Тема: Терроризм в теории и практике Партии социалистов-революционеров
Последующая разработка террористической идеи самым непосредственным образом связана с деятельностью эсеров, которые считали себя наследниками и продолжателями дела «Народной воли». Для осуществления террористических акций ими была организована специальная Боевая организация при ЦК партии. По размаху и последовательности своих террористических действий эсеры не имели себе равных. С 1900 по 1910 гг. ими было совершено 23000 террористических актов, в результате которых было убито или ранено 17000 человек. Каждый день в 1907 г. в среднем совершалось 18 политических убийств[1]
.
Но до этого террористическая идея пережила полтора десятилетия неудачных попыток претворить ее в жизнь, и полицейские преследования ее пропагандистов, и критику со стороны социал-демократов. За это время не изменились принципиально ни взаимоотношения власти и общества, ни умонастроения значительной части русских революционеров, считавших, что народ не сможет выразить свою волю, если революционеры не расчистят для этого дорогу. Некоторые полагали даже, что для завоевания политической свободы хватит только террористической борьбы. Однако большая часть сторонников террористической тактики, в духе времени, рассматривала ее не как самодостаточную, а как неотъемлемый элемент, дополняющий борьбу массовую, помогающий массовому движению, пробуждающий революционную активность и дезорганизующий в то же время правительство[2]
.
В начале 1901 г. раздались выстрелы террористов-одиночек, показавшие, что недовольство части общества политикой властей, не имеющее легальных каналов для выхода, чревато экстремистским формами протеста. Подобный исход прогнозировали не только радикалы, но и такие наблюдатели как Н.К. Михайловский и П.Н. Милюков[3]
. Стихийное возобновление террора воодушевило его последовательных сторонников и заставило заколебаться противников.
Единая партия социалистов-революционеров образовалась в конце 1901 – начале 1902 гг., в результате объединения «южных» и «северных» социалистов-революционеров, к которым тогда же или несколько позже примкнули «Группа старых народовольцев», «Аграрно-социалистическая лига» и другие заграничные группы, а также «Рабочая партия политического освобождения России»[4]
. Впервые со времен «Народной воли» возникла всероссийская революционная организация, сумевшая не только объявить террор одним из средств революционной борьбы, но и развернуть его в масштабах, далеко превзошедших народовольческие. Террористические теории получили возможность пройти испытание практикой. В свою очередь успехи и неудачи террористической борьбы стимулировали новый виток теоретических дискуссий.
Удивительно, но факт – эсеры начали террористическую борьбу до официального определения ее задач и места в партийной деятельности. Глава Боевой организации Г.А. Гершуни видел свою задачу в том, чтобы составить инициативную группу и провести при ее участии первый удачный и крупный террористический акт. Только после него планировалось введение в программу партии террора и это выглядело бы целесообразным и подходящим ко времени. Причины этого были, вероятнее всего психологического порядка - боялись неудачи и посему решили принять партийную ответственность лишь за успешный террористический акт. Поэтому и будущая партийная Боевая организация считалась лишь инициативной группой, которой предстояло доказать свою способность осуществить задуманное[5]
.
В третьем номере «Революционной России» (первом общепартийном издании) о терроре говорилось достаточно неопределенно: « пункт о терроре может и должен, при известной формулировке войти в общую программу партии... Признавая в принципе неизбежность и целесообразность террористической борьбы, партия оставляет за собой право приступить к ней тогда, когда, при наличии окружающих условий, она признает это возможным»[6]
.
Как видно, в этот период место терроризма в программе эсеров еще не было четко определено. Положение дел резко изменилось после событий 2 апреля 1902 г., когда член Боевой организации С.В. Балмашев застрелил министра внутренних дел Д.С. Сипягина. После этого в центральном партийном органе появилась статья «Террористический элемент в нашей программе». Статью написал В.М. Чернов при участии главы Боевой организации (БО)[7]
.
