимся пролетариатом и, отвечая осознанной им психологической необходимости дать отпор врагу, он поднимет революционную энергию рабочей массы».

Среди эсеровских теоретиков В.М. Чернов одним из последних продолжал отстаивать принципы террористической тактики. На состоявшемся в мае 1909 г. V Совете партии он представил в защиту терроризма едва ли не все аргументы его сторонников, в том числе и ряд исторических доводов. Именно благодаря громким терактам, утверждал В.М. Чернов, партия социалистов-революционеров преобразовалась в массовую организацию. При вступлении эсеров в 1902 г. на террористическую стезю в стране наблюдалось общественное затишье. Но, организуя покушение на Д.С. Си-пягина, террористы верили в возможность преобразовать «потенциальную» революционную энергию масс в «кинетическую». «Партия вступила на террористический путь, и,- заключал В.М. Чернов, - в настоящее время мы вправе сказать, что эта вера, это убеждение - оправдались».

В качестве примера агитационного воздействия терактов В.М. Чернов приводил убийство в течение декабря 1906 г. во время избирательной компании по выборам в Государственную Думу военного прокурора В.П. Павлова, петербургского градоначальника В.Ф. Лауница, графа А.П. Игнатьева и руководителя одной из локальных карательных экспедиций Литвинова. По его оценке, эти деяния пробудили политическую активность избирателей, предопределив соответствующие результаты голосования. Если эсеры, как следовало из выступления В.М. Чернова, сознательно организовывали убийства «под выборы», то такой способ ведения избирательной кампании следует признать беспрецедентным в мировой исторической практике.

Судя по всему, определенное влияние на формирование представлений В.М. Чернова о терроризме оказал основоположник Боевой организации эсеров Г.А. Гершуни. Статья «Террористический элемент в нашей программе» создавалась им при активном участии последнего. По свидетельству В.М. Чернова, часто цитировавшаяся фраза социал-демократии «мы протягивали свою левую руку, потому что правая держит меч» принадлежала именно Г.А. Гершуни.

Значительное место вопросам отношения эсеров к террору было уделено в одной из первых работ, непосредственно посвященных истории ПСР, - «Из прошлого партии социалистов-революционеров», опубликованной в 1907 г. в историко-революционном журнале «Былое». Ее автор А.А. Аргунов подчеркивал, что лейтмотивом формирования партии являлись жаркие споры о террористической тактике и о преемстве ПСР по отношению к «Народной воле».

По проблемам истории революционного террора счел нужным высказаться и один из организаторов ПСР М.Р. Гоц. Не случайно в заглавие его работы были вынесены лишь даты 1881-1901 гг. «Титаническая борьба конца 70-х годов, достигшая кульминационной почки 1-го марта, - писал М.Р. Гоц, - может до сих пор дать нам полезные указания, которые, в связи с уроками нашего современного революционного опыта, помогут, наконец, русским социалистам выйти на широкую дорогу решительной борьбы с самодержавием во имя интересов трудящегося большинства».

В отличие от большинства других адептов террористической тактики, он указывал, что наследие «Народной воли» не исчерпывается терроризмом. Наряду с терактами народовольцы с успехом осуществляли и другую революционную работу. Поэтому М.Р. Гоц предостерегал против абсолютизации какого-либо одного из направлений деятельности народовольцев.

В дискуссию с В.М. Черновым по принципиальным вопросам революционного терроризма вступил на V Совете партии некий делегат, настоящая фамилия которого оказалась сокрыта за псевдонимом Северский. Оппонент даже ссылался на авторитет психиатра В.М. Бехтерева, исследовавшего эффект привыкания к сильным ощущениям и связанное с этим притупление страха перед смертью. Пребывая много лет под дамокловым мечом террора, представители высшей власти стали постепенно привыкать к опасности. Ввиду этого, полагал Северский, запугать терактами их не удастся. Ссылку В.М. Чернова на успешный в агитационном отношении опыт террористической кампании 1902-1905 гг. он подверг критике с методологических позиций. Главный его аргумент заключался в утверждении о неповторяемости истории. То, что удалось осуществить однажды, не повторится второй раз. Впрочем, Северский вовсе не отвергал терроризм как метод ведения борьбы. Он лишь считал необходимым объявлять «антракты». Террору «несдержанного рефлекса», каким ему представлялась предшествующая деятельность эсеровской БО, Северский противопоставлял «террор расчетливый, холодно-расчетливый, начинающий органические движения и тесно связанный с ними, террор сосредоточенно-вдумчивый».

Ряд вопросов истории российского терроризма затрагивали во время дискуссии на V Совете партии и другие ораторы. Так, И.А. Рубанович указывал, что во «времена Плеве» теракты оправдывались двумя основными аргументами соответственно юридического и морального плана: во-первых, необходимостью дать отпор правительственному произволу, во-вторых, мотивом осуществления возмездия и правосудия. Однако в контексте наступления эпохи борьбы классов индивидуальный террор, полагал оратор, теряет свою актуальность. Вместе с тем И.А. Рубанович говорил о временном торжестве реакции, поражении народа. Он даже угрожал реакционным классам: «Есть одна затаенная мысль: накопить силу, чтобы одолеть реакцию и, кто знает, может быть, отплатить ей теми же жестокостями, но не индивидуальными, а массовыми». Оратор, очевидно, не замечал, что тезис о торжестве реакции вступает в противоречие с утверждением о наступлении принципиально новой эпохи по сравнению с «временами Плеве», когда вместо террористических групп в борьбу вступают целые классы.

Другой упрек И.А. Рубановича был направлен против кавалергардской психологии террористов. Она, по его мнению, стала следствием оторванности их от общепартийной работы, чрезмерной специализации.

Одним из первых в самой революционной среде на тенденцию перерождения терроризма в хулиганство обратил внимание Б.Г. Билит, публиковавшийся под псевдонимом Борисов. Его как бывшего члена народовольческого кружка «парижских бомбистов» и заведующего эсеровскими мастерскими по производству взрывчатых веществ во Франции и Швейцарии нельзя было заподозрить в трусости. Для иллюстрации своих идей он привлекает особенно яркий, в силу региональных особенностей, материал. Автор представил палитру перманентного насилия над местным населением различного рода революционных банд, выступавших под наименованиями анархистов-коммунистов, анархистов-индивидуалистов, интернациональных летучих боевых отрядов, армавирского комитета, комитета-бюро и т.п. Их социальную основу составляли люмпенизированные слои населения, маргинальные личности. Однако, как с прискорбием сообщал Б.Г. Билит, в эти хулиганские группировки входило немало бывших эсеров и социал-демократов, которые чаще всего и возглавляли псевдореволюционные предприятия. Под революционными лозунгами осуществлялись тривиальные вымогательства и грабежи. Оппонируя на V Совете партии В.М. Чернову, Б.Г. Билит утверждал, что революционный терроризм был скомпрометирован его массовостью, т.е. как раз тем, к чему призывал ведущий эсеровский теоретик. «Возбуждающий» эффект от совершения терактов, полагал он, ввиду их повседневности также сомнителен. «Громом -теперь никого не удивишь, - констатировал Б.Г. Билит». Да и романтический ореол революционного теракта при ситуации, когда он совершался ради 50 копеек, по его мнению, был существенно развенчан.

Для историографии революционного движения в России в целом была характерна этизация вопроса о политическом терроризме. Его историческая правомочность зачастую рассматривалась через призму проблемы нравственности. В.М. Чернов, к примеру, пытался разрешить ее, апеллируя к библейскому тезису «не человек для субботы, а суббота для человека». При осуществлении революций, указывал он, количество жертв гораздо больше, нежели при проведении терактов. Неужели, вопрошал он, жизнь тысяч крестьян и рабочих, переодетых в солдатские шинели и мобилизованных на защиту самодержавного режима «с нравственной точки зрения менее священна, чем жизнь таких зверей в образе человеческом, как Сипягины, Клейгельсы и Плеве?». Вообще, при всех различных вариациях нравственной реабилитации террористов так или иначе апробировался все тот же тривиальный тезис об оправдании высокой целью средств ее достижения.