В статье В.М. Чернова с удовлетворением констатировалось, что террористические действия оказывались не то что просто «нужными» и «целесообразными», а «необходимыми и неизбежными»[8]
. Террористические акты Чернов считал необходимыми прежде всего как средство защиты, как орудие необходимой самообороны. Причем из контекста статьи следовало, что террор, в отличие от землевольческих или народовольческих представлений, рассматривается им как средство самозащиты не партии от действий полиции, шпионов и т.п., а как способ самообороны общества от произвола властей. В такой ситуации террористы могли рассматривать себя как народных заступников и своеобразных гарантов прав российского обывателя.
Другое значение террористических актов - агитационное. Они «будоражат всех, будят самых сонных, самых индефферентных обывателей, ...заставляют людей задумываться над многими вещами, о которых раньше им ничего не приходило в голову - словом, заставляют их политически мыслить хотя бы против их воли. Если обвинительный акт Сипягину в обычное время был бы прочитан тысячами людей, то после террористического факта он будет прочитан десятками тысяч, а стоустая молва распространит его влияние на сотни тысяч, на миллионы»[9]
. В.М. Чернов пришел к таким же выводам, как и в свое время народники - террористический «факт» способен изменить взгляды людей вернее, чем месяцы пропаганды.
Очень осторожно в программной статье оценивалось дезорганизующее воздействие террора на «правящие круги». Позднее, в показаниях следственной комиссии по делу Азефа, В.М. Чернов подчеркивал, что в его статье дезорганизующее значение террора рассматривалось «не столько как цель, но как результат и то лишь при совокупности известных благоприятных для этого условий». Благоприятной он считал ту ситуацию, когда правительство «окружает огненное кольцо волнений, демонстраций, сопротивлений властям, бунтов - тогда метко направленные удары, неожиданно сваливающие с ног наиболее ревностных и энергичных столпов реакции, безусловно способны внести в ряды правительственных слуг расстройство и смятение»[10]
.
Некоторый скептицизм в отношении дезорганизующего воздействия терроризма на власть объяснялся, на наш взгляд, как учетом опыта истории -цареубийство 1 марта 1881 г. привело, после краткого периода колебаний, к консолидации власти — так и довольно обескураживающими последствиями убийства Сипягина - на освободившееся место был назначен В.К. Плеве, который, с точки зрения оппозиции любого толка, был еще хуже. Позднее этот скептицизм на страницах эсеровских изданий сменится иными, гораздо более оптимистичными оценками.
В программных документах эсеров особое внимание уделяется тому, что террор - «лишь один из родов оружия, находящийся в руках одной из частей нашей революционной армии»[11]
. Эсеры, которые за десять лет истребили больше людей чем все их предшественники, вместе взятые, пытались, доказывая второстепенную роль террора, уйти от той опасности, которая в свое время подстерегла «Народную волю», чьи лидеры в конце концов «затерроризировались». Этот момент является очень важным в понимании идейной эволюции российского терроризма – террор всегда являлся, если опираться на программные документы, лишь средством. Но если обратиться непосредственно к деятельности террористов, то становиться ясно, что для многих революционеров принести себя в жертву, совершив террористический акт, стало больше чем просто средством, это стало целью жизни.
Причину того, что деятельность «Народной воли» свелась фактически только к организации терактов, эсеры видели в том, что во времена ИК «нельзя было серьезно говорить о массовом движении городского и сельского населения» и поэтому «деятельность партии должна была сконцентрироваться на террористической борьбе». Теперь же «массовое движение пролетариата, крестьян и умственных работников стоит на переднем плане в ряду интересов и образует собственно содержание партийной деятельности».
Доказательство и обоснование целесообразности применения террора наряду с пропагандистской деятельностью в массах занимает весьма важное место в эсеровской публицистике. Во многом это было ответом на критику тактики эсеров со стороны ленинской «Искры», на страницах которой доказывалось что терроризм и массовое движение несовместимы, что террористы неизбежно отрываются от масс, что теракты, вместо возбуждения активности масс, вызывают «успокоительное чувство удовлетворенной мести». Социал-демократическая критика вынуждала эсеровских идеологов вновь разъяснять свое понимание соотношения терроризма и массовой борьбы.