Однако в историографии российского революционного движения имелось и направление эстетизации терроризма. Оно было, в частности, представлено рядом публикаций на страницах газеты крайнего левого течения в ПСР «Революционная мысль». Терроризм обосновывался не стремлением к социальной справедливости, а неким демиургическим порывом террористов. Так, редактор «Революционной мысли» В.К. Агафонов, выступавший под литературным псевдонимом Сиверский, в характерном для газеты афористическом стиле вещал: «В руках русских революционеров судьбы России... Только героические акты, только предсмертная песнь борцов за бессмертные идеалы может поднять передовые отряды масс и вдохновить их на бой. Эти грозные мстители - прообраз грядущего нового человека. Для них "я хочу" сливается с "я творю". Проявление "я" -есть творчество новой ценности. И в этом творчестве "я" сливается с миром. Во имя утверждения такой ценности герой жертвует своей жизнью». Даже если судить по процитированному фрагменту, будет очевидным влияние на воззрения автора философии Ницше и Шопенгауэра. Недоразумением можно считать негативную оценку В.К. Агафоновым творчества В. Ропшина. Редактор «Революционной мысли» даже сравнивал выведенного в «Коне бледном» савинковского персонажа Жоржа с Азефом. «К русскому терроризму, - негодовал он, - прикоснулись и пресмыкающийся Азеф, и гарцующий «Конь бледный». Удар копытом может быть иногда опаснее змеиного жала. Азев - шпион, он вожделенец по натуре и по профессии. Жорж - террорист. И у террориста оказалась почти та же психика, что и у вожделенца-шпиона!.. Если среди русских террористов действительно находятся Жоржи, то погиб террор и погибла русская революция» Между тем эстетствующий террорист Б.В. Савинков в мировоззренческом плане был наиболее близок именно к «Революционной мысли».

Историографический по существу характер имели дискуссия вокруг литературных произведений В. Ропшина (одного из лидеров Боевой организации эсеров Б.В. Савинкова). Многочисленные рецензенты и оппоненты дискутировали не об особенностях художественного стиля автора, а о соотношении литературных персонажей с реальным историческим обликом революционного террориста.

Среди авторов, представлявших революционную семиосферу, утвердился взгляд на Б.В. Савинкова как на «оплевывателя революции». Так, A.M. Горький называл автора «Коня бледного» «палачом, не чуждым лиризма и зараженным карамазовской болезнью». В письме к А.В. Амфитеатрову он предрекал, что начавшаяся в эсеровских «Заветах» публикация романа В. Ропшина «То, чего не было» «даст очень солидный материал гасителям духа и тем, кто любит плясать на могилах». Однако респондент отказывался поверить в диссидентскую сущность авангарда революционного движения. Он предпочитал трактовать произведение В. Ропшина как антинигилистический роман. В его понимании Б.В. Савинков выступал наследником литературной традиции Н.С. Лескова, В.В. Крестовского и В.П. Клюшникова.

Максималисты

Теоретики максимализма не были склонны отделять, а тем более противопоставлять, индивидуальный террор и прочие насильственные формы революционной борьбы. Именно максималисты теоретически и практически обосновали возможность массовых террористических операций. Все виды террора - «центральный», местный массовый «экономический», аграрный годились, с их точки зрения, для дезорганизации правительственного аппарата самодержавия. Террор перестал быть исключительно индивидуальным. «Революционная тактика, - декларировалось со страниц максималистского издания «Воля труда», - чтобы при всяких условиях, во всякие времена развивать максимум боевой энергии... и считать целесообразным всякое действие, ведущее к дезорганизации современного строя». Правда, при этом максималисты ни под каким видом не принимали парламентские формы. Одна из задач террора виделась ими в «выталкивании» революции из «думского тупика». Идеи развития терроризма соотносились у максималистов с народническим пониманием факторов исторического процесса. В качестве локомотива истории они, в отличие от марксистов, определяли не классовую борьбу, а деятельность творческого меньшинства. «История, - рассуждал легендарный лидер максималистов М.И. Соколов («Каин», «Медведь»), - идет по равнодействующей: чем левее отклонимся мы, тем левее направится и равнодействующая сложного параллелограмма сил истории. Мы хотим дать колесу истории максимальный размах.... Пусть немедленная социализация фабрик и заводов неосуществима как прочное завоевание, пусть это будет лишь минутный захват -один миг реальной власти пролетариата приблизит его будущую власть на многие годы. Идея должна воплотиться хоть на мгновение - она даст росток, из которого разовьется дерево социализма». Комментируя противоречия соколовских воззрений, исследователь истории максималистских организаций Д.Б. Павлов писал: «Как видим, в угоду немедленному «боевиз-му» лидер максималистов был готов попрать даже основополагающие идеи максималистской теории».

Максималистам принадлежит видное место в истории мирового терроризма. Традиционную дихотомию «индивидуальный террор» - «массовая работа» они разрешали посредством апологетики «массового терроризма».

Палитра максималистских террористических акций восстанавливалась, по сути, в первом историческом труде, посвященном максимализму, мемуарах одного из лидеров движения Г.А. Нестроева. Вот, к примеру, характеристика деятельности максималисткой боевой дружины под командованием Н.Е. Любомудрова, данная им уже в другой брошюре: «Любомудров, -... прибегал к экспроприации..., потому что это была вся его тактика... Николай (Любомудров) был за все виды экспроприации капиталов как средства классовой борьбы». Наряду с прочими сведениями ГА. Нестроев сообщал, в частности, об источниках финансирования максималистского терроризма. Помимо экспроприированных средств, деньги на теракты предоставляла либеральная оппозиция.

Анархисты

Российский политический анархизм представлял собой модернизированное развитие нигилистического направления общественной мысли XIX века. Смысл анархистской идеологии, согласно А. Гейфман, сводился к следующему: «Полностью уничтожить существующий порядок вещей, все законы и суды, религию и церковь, частную собственность и владельцев этой собственности, все традиции и обычаи и их сторонников - таковы были цели российских анархистов. Свою главную задачу они видели в полном освобождении человека от всех искусственных ограничений до полной независимости и от Бога, и от дьявола. Средством достижения этого должна была быть социальная революция, понимаемая анархистами как любое революционное выступление - будь то террор, экспроприация или уничтожение государственных учреждений, - направленное на расшатывание самих основ современного общественного устройства».

Индикатором определения истинного анархиста служило его отношение к терроризму. «Только враги народа могут быть врагами террора!» -декларировалось в анархистском издании «Хлеб и воля». «В демократический парламент, как и в Зимний дворец и во всякое полицейско-государственное учреждение, - учили наиболее радикальные из анархистов, - революционер-рабочий может явиться только... с бомбой!». И это не было лишь литературным эпатажем. Значительно уступая в численном отношении эсерам и социал-демократам, анархисты совершили значительно больше террористических актов. А. Гейфман полагает, что «на совести анархистов находилось подавляющее большинство жертв террористической кампании 1901-1916 гг.».

По мнению У. Лакера, с которым солидаризировалась в его оценках А. Гейфман, анархисты, несмотря на широкий резонанс организуемых ими терактов, не внесли ничего принципиально нового в арсенал террористической идеологии. Примат действия нивелировал саму теорию. Ввиду презрения анархистов к любому идеологическому схематизму глубокого исторического осмысления революционного терроризма с их стороны не предпринималось. Даже П.А. Кропоткин не посвятил ни одной из своих статей анализу терроризма. М.И. Гольдсмит объясняла этот факт кропоткинскими симпатиями к людям, совершающим опасное дело, пусть даже не соответствующее его теоретическим воззрениям". Оценка П.А. Кропоткина У. Лакером в качестве основателя одного из течений в современном терроризме является сильным преувеличением.

Один из первых исследователей российского анархистского движения Д. Галеви диф

ференцировал фанатический анархизм М.А. Бакунина и лирический анархизм П.А Кропоткина. «Террористы, - по мнению историка, - придерживаются бакунистской традиции, теоретики следуют по большей части за Кропоткиным».

Несмотря на отсутствие специальных статей, у П.А. Кропоткина имеется множество высказываний в работах общего порядка, воспоминаниях и письмах, позволяющих утверждать, что терроризм им никогда не отрицался. Он лишь критиковал социальную ограниченность народовольческого и эсеровского террора, его оторванность от массового движения. Теракты, по его мнению, должны были быть дополнены агитацией в народе. Не устраивала П.А. Кропоткина и исключительно политическая направленность народовольческого терроризма, тогда как, полагал он, низвергнуть существующий строй возможно, ведя социально-экономическую борьбу. Таким образом, речь велась не о свертывании террора, а о расширении его рамок, корреляции с восстаниями крестьян против помещиков. При этом П.А. Кропоткину были более симпатичны террористы-одиночки, чем террористические организации. Неприязнь его к Боевой организации эсеров, вспоминает М.И. Гольдсмит, проистекала из того обстоятельства, что в ней имелись вожди, которые сами не шли на теракты, а подбирали для них исполнителей.

«Эксцитативную» функцию терактов П.А. Кропоткин признавал. Особенно им подчеркивалось, что террористическая эпопея способствовала расшатыванию в народе царистского культа. «Конечно, - писал он по поводу цареубийства 1 марта 1881 г., - нечего надеяться, что Александр III изменит политику своего отца... Значение события 1 марта важно не с этой точки зрения. Событие на Екатерининском канале имеет для нас большое значение прежде всего потому, что это событие нанесло смертельный удар самодержавию. Престиж «помазанника Божия» потускнел перед простой жестянкой с нитроглицерином. Теперь цари будут знать, что нельзя безнаказанно попирать народные права. С другой стороны, сами угнетаемые научатся теперь защищаться... Как бы то ни было, первый удар, и удар сокрушительный, нанесен русскому самодержавию. Разрушение царизма началось, и никто не сможет сказать, когда и где это разрушение остановится...». Ряд успешных терактов подорвал, по его мнению, и авторитет жандармской системы. Покушением СМ. Кравчинского, писал П.А. Кропоткин, «объявлялась война одной из главных опор государственной политики в России - всемогущей тайной государственной полиции, стоявшей выше всех законных властей и бесконтрольно державшей в своих руках судьбы интеллигенции в России... удавшееся покушение на шефа жандармов имело, в свое время, такое же решительное влияние на ход событий в России в революционном направлении - какое имело недавнее нападение на министра внутренних дел Плеве. Оно подрезало на несколько лет силу государственной полиции и подсекло, на время, опиравшийся на него государственный строй». Впрочем, воспоминания людей, близко знавших революционного князя, свидетельствуют об его избирательном, а иногда и противоречивом отношении и террористическим актом. Он мог защищать террористическую деятельность Л.Л. Равашоля во Франции и осуждать аналогичные акции в России. Им категорически осуждались экспроприации, которые, по его оценке, подрывали нравственное обаяние революции.

Кропоткинские симпатии к терроризму превратились в апологетику при изложении истории революционного движения его учеником, лидером движения «хлебовольцев» Г.И. Гогелия. Революционные террористические акты имели, по его мнению, троякий смысл: «как мщение, как пропаганда и как "изъятие из обращения" особенно жестоких и «талантливых» представителей реакции». Правда, Г.И. Гогелия апеллировал в большей степени не к российскому, а западноевропейскому опыту террористической борьбы. Но и применительно к истории России терроризм преподносился в качестве столбовой дороги освободительного движения. С точки зрения Г.И. Гогелия, именно теракты лежали в основе всех прогрессивных достижений. Даже отмена крепостного права в России являлась, согласно его интерпретации, следствием «аграрного террора». «Без выстрелов, без ударов ножа, без помощи традиционной крестьянской косы мы и теперь еще гнули бы наши спины под игом средневекового рабства», - резюмировал Г.И. Гогеелия свои рассуждения.

Показательно, что большинство теоретиков применения террористической тактики в революционной историографии не были склонны абсолютизировать терроризм в качестве универсального метода борьбы в истории. Его применение оправдывалось специфическими условиями самодержавной России. В цивилизованных странах Запада террористическая тактика, по их представлениям, теряла свою актуальность. Таким образом, адепты терроризма несколько отходили от доминировавшей в левой историографии монистической интерпретации исторического процесса. Да и сама вера в успех деятельности террористических групп противоречила представлениям об объективном характере истории.

Социал-демократы

Мысль о том, что обращение революционеров к терроризму было связано с провалом их пропагандистской деятельности высказывалась еще в дореволюционный период. В. Веножинский писал о терроризме как о единственном остававшемся способе радикалов революционизировать общество после безуспешных попыток добиться этого путем агитации.

В историографии социал-демократического направления проявления революционного терроризма оценивались не столь однозначно негативно.

Антитеррористические воззрения были приписаны вождям социал-демократического лагеря их эпигонами.

Известно, что социал-демократия, принимавшая активное участие в подготовке и осуществлении в России актов революционного террора, имела собственные боевые отряды. А. Гейфман усматривала в этих фактах расхождение теории и практической политики партийного руководства, а соответственно и его лицемерие. Согласно ее мнению, социал-демократы осуждали терроризм главным образом для компрометации эсеров, но сами прибегали к нему при всяком удобном случае. Более взвешенной представляется позиция О.В. Будницкого, рассматривавшего формирование социал-демократической позиции в отношении к терроризму как сложный исторический процесс развития общественной мысли. Действительно, оперируя фактами совершения терактов представителями социал-демократических групп, либо, вслед за А. Гейфман, следует признать лицемерие марксистских теоретиков, либо констатировать, что терроризм вовсе не казался им абсолютно неприемлемой тактикой.

Сам по себе терроризм не противоречит марксистской интерпретации истории. Пацифизация марксистской историографии велась с позиций европейского социал-демократизма XX в., когда возникла потребность обосновать ее несовместимость с деятельностью ультралевых террористических организаций. В действительности основоположники марксизма рассматривали терроризм в качестве составной части объективного исторического процесса борьбы классов. Они отзывались, в частности, о народовольческом терроре как о «исторически неизбежном способе действия, по поводу которого так же мало следует морализировать - за и против, как по поводу землетрясения на Хиосе». Парадокс заключался в том, что первоначально классики марксизма среди революционных организаций в России отдавали явное предпочтение народовольцам перед их же собственными последователями «чернопередельцами». Ф. Энгельс писал В.И. Засулич в 1885 г., т.е. уже после разгрома «Народной воли», о специфических российских условиях, предполагающих возможность осуществления революции «горсточкой людей». Суждения о революционном терроризме у классиков марксизма были вполне определенными: «Политическое убийство в России - единственное средство, которым располагают умные, смелые и уважающие себя люди для защиты против агентов неслыханно деспотического режима».

На настоящее время имеется достаточное количество работ, в которых предпринимаются попытки реконструировать отношение к терроризму Г.В. Плеханова. В результате утвердилось два основных подхода в интерпретации плехановских воззрений. Одна группа исследователей оценивала Г.В. Плеханова как принципиального противника терроризма в любом его проявлении. По утверждению Л. Хаймсона, теоретик русского марксизма был скорее готов оставить революционную деятельность, нежели пойти на компромисс с адептами терроризма.

В западной историографии категоричность этого мнения попытался смягчить плехановский биограф С. Бэрон, писавший, что «даже Плеханов не мог закрывать глаза на достижения террористов. Сколь бы ни были неправильны, с точки зрения Плеханова, их теории, они оставались единственной силой, энергично и смело сражавшейся против русского деспотиз-ма».

Другие исследователи (О.В. Будницкий, СВ. Тютюкин) связывали отношение Г.В. Плеханова к терроризму с изменением политической ситуации в целом по стране. Данная интерпретация восходила к тезису советской историографии о внутренней противоречивой сущности мелкобуржуазных партий, амплитуда идеологических колебаний которых возрастает по мере роста революционной активности. По мнению СВ. Тютюки-на, в условиях революции 1905 г. Г.В. Плеханов вновь, как и в период своей народовольческой юности, выступает революционером-якобинцем, призывая к разрешению великих исторических вопросов огнем и мечом, критикой посредством оружия. Действительно, плехановская статья «Врозь идти, вместе бить!», к которой апеллировал исследователь, стала своеобразным манифестом терроризма. Но анализ творчества Г.В. Плеханова различных периодов жизни позволяет заключить, что тот никогда и не отрицал террористической тактики абсолютно. Согласно его концепции терроризм являлся методом классовой борьбы, присущим интеллигенции, а потому соответствовал народовольческому периоду в истории революционного движения. Г.В. Плеханов вел речь не о наложении табу на террористические акты, а о неприемлемости его в качестве доминирующей тактики для рабочего класса. Но помимо рабочих, оговаривался он, «есть другие слои населения, которые с гораздо большим удобством могут взять на себя террористическую борьбу с правительством». Теракты в исполнении революционных интеллигентских организаций должны, по его мнению, лишь оказывать содействие массовому движению рабочих. «Берясь за оружие, -писал Г.В. Плеханов, - мы изменим свое отношение к террору по той простой причине, что тогда коренным образом изменится его значение как приема революционной борьбы. Если бы мы вздумали практиковать его в обыкновенное время, то мы совершенно отклонились бы от своей прямой и самой важной задачи: от агитации в массе. Поэтому мы обыкновенно отвергали его как нецелесообразный прием борьбы. А в момент восстания он облегчит успешный исход нашей революционной массовой агитации...».