В статье, специально посвященной соотношению террора и массового движения, опубликованной в «Революционной России» после убийства уфимского губернатора Н.М. Богдановича3
, говорилось, что «наша партия полагает, что террор должен быть, да и не может не быть лишь одним из вспомогательных средств борьбы; что он должен находиться под контролем партийной организации; и, наконец, что террористические акты должны иметь возможно более тесную связь с массовым движением, опираться на нужды этого движения и дополнять его и, в свою очередь, давать толчок проявлениям массовой борьбы, возбуждая революционное настроение в массах».
Соглашаясь с критиками терроризма в том, что было бы лучше, если отпор «злодеяниям правительства» дала бы сама масса, В.М. Чернов справедливо указывал, что пока это нереально. Но неготовность массы к отпору только усугубляет психологическую необходимость для террористов взять это дело на себя. Масса как бы делегирует им свое право на самозащиту, таким образом, террористическая группа «может служить насущнейшим потребностям массового движения, являясь необходимым жизненным условием его нормального развития». В другой статье Чернов высказывал уверенность в том, что только «синтез борьбы и открыто-массовой, и конспиративно-партизанской, борьбы и путем стачек, и путем демонстраций, и путем террора» может привести к успеху. Нетрудно заметить, что идея о «синтезе» различных форм революционной борьбы была успешно претворена в жизнь в период революции 1905-1907 гг.
Многие оппоненты эсеров одно время высказывали сомнения в способности террористических актов оказывать значительное влияние на общественное настроение. Однако эсеры своими действиями доказали обратное. Безусловно, убийство какого-нибудь провинциального губернатора не могло должным образом всколыхнуть российскую общественность, но не может вызвать сомнения всероссийское торжество, последовавшее за убийством К.В. Плеве. Убийство К.В. Плеве, осуществленное членом БО Е.С. Сазоновым 15 июля 1904 г. недалеко от Варшавского вокзала в Петербурге, стало кульминацией эсеровского террора и сильнейшим аргументом в пользу эффективности этой тактики. Количественно эсеры совершили в десятки раз больше терактов после убийства Плеве, но ни один из ни не произвел такого эффекта и ни один не оказал столь действенного влияния на политику правительства. К.В. Плеве был символом реакции; он был объектом ненависти и революционеров, не забывших, кто сыграл едва ли не главную роль в ликвидации «Народной воли», и либералов, видевших в нем главное препятствие на пути реформ. На него возлагали ответственность за русско-японскую войну. Наконец, кроме сути политики Плеве, раздражение вызывали его грубость и безапелляционность при нечастых встречах с общественными деятелями. Противник, в принципе, насилия, князь Д.И. Шаховский твердил, после встречи с всесильным временщиком: «Плеве надо убить... Плеве пора убить».
Б. Савинков, в присущем ему стиле писал о К.В. Плеве в статье «Итоги террористической борьбы», опубликованной в последнем номере «Революционной России» осенью 1905 г., более года спустя после покушения Сазонова: «Никогда ни один временщик не знал такой ненависти. Никогда ни один человек не рождал к себе такого презренья. Никогда самодержавие не имело такого слуги. Страна изнемогала в неволе. Кровью пылали города, и тщетно сотнями гибли борцы за свободу. Тяжелая рука Плеве давила все. Как крышка гроба, лежала она на восставшем, уже пробужденном народе. И мрак становился все гуще, и все невыносимое становилось жить».
Подтверждение своей правоты эсеры усматривали и в откликах реакционной прессы на смерть К.В. Плеве. С видимым удовлетворением «Революционная Россия» цитировала «Московские ведомости»: «нельзя достаточно оценить потерю, которую несет дело государственного управления... Да, если враги России хотели нанести ей великий ущерб, они не могли выбрать среди ее граждан лучшей жертвы». Автор обзора статей в «пресмыкающейся прессе» даже ставил в пример Симеонам Столпникам «антитеррористической ортодоксии», т.е., социал-демократам, оценки терроризма, дававшиеся на страницах реакционной печати.
Таким образом, если в партийных кругах и были какие-либо сомнения относительно целесообразности террора, то убийство Плеве их окончательно рассеяло. Политика правительства действительно изменилась, на смену реакционеру Плеве пришел склонный искать компромисса с обществом П.Д. Святополк-Мирский. Начавшиеся попытки либерализации режима на фоне военных неудач и внутреннего кризиса вылились в массовое насилие 1905 г., начатое правительством 9 января. Мысль о том, что революция, собственно, началась еще осенью 1904 г., а толчком к ней послужило убийство Плеве, высказывалась еще в дореволюционной публицистике.