Наиболее последовательным противником терроризма среди видных мыслителей социал-демократического лагеря зарекомендовал себя Ю.О. Мартов. Генезис социал-демократического течения в России он относил к полемике со сторонниками террористической тактики. Русская социал-демократия, писал он, «выросла и развилась в борьбе с тем направлением русской социально-революционной мысли, для которой всякая политическая борьба в России сводилась к террору».

Эта идея была положена, в частности, в основу мартовской брошюры «Красное знамя в России», представлявшей собой популярный очерк истории российского рабочего движения. Он опровергал эсеровский тезис о том, что именно террористы подвергались наиболее сильным репрессиям со стороны царизма. Террористы, указывал Ю.О. Мартов, вели замкнутый образ жизни, и полиции стоило значительного труда выйти на их след, тогда как пропагандисты, общавшиеся с широкими народными массами, оказывались легко уязвимы для властей. Пересматривался, таким образом, один из важнейших в революционной этике критериев о моральном превосходстве террористов над пропагандистами. Но даже Ю.О. Мартов признавал успехи «Народной воли» на ниве террористической деятельности. Вопреки плехановскому тезису об исключительно интеллигентской составляющей революционного терроризма, он констатировал вовлечение в террористические организации значительного числа рабочих. «Лучшие революционные силы, наиболее энергичные рабочие агитаторы участвовали в партии «Народная воля», а главной работой этой партии был политический террор», - писал Ю. Мартов. Таким образом, и в мартовском изложении истории революционного движения в России политическому терроризму отводилось весьма почетное место.

Особенно язвительной для террористического подполья воспринималась критика его истории одной из первых российских террористок В.И. Засулич. Само название ее работы «Революционеры из буржуазной среды» указывало на характер интерпретации социальной основы террористической тактики. По мнению В.И. Засулич, причины поражения «Народной

воли» заключались в оторванности народовольцев от рабочего класса. «Террор и все вызванное им настроение, - писала бывшая террористка, -были сильной бурей, но в закрытом пространстве. Волны поднимались высоко, но волнение не могло распространиться. Оно только исчерпывало, истощало нравственные силы интеллигенции». Гораздо более негативно, чем о народовольческой генерации террористов, она отзывалась о поколении адептов террористической тактики, группировавшихся вокруг «Свободной России». В.И. Засулич отказывала последним в праве именоваться революционной организацией. Терроризм в бурцевско-драгомановской интерпретации был направлен не на низвержение самодержавия, а на достижение правительственных уступок. Такой террор, в понимании В.И. Засулич, принципиально не отличался от всеподданнейших земских адресов и прошении.

Антиподом Ю.О. Мартова в интерпретации истории российских террористических организаций выступил П.Б. Аксельрод. С точки зрения Д. Ньюэлла, его симпатии к терроризму объяснимы жизненными условиями. Выросшему среди еврейской бедности П.Б. Аксельроду террористическая тактика была психологически ближе, чем, скажем, Г.В. Плеханову. Сын корчмаря, он принадлежал к иной социальной страте и в сравнении с потомком служащего Российского общества пороходства и торговли, потомственного почетного гражданина Ю.О. Мартовым обнаруживал преемство бунтарско-террористического направления в революционном движении не с социалистами-революционерами, как это было принято считать, а с социал-демократами. Пафос его выступлений был направлен против «экономизма», которому противопоставлялся революционный терроризм.

Явные или с трудом маскируемые симпатии к терроризму обнаруживаются по всему спектру социал-демократического движения. Поэтому высказывание П.Б. Струве «меньшевики - это те же большевики, только в полбутылках» можно признать вполне справедливым.

Видное место отводилось революционной террористической деятельности, прежде всего эсеровской БО, в подготовленном в 1914 г. меньшевиками сборнике «Общественное движение в России в начале XX века». Терроризм, считал автор статьи о неонароднических партиях, стал результатом общественного озлобления на линию политических репрессий. Проводилась мысль о бесплодности террористической тактики, особенно по-еле выявления факта провокаторства Е.Ф. Азефа.

В советское время было опубликовано значительное количество работ, предметом анализа которых стала ленинская критика террористической тактики в революции. В.И. Ленин привнес в социал-демократический арсенал развенчания терроризма тезис о субъективном идеализме в качестве его мировоззренческой основы. Под углом критики эсеровских доводов об «эксцитирующей» (возбуждающей, агитационной) функции терроризма, он писал: ««Каждый поединок героя будит во всех нас дух борьбы и отваги», - говорят нам. Но мы знаем из прошлого и видим в настоящем, что только новые формы массового движения или пробуждение к самостоятельной борьбе новых слоев массы действительно будит во всех дух борьбы и отваги. Поединки же, именно постольку, поскольку они остаются поединками Балмашевых, непосредственно вызывают лишь скоропреходящую сенсацию, а посредственно ведут даже к апатии, к пассивному ожиданию следующего поединка». Поэтому В.И. Ленин характеризовал террористическую тактику эсеров как «революционный авантюризм».

Вместе с тем, будучи братом революционера-террориста, В.И. Ленин призывал с пиететом относиться к «геройству Балмашевых». Но в террористических методах борьбы его привлекал, по-видимому, не только романтический ореол самопожертвования. «Принципиально, - писал он в мае 1901 г. в статье с симптоматичным названием «С чего начать?» - мы никогда не отказывались и не можем отказываться от террора... Мы далеки от мысли отрицать всякое значение за отдельными героическими ударами». В канун революционных потрясений 1917 г. его оценки террористической борьбы оставались по существу неизменными. «Мы вовсе не против политического убийства», - признавался В.И. Ленин в одном из писем в 1916 г. В том же году, на съезде швейцарских социал-демократов, он следующим образом прокомментировал убийство австрийским социалистом Фрицем Адлером министра К. Штюргка: «Мы не имеем еще никаких известий об австрийских революционных социал-демократах, которые и там имеются налицо, но о которых сведения вообще весьма скудны. Вследствие этого мы не знаем, является ли убийство Штюргка тов. Фрицем Адлером применением террора как тактики, которая состоит в систематической организации политических убийств без связи с революционной борьбой масс, или же это убийство является лишь отдельным шагом в переходе от оппортунистической тактики официальных австрийских социал-демократов с их обороной отечества к тактике революционного массового действия. Это второе предположение, по-видимому, более соответствует обстоятельствам, и вследствие этого заслуживает полной симпатии приветствие Фрицу Адлеру, предложенное Центральным комитетом итальянской партии...».

Из ленинской критики эсеровского терроризма следует понимать, что есть теракты и теракты. Террористическая деятельность, осуществленная представителями социал-демократии, признавалась своевременной и оправданной, тогда как аналогичные операции в исполнении их политических оппонентов классифицировались в качестве «революционного авантюризма». Террор, пояснял В.И. Ленин, «одно из военных действий, которое может быть вполне пригодно и даже необходимо в известный момент сражения, при известном состоянии войска и при известных условиях». Понятно, что право определять наступление соответствующих для терактов условий на небольшевистские организации не распространялось. Порицая социалистов революционеров за тактику индивидуального террора, В.И. Ленин указывал как на наиболее целесообразную форму революционной деятельности на «партизанскую борьбу». Однако последняя вполне соотносилась с эсеровской тактикой «аграрного» и «фабричного террора».

Либералы

Лояльное отношение к террористам демонстрировали даже либералы. Так, член думской фракции кадетов И.Л. Шаг говорил об общем долге всех противников царского режима перед террористами. Теракты оправдывались фактом безнаказанного насилия со стороны правительства. «Можно отрицать целесообразность политических убийств, крайне редко приносящих действительную пользу вдохновляющему их делу, - рассуждал либеральной публицист К.К. Арсеньев, но нельзя не видеть в них последнего, отчаянного, иногда неизбежного ответа на длительное и неумолимое злоупотребление превосходящей силой... Нарушаемое властью священное право на жизнь нарушается и ее противниками; виселице отвечает револьвер или бомба...».

В том же смысле высказывался в марте 1906 г. князь Е.К. Трубецкой: «Грех правительства гораздо тяжелее и значительнее, - писал он в марте 1906 г. - Его вина настолько велика, что ставить ее на одну доску с виною революционеров становится совершенно невозможным. Оно не имеет за себя оправдания «идейного увлечения». Мало того, оно действует вразрез с теми идеями, которые оно формально исповедует. Революционеры, совершающие политические убийства, кроме весьма редких исключений, -люди, покончившие с христианством; большинство из них не признает в человеческой жизни безусловной ценности и видит в человеке лишь орудие общежития. Тут, по крайней мере, нет противоречия между действиями и нравственным сознанием убивающего. Что же сказать о тех, кто видит в человеке образ и подобие Божие и убивает! Каково лицемерие тех, кто присылает священника для напутствия и затем передает осужденного в руки палача! Политические убийцы остаются, по крайней мере, честными в своем заблуждении...». При этом цитируемый российский философ являлся противником терроризма «в принципе» и вышел даже из партии кадетов из-за отказа той осудить революционный террор. Но Е.Н. Трубецкой шел в своих рассуждениях о моральной оправданности терактов даже дальше многих из адептов террора. «Да и самое ограничение террора тут не более как непоследовательность, - писал он. Если можно убивать членов правительства, то почему нельзя убивать тех людей, которые служат опорой правительству? Почему имущество должно считаться священнее жизни? Если для целей революции дозволительно убивать, то почему же для тех же целей недозволительно грабить?».

«Плеве надо убить... Плеве пора убить», - твердил как заклинание в канун сазоновского покушения видный либерал князь Дмитрий Шаховской. Петр Долгоруков выводил «политическую весну» П.Д. Святополка-Мирского непосредственно из эсеровского теракта против В.К. Плеве. СП. Миклашевский открыто превозносил подвиг Егора Сазонова, указывая его в качестве примера для подражания. П.Н. Милюков оценивал покушение Ивана Каляева на жизнь великого князя Сергея Александровича как жертву эсеровского боевика, принесенную на благо народа. Умонастроения либералов отражают записи в дневнике А.В. Тырковой: «Точно первобытный человек просыпался в нас от запаха этой с циничным бесстыдством пролитой крови. Хотелось, чтобы и их, палачей, кто-нибудь растоптал, раздавил, замучил. То чувство презрительной жалости, кот[орое] раньше вызывал к себе царь, исчезло. Убить его - убрать, чтобы не душил Россию окровавленными цепями».

Несмотря на все давление правительства П.А. Столыпина, заседавшие во Второй Думе кадеты категорически отвергли принятие резолюции, осуждающий терроризм. Более того, лейтмотивом их выступлений с. думской трибуны была «всеобщая амнистия», что на практике подразумевало амнистирование террористов.

Отказ кадетов от осуждения терроризма один из лидеров кадетской партии В.А. Маклаков объяснял следующим образом: «Мы политические убийства не осудили потому, что думали, что эти осуждения скроют от глаз народа [их] настоящую причину. Мы считаем, что это наше горе, которое только в России есть, и это горе питается условиями русской жизни... Мы думали, что осудить политические убийства - это значило дать повод власти думать, что она права....».

Отношение либеральной общественности к терроризму не ограничивалось сочувствием. Начальник Петербургского охранного отделения А.В. Герасимов свидетельствовал о финансировании либералами ряда террористических предприятий.

Таким образом, и для исторических оценок либералов определяющей являлась дихотомия «свои»-«чужие». Террористы, несмотря на все их идейные расхождения со сторонниками либеральных ценностей, были все-таки «свои».

Вообще, при всем многообразии интерпретаций истории российского терроризма ни одна из оппозиционных партий не смогла на него посмотреть через призму библейских заповедей. Терроризм критиковался, но не был осужден.

Для представителей левого спектра общественной мысли была характерна методология экономического монизма. Через призму экономики они пытались осмыслить и исторический опыт российского терроризма начала XX в. Преобладала редуцирующая модель объяснения, сводящая вопрос о генезисе терроризма к кризисному состоянию экономики страны, а соответственно к ухудшению положения народных масс. С.Н. Слетов связывал развитие радикального направления в русском освободительном движении с агарным кризисом начала 1890-х годов, выразившимся в голоде крестьянства Центральной России. Даже на уровне восприятия рядовых членов экстремистских организаций терроризм приобретал перспективы дальнейшего роста в ситуациях экономического упадка. Формула «чем хуже, тем лучше» вовсе не была лишь афористическим эпатажем. «Если, по воле Божьей, - писал в 1908 г. один из радикалов своему респонденту, -в этом году у нас будет неурожай, ты увидишь, что за игра начнется».

«Дело Азефа»

После разоблачения Е.Ф. Азефа появилось множество публицистических работ, лейтмотивом которых стала гиперболизация отталкивающих черт внешности и характера бывшего руководителя БО: мерзкое лицо, одутловатость, низменные вкусы, наглость, грубость, необразованность. ГА. Лопатин считал Е.Ф. Азефа человеком, сознательно выбравшим «себе профессию полицейского агента, точно так же, как люди выбирают себе профессию врача, адвоката и т.п. Это практический еврей, почуявший, где можно хорошо заработать, и выбравший себе такую профессию». Б.В. Савинков находил во всех действиях Е.Ф. Азефа лишь «трусость и алчность», отрицая в нем всякое сочувствие к революционному движению. М.М. Мельников определял его как «революционное негодяйство», морально еще более ужасное, «чем простое провокаторство, не осложненное революционными целями». Для бывших партийцев вера в гений Е.Ф. Азефа доходила до сакрализации. В.Л. Бурцев во время своего сенсационного разоблачения говорил: «Я не знаю в русском революционном движении ни одного более блестящего имени, чем Азеф. Его имя и деятельность более блестящи, чем имена и деятельность Желябова, Созонова, Гершуни, но только при одном условии, если он честный революционер». В.М. Зензинов утверждал: «не будь Азеф провокатором, то это был бы по-прежнему первый и лучший боевик». Общепризнанно, что разоблачение Е.Ф. Азефа привело ПСР к столь ощутимому моральному кризису, после которого она так и не смогла восстановиться. По замечанию А.В. Амфитеатрова, «как только грязь жульничества брызнула на чистую репутацию террора, он умер». Резко увеличился отток из ПСР, от участия в революционной работе отказались бывшие непримиримые террористы (например, П.В. Карпович), произошел ряд самоубийств (например, Белла Лапина), руководители партии брались под подозрение в провокаторстве (например, В.М. Чернов). Потрясение было столь сильное, что и по прошествии десятилетий бывшие партийцы вновь и вновь обращались к фигуре Е.Ф. Азефа.

По горячим событиям азефского дела в 1909 г. русским эмигрантом Г. Зильбером и французским социалистом Ж. Ланге была написана книга «Террористы и провокаторы». Ее ценность заключалась в том, что авторы получали свидетельства от непосредственных участников событий. Вместе с тем на этом первом опыте исторического осмысления феномена провока-торства в революционном движении, безусловно, сказалась аберрация, обусловленная близостью тех событий. Для Е.Ф. Азефа, в частности, были избраны преднамеренно гротескные характеристики. Оскорбление его, подлинное или вымышленное, школьными сверстниками - «толстая свинья», предопределяло негативный стереотип восприятия читателями лидера Боевой организации.

Убийство Столыпина

Глубоко историческую рефлексию в российской общественности вызвало сообщение об убийстве П.А. Столыпина. Уже в первых откликах на его смерть были сформулированы полярные взгляды будущей историографической дискуссии. В день погребения П.А. Столыпина видный монархический идеолог, протоиерей И.И. Восторгов высказал рассуждения о духовном антагонизме православной государственности и революционного терроризма: «В лице убитого П.А. Столыпина и его убийцы как бы сошлись и определились два взаимно исключающих себя мира, два миросозерцания, два рода и направления деятельности. В лице убитого первого сановника государства представлен мир так называемый старый - старый не в смысле застоя и неподвижности, омертвения и заскорузлости, но в смысле и в отношении вечных, нестареющих, и потому всегда юных и-жизнеспособных начал и принципов жизни. А в лице убийцы, этого почти мальчика, неуравновешенного, служившего то одним, то другим, то государству, то революции, мы видим другой, противоположный мир. Исчадья этого мира называют его новым, но он не нов, он старее мира: он представлен нам в образе сатаны, некогда восставшего на Бога и доныне злобствующего в борьбе, по-видимому, часто успешной, но на самом деле бессильной и бесплодной. Этот мир не знает Бога; этот мир не знает вечных устоев нравственности и сознания долга; этот мир есть царство откровенного эгоизма».