Летом 1905 г. в прокламации «Народная революция», изданной ЦК ПСР не без оснований говорилось, что убийство Плеве было после долгого затишья «первое историческое касание раскаленной проволоки революции. Оно знаменовало, что дверь, задержавшая победный ход революционной воли, взорвана усилиями социалистов-революционеров и что туго натянутые нити бессмысленной, продажной, развращенной бюрократии лопнули навсегда, безвозвратно». В прокламации убийство Плеве называлось «вторым приговором» - первый «был нанесен и приведен в исполнение партией «Народной воли», 1-го марта 1881 г.»
Итак, то, что не сработало в 1881-м г., получилось в 1904-м г. Путь, указанный народовольцами не оказался дорогой в тупик. Главным итогом деятельности эсеров за этот период можно назвать то, что террористическая тактика доказала свою эффективность при определенных исторических условиях и обстоятельствах. Другая проблема, которая стояла перед идеологами терроризма - нравственное его оправдание.
Вопрос о нравственном оправдании политических убийств был поставлен в первой же программной статье В.М. Чернова о терроризме в «Революционной России». «Самый характер террористической борьбы, связанный прежде всего с пролитием крови, таков, - писал главный идеолог эсеров, - что все мы рады ухватиться за всякий аргумент, который избавил бы нас от проклятой обязанности менять оружие животворящего на смертельное оружие битв. Но мы не всегда вольны в выборе средств».
Нарисовав ужасающую картину положения трудящихся в «стране рабства», В.М. Чернов патетически заявлял: «в этой стране согласно нашей нравственности, мы не только имеем нравственное право - нет, более того, мы нравственно обязаны положить на одну чашку весов - все это море человеческого страдания, а на другую - покой, безопасность, самую жизнь его виновников».
Теперь, по прошествии столетия, понятно, что подобная нравственность вещь чрезвычайно опасная, тем более, когда речь идет о терроре. Принцип целесообразности, который применяют, решая, убивать или нет, очень быстро приводит к потере всяких принципов и нравственному разложению. Все это было понятно и современникам русских террористов. Непонятно было другое: как иначе противостоять правительственному насилию?
Поэтому, когда В.М. Чернов писал, что «значение террористической борьбы как средства самообороны, слишком очевидно и понятно», он мог вполне рассчитывать на сочувствие не только в революционной среде. Значение терактов как ответ на правительственные насилия - что служило их нравственным оправданием - подчеркивают в своих заявлениях и показаниях арестованные террористы. «Террористические акты, - заявляет после покушения на начальника Киевского жандармского управления генерала В.Д. Новицкого эсерка Фрума Фрумкина, - являются пока, в бесправно России, единственным средством хоть несколько обуздать выдающихся русских начальников».
Организатор и первый глава БО, тонкий психолог, по мнению как большинства его товарищей по партии, так и противников, Г.А. Гершуни в своей речи на суде подчеркивал, что партия до последней возможности оттягивала вступление на путь террористической борьбы. И только «под давлением нестерпимых правительственных насилий над трудовым народом и интеллигенцией нашла себя вынужденной на насилие ответить насилием». Постепенно заявления о том, что партия никогда бы не позволила себе прибегнуть к оружию террора, если бы к этому не вынуждал произвол самодержавия и его чиновников становятся традиционными и служат для эсеров главным аргументом в оправдании своих действий.
Другим аргументом, который адепты терроризма использовали для его нравственного оправдания, было нередко неизбежное самопожертвование террориста. Уже в первой листовке Боевой организации, выпущенной по случаю покушения Балмашева, ее автор Гершуни писал, что этот акт докажет, что люди, «готовые жизнью пожертвовать за благо народа, сумеют доставать врагов этого народа для совершения над ними правого суда».