Симптоматично, что фактически сразу же в правом лагере в теракте 1 сентября был обнаружен «масонский след». Характерно послание, направленное в Департамент полиции командированным для работы в «Антимасонскую лигу» Франции коллежским асессором Б.К. Алексеевым: «От лиц, стоящих близко к здешним масонским кружкам, удалось услышать, что покушение на г-на председателя Совета Министров находится в некоторой связи с планами масонских руководителей...

Уже с некоторых пор к г-ну председателю Совета Министров делались осторожные, замаскированные подходы, имеющие склонить его высокопревосходительство на сторону могучего сообщества. Само собой разумеется, попытки эти проводились с присущей масонству таинственностью и не могли возбудить со стороны г-на председателя никаких подозрений... Масоны повели атаку и на другой фронт, стараясь заручиться поддержкой какого-либо крупного сановного лица. Таким лицом, говорят, оказался П.Н. Дурново, который сделался, будто бы, их покровителем в России, быть может, имея на это свои цели. Когда масоны убедились, что у них есть такая заручка, они уже начали смотреть на председателя Совета Министров как на лицо, могущее им служить скорее препятствием... Масоны были обеспокоены тем обстоятельством, что у власти стоял г-н председатель Совета Министров. В печати проскользнула однажды статья, заявляющая, что его высокопревосходительство находится «под влиянием масонов, действующих на него через его брата А. Столыпина» (Гроза. № 153; Русская Правда. № 13)... За границей же на премьер-министра смотрят как на лицо, которое не пожелает принести масонству ни пользу, ни вред. Это последнее убеждение побудило руководителей масонства прийти к заключению, что г-н председатель Совета Министров является для союза лицом «бесполезным» и, следовательно, в настоящее время, когда масонство собирается нажать в России все свои пружины, даже вредным для целей масонства... Масоны ожидали в июле месяце каких-то событий. Тайные парижские руководители не сообщали о том, в каком именно виде события эти выльются, и только теперь, по совершении факта, здешние масоны припоминают о кое-каких слабых намеках на г-на председателя Совета Министров, политикой которого верховный масонский совет был недоволен. Говорят, что руководители масонства... подтолкнули исполнение того плана, который был только в зародыше. Чисто «техническая» сторона преступления и кое-какие детали обстановки, при которой возможно было совершить покушение, была подготовлена через масонов. При теперешней постановке этого дела (охраны) покушение возможно лишь при посредстве масонских сил, без помощи которых ни один революционный комитет не сможет ничего привести в исполнение». Есть основания утверждать, что донесение было представлено товарищем министра внутренних дел П.Г. Курловым императору.

Убийство П.А. Столыпина стало для части оппозиционной интеллигенции импульсом к переосмыслению исторической роли терроризма. Выступая с трибуны Третьей Государственной Думы, А.И. Гучков заявлял: «Поколение, к которому я принадлежу, родилось под выстрелы Каракозова; в 70-80-х годах кровавая и грозная волна террора прокатилась по России, унося за собою того монарха, которого мы еще в этом году славословили как Царя-Освободителя. Какую тризну отпраздновал террор над нашей бедной родиной в дни ее несчастья и позора! Это у нас у всех в памяти. Террор тогда затормозил и тормозит с тех пор поступательный ход реформы. Террор дал оружие в руки реакционерам. Террор своим кровавым туманом окутал зарю русской свободы. Террор коснулся и того, кто, как никто иной, содействовал укреплению у нас народного представительства». Едва ли не впервые лидер октябристов сформулировал мысль о том, что революционные теракты не только не приводили к общественному прогрессу, но выполняли, вопреки замыслам самих террористов, роль катализатора контрреволюционных тенденций.

Живучесть терроризма в России А.И. Гучков объяснял заинтересованностью в его существовании охранных служб. Охранники извлекали при помощи жупела революционных терактов значительные карьерные и материальные выгоды «Вокруг этой язвы, - говорил А.И. Гучков о террористической деятельности, - съедавшей живой организм народа, копошились черви. Они грелись и кормились около этого гнойника, и нашлись люди, которые сделали себе из нашего недуга источник здоровья, из нашей медленной смерти оправдание своей жизни».

Фактически первой попыткой профессионального исторического расследования обстоятельств убийства П.А. Столыпина стала работа Л. Гана, опубликовавшего в «Историческом вестнике» часть материалов следствия. Однако оттиски его труда после внимательного изучения дворцовым комендантом В.И. Воейковым подверглись тщательному цензурированию. В примечании ко второй части своей работы Л. Ганн с сожалением констатировал, что время для публикации всех материалов дела, по-видимому, еще не настало. По мнению современных исследователей, смысл цензурирования заключался в стремлении дворцового ведомства вывести из под удара П.Г. Курлова и А.И. Спиридовича, повинных в смерти премьера.

В апологетическом ракурсе теракт против премьер-министра преподносился в изданной в Париже книге А. Мушина. Д.Г Богров в ней оценивался как герой, пожертвовавший собой ради революции. Какое-либо сотрудничество убийцы премьера с охранкой автор не допускал. Вплоть до Февральской революции, распахнувшей двери архивов политического сыска, вообще в леворадикальной части российского общества доминировал если не культ, то, по крайней мере, героизация по отношению к личности Д.Г. Богрова. Слухи, исходившие от правительственных чиновников о его сотрудничестве с охранным отделением, классифицировались как провокация. Действия Д.Г. Богрова как истинного революционера, по оценке А. Мушина, определял принцип «цель оправдывает средства». В книге имелись рассуждения и о моральной оправданности революционных терактов. «Революционеры, - декларировал А. Мушин, - никогда не были и не будут морально чисты. В их партийном обиходе принимают права гражданства действия, поступки, ничем не отличающиеся от приемов правительственных агентов».

Департамент полиции

Специфика историографической ситуации, сложившейся в России во второе пятилетие нового века, определялась контртеррористическими мерами столыпинского правительства. Чтобы остановить преступную деятельность боевых организаций революционных партий, П.А. Столыпин пошел на крайнюю меру, учреждая с 19 августа 1906 г. военно-полевые суды. Рассмотрение дела проводилось за закрытыми дверями и не превышало двух суток, после чего в суточный срок приговор приводился в исполнение. За 1906 г. по решению военно-полевых судов было казнено 683 политических бандита.

Особого внимания заслуживают попытки реконструировать историю террористических организаций в России представителями государственных охранных структур. Естественные сложности такой работы были обусловлены нелегальным статусом боевиков. Тем не менее история революционных террористических организаций в изложении представителей охранного отделения выглядит в достаточной степени репрезентативно. Ряд сведений, отсутствующих даже во внутренних источниках революционных партий, можно почерпнуть только в историографии данного направления. Одним из первых опытов изучения истории российских террористических организаций служащими охранного ведомства стала вышедшая в 1913 г. в Петербурге книга полковника Рожанова «Записки по истории революционного движения в России (до 1913 г.)». В приложении к книге автор поместил краткие биографии ряда террористов.

В 1910—1911 гг. при Департаменте полиции были открыты специальные трехмесячные курсы для подготовки начальников охранных отделений. Специальная программа включала в себя изучение теории и практики розыскной работы, методики проведения дознаний, а также истории революционного движения. Ведущим лектором курса истории революционного движения, в котором особо пристальное внимание уделялось терроризму, являлся руководитель охраны дворцовых помещений в Петербурге и Царском Селе полковник А.И. Спиридович. Будучи начальником Киевского охранного отделения, он сам едва не стал жертвой теракта, отделавшись ранением. Конспекты его лекций были положены в основу книги, первый том которой, посвященный социал-демократам, был опубликован в 1914 г., второй - эсерам и их предшественникам - в 1916 г. Материалы о революционном терроризме, включая информацию об эсеровской Боевой Организации и ее лидере Г.А. Гершуни, содержались во второй части. Террористическая деятельность ПСР оценивалась автором как «самая яркая работа партии». При этом о массовой работе эсеров сообщалось значительно меньше. Опубликованная в типографии штаба Корпуса жандармов как содержащая конспиративную информацию книга к широкому распространению не предназначалась. Об обстоятельствах работы над ней А.И. Спиридович вспоминал уже будучи в эмиграции. В частности, он сообщал о презентации им второго тома Николаю II. Император заверил автора, что подаренная книга станет для него настольной. Действительно, среди личных вещей Николая II в Ипатьевском доме Екатеринбурга была найдена и книга А.И. Спиридовича об эсера.