Наибольший вклад в нравственное оправдание терроризма в
Любопытно, что, когда Б.В. Савинков в 1907 году читал уже написанный, но еще не опубликованный очерк о Каляеве пережившей Шлиссербург. Организатор и первый глава БО, тонкий психолог, по мнению как большинства его товарищей по партии, так и противников, Г.А. Гершуни в своей речи на суде подчеркивал, что партия до последней возможности оттягивала вступление на путь террористической борьбы. И только «под давлением нестерпимых правительственных насилий над трудовым народом и интеллигенцией нашла себя вынужденной на насилие ответить насилием». Постепенно заявления о том, что партия никогда бы не позволила себе прибегнуть к оружию террора, если бы к этому не вынуждал произвол самодержавия и его чиновников становятся традиционными и служат для эсеров главным аргументом в оправдании своих действий.
Другим аргументом, который адепты терроризма использовали для его нравственного оправдания, было нередко неизбежное самопожертвование террориста. Уже в первой листовке Боевой организации, выпущенной по случаю покушения Балмашева, ее автор Гершуни писал, что этот акт докажет, что люди, «готовые жизнью пожертвовать за благо народа, сумеют доставать врагов этого народа для совершения над ними правого суда».
Наибольший вклад в нравственное оправдание терроризма внес, пожалуй, Б.В. Савинков. Его очерки о товарищах по Боевой организации - Егоре Созонове, Иване Каляеве, Доре Бриллиант, Максимилиане Швейцере - настоящие революционные «жития». Трудно понять, насколько нарисованные им образы соответствуют реальным характерам и нравственным ориентирам этих людей, а насколько воплощают собственные чувства Савинкова.
Любопытно, что, когда Б.В. Савинков в 1907 году читал уже написанный, но еще не опубликованный очерк о Каляеве пережившей Шлиссербург и вернувшийся из небытия Вере Фигнер, та сказала, что это не биография, а прославление террора.
Далее в ее мемуарной книге следуют слова, многое объясняющие в психологии и логике не только террористов, но и революционеров вообще: «Повышенная чувствительность к тяжести политической и экономической обстановки затушевала личное, и индивидуальная жизнь была такой несоизмеримо малой величиной в сравнении с жизнью народа, со всеми ее тяготами для него, что как-то не думалось о своем». Остается добавить - о чужом тем более. Т.е., для этих людей просто не существовало проблемы абсолютной ценности жизни.
Мотив самопожертвования наталкивает на мысль, что многие террористы имели психические отклонения и их участие в террористической борьбе объяснялось тягой к смерти. К тому же большинство из них находилось в том юном возрасте, когда человек легко попадает под чужое влияние и поддается внушению.
Особые отношения со смертью отмечены у многих террористов. Известный философ и публицист Федор Степун, близко общавшийся с Б.В. Савинковым, писал в своих мемуарах, что «оживал Савинков лишь тогда, когда начинал говорить о смерти. Если Савинков был чем-нибудь до конца захвачен в жизни, то лишь постоянным самопогружением в таинственную бездну смерти».
У многих из террористов, особенно у женщин, отмечалась явная склонность к суициду. Тому подтверждением служат частые самоубийства среди террористок - покончили с собой Рашель Лурье, Софья Хренникова, Лидия Руднева. Несомненно, что многие террористки не отличались устойчивой психикой. Другой вопрос – была ли их психическая нестабильность причиной прихода в террор или следствием жизни в постоянном нервном напряжении, или, в ряде случаев – тюремного заключения. Во всяком случае, уровень психических отклонений и заболеваний был очень высок. Психически заболели и умерли после недолгого заключения Дора Бриллиант и Татьяна Леонтьева. Умело изображали из себя сумасшедших, будучи в заключении еще до совершения терактов, Рогозинникова и Руднева. Врачи им поверили. Было ли дело только в актерских способностях?
Суицидальные мотивы чувствовались, по-видимому в поведении немалого числа террористов. Партийный деятель В.М. Зензинов не случайно счел необходимым подчеркнуть: « Мы боремся за жизнь, за право на нее для всех людей. Террористический акт есть акт, прямо противоположный самоубийству – это, наоборот, утверждение жизни, высочайшее проявление ее закона».