Яркую характеристику эсеровских террористов представил в отзыве на книгу СВ. Зубатов. «Душа этой доморощенной партии, - писал автору теоретик «полицейского социализма» о ПСР, - неисправимых утопистов, органических беспорядочников и сентиментального зверья - террор -схвачена, усвоена и прослежена вами превосходно, а вывод ваш - «Террор, и особенно центральный, вот главное средство борьбы, к которому обратится партия социалистов-революционеров, лишь только наступит время, благоприятное для работы», - зловещ, но вполне верен, и всякая политическая маниловщина в этом отношении преступна. Верность охранным принципам и твердость тона в их направлении проведена прелестно. По сим причинам вам очень и очень признателен за присылку вашего труда, крепко вообще меня взволновавшего». Благожелательный отзыв на книгу был направлен А.И. Спиридовичу и от видного деятеля революционного движения В.Л. Бурцева. Идеолог революционного терроризма заверял его непримиримого противника и жертву о том, что впредь будет с большим интересом следить за творчеством автора.

После Февральской революции склад книги А.И. Спиридовича был обнаружен в здании Департамента полиции. По распоряжению А.Ф. Керенского часть тиража передавалась в Комитет Красного Креста Веры Фигнер, другая пущена в продажу ЦК ПСР. Автор же в это время пребывал в заключении в Трубецком бастионе. Генерал был отпущен на свободу только большевиками. Дополненный вариант книги А.И. Спиридовича тиражом в 15 тыс. экземпляров увидел свет в Петрограде в 1918 г., когда сам автор уже находился в эмиграции. Первоначально весь тираж был конфискован властями, но после окончания Гражданской войны пущен в продажу. Советский автор Г. Литвин-Молотов в «Кратком очерке истории социализации и социальных движений на Западе и в России» даже рекомендовал произведения А.И. Спиридовича для изучения. Переработанный вариант истории РСДРП, акцентированный на выявление причин захвата власти большевиками, был опубликован в 1922 г. в печати русского зарубежья. Новое переиздание книги бывшего жандармского генерала об эсерах состоялось в 1930 г. в Париже на французском языке. Тема терроризма в ней рассматривалась как самостоятельный объект изучения. Не характерное для исследований по истории терроризма единодушие благожелательных оценок книги А.И. Спиридовича со стороны представителей противоположных политических лагерей объясняется, по-видимому, богатым фактическим материалом.

Сенсационно-разоблачительный характер имели публикации бывшего видного чиновника Департамента полиции М.О. Меньшикова. В этическом отношении они сродни осуществленным в конце 1980-х годов изданиям книг генерала КГБ О. Калугина и иначе как предательство вряд ли могут быть классифицированы. Катастрофические последствия деятельности Л.П. Меньщикова для охранного отделения еще недостаточно оценены. Масштабы нанесенного им вреда для политического сыска гораздо более значительны, чем азефвщина. Еще будучи старшим помощником делопроизводителя Департамента полиции, Л.П. Меныциков предоставил руководству ПСР сведения о провокаторстве Е.Ф. Азефа и Н.Ю. Татарова. Выйдя в 1907 г. в отставку, он поселился в Великом княжестве Финляндском, вывезя с собой обширный личный архив, включавший копии секретных документов Московского охранного отделения и Департамента полиции. В 1909 г. Л.П. Меныциков эмигрировал во Францию, где установил контакт с В.Л. Бурцевым, сообщив тому фамилии около 400 тайных сотрудников охранки. И в дальнейшем он предлагал представителям левых партий сведения о деятельности в их среде секретных агентов. В 1914 г. Л.П. Меныциков выпустил книгу «Русский политический сыск за границей», в которой опубликовал секретные донесения и доклады руководителей зарубежного отделения охранки П.И. Рачковского, Л.А. Ратаева, A.M. Гартинга. После этих разоблачений российский политический розыск уже не мог существовать, его кадровый состав нуждался фактически в полной ротации.

Психология и семиотика терроризма

По принятой в советской историографии шкале политической левизны партий эсеры и меньшевики располагались справа от большевиков, в оценках же дореволюционного периода эсеры помещались левее обоих течений социал-демократии. Данное обстоятельство попытались объяснить еще «веховцы»: «Левее тот, кто ближе к смерти, чья работа "опаснее" не для общественного строя, с которым идет борьба, а для самой действующей личности. В общем, социалист-революционер ближе к виселице, чем социал-демократ, максималист и анархист еще ближе, чем социалисты-революционеры». Не случайно примыкавший к эсерам С.А. Есенин писал: «В РКП я никогда не состоял, потому что чувствую себя гораздо левее». П.Н. Милюков и П.Б. Струве называли именно ПСР самой революционной из всех российских партий. Уже сравнительная этимология названий «социал-демократы» и «социалисты-революционеры» свидетельствует о последних как о более радикальном направлении. Многие члены РСДРП, подобно Б.В. Савинкову, неудовлетворенные боязнью эсдеков «настоящего революционного дела», перешли к эсерам. В понимании мирового исторического процесса эсеры отвергали марксистский монизм, придавали экономическим факторам второстепенную роль, выдвигая в качестве движущей силы истории «революционную эмоциональную энергию». В кулуарах ПСР социал-демократы презрительно именовались «механиками».

Для многих из боевиков терроризм являлся самоценностью вне зависимости от идеологической платформы. Б.В. Савинков вообще признавался в своей полной индифферентности к любым политическим программам, в чем был не одинок среди партийных соратников: «Счастлив, кто верит в воскресение Христа, в воскрешение Лазаря. Счастлив также, кто верит в социализм, в грядущий рай на земле. Но мне смешны эти старые сказки, и 15 десятин разделенной земли меня не прельщают... Не верю я в рай на земле, не верю в рай на небе. Я не хочу быть рабом, даже рабом свободным. Вся моя жизнь - борьба. Я не могу не бороться. Но во имя чего я борюсь? - не знаю. Я так хочу. Пью вино цельное».

Утверждения о ПСР как о крестьянской, мелкобуржуазной партии, действительно следующие из концепции программных документов эсеров, не распространяются на эсеровских боевиков. Жизненная позиция крестьянина-прагматика и революционного террориста имела крайне мало точек соприкосновения. Показательны рассуждения крестьянина-эсера, руководителя «Алапаевской республики», Г.И. Кабакова на вопрос о его партийной принадлежности: «Социалист-революционер. Но записался я в трудовую группу потому, что наши крестьяне боятся этого слова: с.-р., - «думают, где эсеры, там непременно с первого слова бомбы, динамит». На совещании крестьянских работников в июле 1906 г. один из крестьян заявил: «Революционеры совершают только террористические акты, а другого ничего не делают».

Вопреки программным документам, ставившим эсеровский террор в подчиненное положение, для многих эсеров он являлся не только главным, а порою и единственно возможным методом борьбы, но даже превращался в самоцель. По свидетельству Е.К. Брешко-Брешковской, в ПСР шла молодежь на условиях участия исключительно в террористической деятельности, оставаясь равнодушной к любой другой форме работы. И.П. Каляев заявлял: «Социалист-революционер без бомбы уже не социалист-революционер». Б.В. Савинков вообще договорился до того, что не сможет не продолжать террор и после революции, при установлении социализма, борясь уже с социалистической системой. Индивидуальный политический террор был популярен и на Западе, но там он решал ясно осознанные прагматические задачи, проходил без «достоевщины», без размышлений об этической оправданности убийства. У эсеров терроризм являлся этической категорией. И.П. Каляев отказался бросить бомбу в экипаж великого князя Сергея Александровича, подвергнув опасности разгрома всю БО, поскольку в княжеской карете находились дети (подобная сентиментальность была немыслима для западных террористов). Эсеровские убийства являлись не просто устранением политических противников, но актом самоутверждения личности.

Среди эсеров было широко распространено ницшеанство, вера в «сверхчеловека», которую трудно связать с программными положениями, выражавшими заботу о благоустройстве жизни масс. Политический террор эсеров являлся также вопросом танатологии. «Бог умер», а потому абсурд бытия толкал к желанию смерти. Эсеров, идущих на террористические предприятия, в большей степени интересовала не технология убийства жертвы, а собственное восхождение на эшафот. Сюжет одного раннего рассказа Б.В. Савинкова представлял собой историю о том, как одна девушка без какой-либо рационально осознанной причины выбросилась в окно и, умирая, была счастлива. Своих соратников по партийной работе автор «Воспоминаний террориста» характеризует следующим образом: И. Каляева - «в терроре он видел не только наилучшую форму политической борьбы, но и моральную, быть может, религиозную жертву»; Е. Созо-нова - «Для него террор тоже прежде всего был личной жертвой, подвигом»; Доры Бриллиант - «террор для нее, как и для Каляева, окрашивался прежде всего той жертвой, которую приносит террорист. Вопросы программы ее не интересовали. Террор для нее олицетворял революцию, и весь мир был замкнут в боевой организации».

Эсеров отличало эсхатологическое сознание, их борьба была окрашена в ярко выраженные апокалиптические тона. «Конь бледный», «Конь вороной», «Ангел Аваддон» и др. образы были взяты Б.В. Савинковым из «Откровения Иоанна Богослова». В «Коне бледном», шокировавшем русское подполье, он писал: «Но ведь надежда не умирает. Надежда на что? На "звезду утреннюю?" Я знаю: если мы убили вчера, то убьем и сегодня, неизбежно убьем и завтра. "Третий ангел вылил чашу свою в реки и источники вод и сделалась кровь". Ну, а кровь водой не зальешь и огнем не выжжешь. С нею - в могилу».

Впрочем, следует признать, что савинковский революционный гностицизм не являлся мировоззрением всей ПСР, в которой были и гностики, и ницшеанцы, и неокантианцы, и последователи Шопенгауэра, и христианские социалисты (как Каляев), и даже толстовцы (как другой участник БО -Беневицкая). Далеко не все являлись и приверженцами терроризма, но именно благодаря терроризму во многом смогла сформироваться ПСР. Успешные террористические операции сделали эсеров популярной, даже культовой организацией, обеспечив ей широкий приток молодежи.

Многие исследователи феномена русского революционного терроризма отмечали, что на теме суицида и мотивах психиатрического помешательства основывалась вся семиосфера подпольной России. Так, прочитав опубликованное в печати письмо Н. Климовой, присужденной к смертной казни за организацию взрыва на Аптекарском острове, А.С. Изгоев пришел к выводу, что для нее «убийство других было только средством убить себя». Политические платформы являлись лишь способом маскировки психологических комплексов.

Волна терроризма, захлестнувшая Россию в начале XX в., сопровождалась небывалой эпидемией самоубийств и душевных расстройств в интеллигентской среде. Академик В. Бехтерев жаловался, что психиатрические клиники в стране переполнены как никогда ранее. Сообщения в газетах пестрели сообщениями: «Застрелился жандармский офицер, оставивший записку: "Умираю от угрызений совести..." После тюремных беспорядков на другой день застрелился надзиратель тюрьмы. В поезде железной дороги застрелился начальник тюрьмы: «угрызения совести за то, что побили политического заключенного...» Отравился только что назначенный директор гимназии: «не может выполнять возложенных на него обязанностей...» отравился глубокий старик-еврей: «не могу жить, когда сыновья в крепости...» Застрелился студент - сын начальника тюрьмы... Повесился в своем доме крестьянин, оставивший следующую записку: «Жить не стоит...» Застрелился накануне суда по политическому делу студент и гимназистка... В связи с историей Гапона застрелился член партии, молодой рабочий... Отравилась гимназистка 8 класса: «зачем жить слабым людям».

Характерной чертой подпольной ментально сти являлась ее биполярно сть. Если первым этапом демарганализации могла стать смена парадигмы на противоположную, то полное адаптационное исцеление предполагает конструирование многополюсной мировоззренческой модели. В рассказе Л. Зиновьевой-Аннибал «Помогите Вы», сюжетной канвой которого являлось описание содержания бреда психически больного героя, тому кажется, что он то террорист, бросающий бомбу, то усмиритель народного бунта. Посетитель Леонида Андреева жаловался писателю, что его преследуют то крайне революционные, то ультрареакционные идеи. Шизофренически раздвоенное сознание не допускало компромиссов и полутонов.

Резкий вывод из маргинальной семиосферы без реабилитационного замещения чаще всего и приводил к суициду. Эпидемия самоубийств охватила, например, революционное подполье после разоблачения Е.Ф. Азефа.

«У нас на Руси все оплевано, все взято на подозрение, не на что опереться, все шатко, нечем жить...», - писала А.М. Горькому одна из кандидаток в самоубийцы. Утрата веры не всегда замещалась новыми идеологемами, каковыми стали, к примеру, для определенной части представителей «подполья» мистические учения. Весьма тонкая грань лежала между суицидом экзистенциальным как обретением свободы и суицидом фаталистическим как констатацией безысходности. «Знаю, что конец всех один - смерть,... раз все кончится так скверно, то чем скорее, тем лучше», - отвечал на опросник о самоубийстве журнала «Новое слово» культовый писатель М.П. Арцыбашев. Его поклонница повторяла в дневнике мысль создателя «Санина»: «Умерла ли я 4 года тому назад, умру ли сейчас, буду ли жить еще 2 года, 10 или 20 лет - для жизни это все равно». Впрочем, подруга прожившего долгую жизнь автора дневника Таня не сочла возможным ждать «еще 2 года» и наложила на себя руки.

Сознание маргинала, даже отстаивавшего тотальную свободу, по структуре своей авторитарно. Предоставление же ему права свободного выбора зачастую оборачивалось психологическими недугами. Массовое помешательство было зафиксировано во время забастовочного движения и вооруженных боев 1905 г., когда многие из пребывающих в пограничной маргинальности попросту не смогли самоопределиться без тяжелых душевных последствии.

Примеру бросившейся в водопад на Иматре девушке последовали еще 16 ее сверстниц. Они зачастую специально приезжали на Иматру издалека, дабы покончить с собой, будто бы у них на родине не было для этого достаточных средств. Цепной мост самоубийств существовал и в Киеве. М. Хрущевская даже написала рассказ «Которая по счету», посвященный киевлянке, спрыгнувшей с него в Днепр. Ее реальный прототип Муся Огунлух в предсмертном «Письме к русским девушкам» заявляла: «Я одна из многих и умираю для многих!».

Недостаточно оцененное исследователями влияние на трансформацию отношения к революционному терроризму оказала Первая мировая война. Как правило, они в большей степени акцентировали внимание на резонансе азефиады. Но если после разоблачения Е.Ф. Азефа террористические акты, пусть в меньших масштабах, все, же с известной периодичностью продолжали осуществлять, то после выстрела в Сараево революционный терроризм сходит с политической авансцены. С одной стороны, вероятно общественность была шокирована катастрофическими последствиями теракта Г. Принципа. С другой - война демонстрировала широкие возможности революционной пропаганды в армии и на флоте, а потому предпочтение перед индивидуальным террором отдается планам вооруженного восстания.

Литература

1. Аврех А.Я.П.А. Столыпин и судьба реформ в России. М., 1991.

2. Агарев А. Борьба большевиков против мелкобуржуазной партии эсеров // Пропагандист. 1939. № 16

3. Алексеенко Д.М. Из опыта борьбы спецслужб Российской Империи с террористами // Высокотехнологичный терроризм: Материалы российско-американского семинара. М., 2002.

4. Анисин Ю.В. Некоторые вопросы теоретической борьбы В.И. Ленина с неонародниками по национальным проблемам // Ленинская партия в борьбе... М., 1982.

5. Антонов В.Ф. Народничество в России: утопия или отвергнутые возможности//Вопросы истории. 1991. № 1.

6. Аронсон Г.Я. Загадка убийства Столыпина // Новое русское слово. New-York, 1956. 30 октября; 5, 12 ноября

7. Артемов А.А., Дербенев Н.Е, Политические партии России в период подготовки и хода первой русской революции. Пенза, 1994.

8. Белобородов А. Из истории партизанского движения на Урале // Красная летопись. 1926. № 1 (16).

9. Будницкий О.В. Женщины-террористки: политика, психология, патология // Женщины-террористки в России. Ростов н/Д., 1996.

10. Будницкий О.В. Терроризм в российском освободительном движении: идеология, этика, психология (вторая половина XIX - начало XX в.). М., 2000.

11. Будницкий О.В. Терроризм: происхождение, типология, этика // Россия в условиях трансформаций. Вып. 15-16. М., 2001.

12. Бурцев В.В. За террор // Народоволец. 1897. № 3.

13. Бурцев В.Л. Борьба за свободную Россию. Мои воспоминания. (1882-1922 гг.) Берлин, 1924. Т. 1.