Таким образом, можно сделать вывод, что право на политическое убийство получило философское обоснование и, исходя из вышеприведенных моральных оценок, можно утверждать, как это делал тот же В.М. Зензинов, что террористы, «бравшиеся за страшное оружие убийства - кинжал, револьвер, динамит - были в русской революции не только чистой воды романтиками и идеалистами, но и людьми наибольшей моральной чуткости!».
Террор постепенно начинал приобретать все более массовый характер. Террористическая активность «на местах» стала выходить» из-под контроля, чего не хотели бы видеть партийные вожди и идеологи. Однако нельзя не заметить, что именно они выдали индульгенцию людям, у которых способность стрелять превышала способность мыслить, и освободили их от всяких нравственных сдержек.
Не удивительно, что впущенный из бутылки джинн терроризма не захотел в нее возвращаться, когда партийные лидеры попытались вернуть его под контроль ЦК. Призывы и увещания «приостановить» террор по политическим соображениям могли подействовать на руководителей БО, что же касается местных боевых дружин и отдельных боевиков, то они нередко действовали по собственному усмотрению, руководствуясь собственными эмоциями или даже совершая террористические акты, поскольку представился случай их осуществить. Всякий, кто не занимал нейтральной позиции в период революции 1905 -1907 гг. мог стать жертвой террора: «Пусть знает каждый губернатор. Каждый прокурор, военный судья, полицмейстер, офицер, каждый рядовой жандарм, агент сыска и даже простой полицейский, арестовывающий революционера, что ему грозит свинцовая пуля, как наше естественное и необходимое средство самообороны».
Как мы видим, произвол был возведен революционерами в норму задолго до захвата большевиками власти. Надо было очень далеко уйти от банальных представлений о нравственности, чтоб провозглашать убийство - великим подвигом, а убийцу - какими бы мотивами он не руководствовался - героем. Своеобразие российской ситуации состояло в том, что убийц-террористов считали героями не только их товарищи-революционеры, но и достаточно широкие слои общества. Общепризнанной героиней считалась Мария Спиридонова. А ведь все имели возможность читать ее разошедшееся в десятках тысячах письмо, в котором она рассказывала не только об издевательствах над нею, но и том, как она хладнокровно, меняя позицию, расстреливала мечущегося по платформе Луженовского, всадив в него в конечном счете пять пуль. Всего, с удовлетворением писала она, нанесено пять ран: «две в живот, две в грудь и одна в руку».
Нравственный тупик заключался в том, что революционное насилие казалось единственной силой, способной противостоять произволу властей. В открытом письме Ж. Жоресу, осудившему террористическую тактику русских революционеров, ветеран-народник Л.Э. Шишко указывал на бессудные расстрелы рабочих-железнодорожников Семеновским полком под командованием генерала Мина, истязания крестьян в Тамбовской, Саратовской, Полтавской губерниях, закончившиеся убийствами тех, кого общественное мнение считало за них ответственными.
Таким образом, в этот период ни власть, ни ее противники не нашли выхода из этого политического и нравственного тупика, впрочем, они его и не очень то искали, уповая на уничтожение противостоящей стороны. Спираль насилия продолжала раскручиваться; победителей в этой схватке не оказалось.
Начался постепенный процесс деградации террористической идеи. Пик эсеровского террора приходится на годы революции 1905–1907 гг. По подсчетам Д.Б. Павлова с января 1905 по конец 1907 гг. эсерами было осуществлено 233 теракта (до 3 июня 1907 г., принятой в литературе дате окончания революции - 220 покушений). После 1907г. эсеровский террор фактически сходит на нет: в 1908 г. было совершено три покушения, 1909 г. - два, 1910 г.- одно ив 1911 г. два. Ни одно из них не имело общенационального значения.
М.И. Леонов подсчитал, что на годы революции приходится 78,2 всех терактов, совершенных. Причем Боевой организацией было совершено лишь 5% от общего числа покушений (11, из них 5 в годы революции).
Терроризм был одним из важнейших компонентов революции; сбылись пожелания эсеровских теоретиков о соединении терроризма с массовым движением. Однако именно это соединение положило начало деградации террора и если успешные теракты кануна и начала революции подняли авторитет партии на невиданную высоту, то вскоре выяснилось, что терроризм начинает производить на общество все боле отталкивающее впечатление. Высшие успехи эсеровского терроризма одновременно знаменовали начало его разложения.
Собственно, первые тревожные признаки появились еще в 1904 г., когда в партии появилась группа «аграрных террористов» (лидеры - М.И. Соколов, Е.И. Лозинский), оформившаяся впоследствии, в 1906 г. совместно с так называемой «московской оппозицией» (В.В. Мазурин и др.) в «Союз социалистов-революционеров-максималистов», провозгласивший террор основным средством борьбы. Этими эсеровскими раскольниками были совершены самые кровавые и отвратительные террористические акты в годы революции, в том числе взрыв дачи П.А. Столыпина 12 августа 1906 г., а также самые крупные экспроприации - ограбление Московского общества взаимного кредита, когда партийную кассу за 15 минут пополнили 875 тыс. рублей и захват казначейских сумм (около 400 тыс.руб) в Фонарном переулке в Петербурге. Причем последний «экс» стал одним из самых кровавых.
Таким образом, для эсеров террор, давно «вышедший из берегов», пугавший не только значительную часть либерального общества, но и крестьянства, городских обывателей, по-прежнему казался им универсальным оружием. Они не смогли правильно оценить те изменения, которые произошли в жизни страны после революции. При всей ограниченности вынужденных реформ Россия была уже во многом другой страной; общество, получив хотя и довольно ограниченные, но вполне реальные возможности участия в политической жизни страны, стремились использовать и сохранить то, что было завоевано. Многие стали делать ставку на эволюционный путь развития, стремились найти средний путь между реакцией революцией. Эсеры же в существование этого среднего пути не верили. Как и многие другие профессиональные революционеры, в этот период они оказались по существу в положении маргиналов. Численность партии резко сократилась; средств не хватало; массового движения ни в рабочем классе, ни среди крестьянства не наблюдалось. Реально опять можно говорить лишь о терроре; и то лишь говорить - ни одного сколько-нибудь значимого террористического акта партии осуществить после 1907г. не удалось.
В конце 1908 г. партию ждал сокрушительный удар: глава Боевой организации, руководивший подготовкой двух самых громких ее террористических, Е.Ф. Азеф был разоблачен как платный агент полиции. Разоблачение Е.Ф. Азефа довершило дискредитацию терроризма в глазах общества, начало которому положило вырождение его «на местах», убийство «мелких сошек» и экспроприаторство. Серьезные сомнения в универсальности этого способа возникли и в партии.
Однако ЦК горой стал на защиту террора. После азефовской катастрофы в передовой статье «Знамени труда» (номер был полностью посвящен «делу Е.Ф. Азефа») те, кто говорил о невозможности продолжения террористической деятельности были названы крайними пессимистами. Т.е. руководство партии в очередной раз показала отсутствие всякой гибкости в выработке новой тактики, которая бы соответствовала новым реалиям жизни.
Чернов попросту не считал нужным вносить какие-либо коррективы в тактику партии: «как в эпоху зарождения нашей партии мы могли выступить с нашей террористической кампанией, не дожидаясь того времени, когда мы будем сильны, а уверенные в том, что при помощи террора мы скорее станем сильными, так вправе мы поступить и сейчас, в настоящее время». В.М. Чернов просто не замечает, а скорее даже не хочет видеть разницы между российским обществом 1901 г. и 1909 г. Он и его товарищ из ЦК исходили из того, что революция не кончена. Отсюда, развивал свою мысль Чернов, «мы логически влечемся к выводу, что агрессивной тактикой, в связи с теми условиями, которые существуют и продолжают действовать в России, мы можем вызвать непосредственно, в связи с этими условиями, период нового общественного подъема и нового революционного кризиса».
Таким образом, при отсутствии массового движения, при том, партия приняла решение бойкотировать выборы в Думу у нее, собственно, не оставалось выбора. Террористическая тактика, однажды уже принесшая ей успех, казалась партийным лидерам по-прежнему весьма эффективным способом борьбы, несмотря на изменившиеся условия и азефовскую катастрофу. Они так и не поняли, что нельзя дважды войти в одну и туже воду.
Последний удар по террористической идее был нанесен выводами Судебно-следственной комиссии по делу Е.Ф. Азефа, состоявшей из старых революционеров с незапятнанной репутацией (А.Н. Бах, С.М. Блеклов, С.А. Иванов, В.В. Лункевич). Результаты работы комиссии были опубликованы в 1911 г. Это был своеобразный исторический анализ, начинавшийся со времени образования партии и весьма нелицеприятный для ее прежнего руководства. Комиссия пришла к выводу, что для руководителей партии вопрос о терроре был решен в положительном смысле с самого начала ее существования и проблема заключалась лишь в том, как ввести его в программу, поскольку партийные массы не смотрели на террор столь однозначно. Что же касается «центральных элементов партии», то «террористическое настроение проходит красной нитью» через всю их историю, «вплоть до самого последнего времени».
Следовательно, если опираться на выводы комиссии, то мы приходим к следующему заключению: террор всегда занимал центральное место в деятельности партии, а отнюдь не второстепенное, о чем неоднократно твердили главные идеологи партии.
Комиссией были даны рекомендации, согласно которым террор, попрежнему оставался на вооружении партии, но теперь ему была отведены весьма ограниченная роль. Фактически это стало надгробным словом эсеровскому терроризму, а точнее террористической легенде.
В результате «после окончания работы Судебно-следственной комиссии партия эсеров с молчаливого одобрения ее руководства перестает практиковать центральный террор.
Как нам представляется, в прекращении «практики» центрального террора главную роль сыграли не происки комиссии, а как уже говорилось выше, разочарование и усталость общества от насилия, деморализация партии и, в этих условиях, постоянные неудачи попыток восстановить БО и предпринять нечто на практике.
Подводя итоги, можно сказать, что эсеры, подняв террористическую идею на небывалую высоту, сами ее и похоронили. Ими была разработана программа, в которой ясно и четко были очерчены место и задачи террора в революционной борьбе. До какого-то времени их действия имели успех, террористов даже стали считать героями. Огромную роль в этом сыграла революция 1905–1907 гг. Но в конце концов наступил логический финал - эсеров постигла та же участь, что и народников - они тоже «затерроризировались». Эсеры просто не смогли вовремя понять и оценить изменившейся обстановки. Дальнейшее продолжение террора привело к моральной деградации террористов, являвшихся сторонниками изначально безнравственной идеологии. Конец террористической идеи в России очередной раз показал, что попытка с помощью насилия изменить мир неизбежно приводит в тупик. Терроризм умер, но преклонение перед насилием осталось, сохранилась и идея о том, что на пути в царство справедливости придется переступить через некоторое количество трупов. Осталась привычка к насилию, остались кадры, успешно претворявшие в жизнь идеи о массовом терроре. Когда несколько лет спустя им выпал еще один шанс изменить мир, они его не упустили.
[1]
Террор и культура в русской исторической перспективе: Материалы круглого стола. – М., 1997. – №8. - С. 155.
[2]
Спиридович А.И. Партия социалистов-революционеров. – М., 1973. – С. 76
[3]
Милюков П.Н. Воспоминания. – М., 1990. – Т 1. – С. 208
[4]
Федеративный договор между партией социалистов-революционеров и Аграрно-социалистической лигой // Партия социалистов-революционеров. Документы и материалы (1900-1907). – М., 1996. – С. 68
[5]
Городницкий Р.А. Боевая органзация партии социалистов-революционеров в 1901-1911 гг.-М, 1998.-С. 30
[6]
Революционная Россия. - 1902. - № 3. - Январь. - С. 7-8
[7]
Г.А. Гершуни. Из истории партии социалистов-революционеров. «Показания» В.М. Чернова // Новый журнал.-Кн. 100., 1991.-С. 303
[8]
Террористический элемент в нашей программе // Партия социалистов-революционеров. Документы и материалы (1900-1907). - М., 1996. - С. 78
[9]
Террористический элемент в нашей программе // Партия социалистов-революционеров. Документы и материалы (1900-1907). - М., 1996. - С. 80
[10]
Из истории партии социалистов-революционеров. «Показания» В.М. Чернова // Новый журнал.-Кн. 100., 1991.-С. 303
[11]
Террористический элемент в нашей программе // Партия социалистов-революционеров/ Документы и материалы (1900-1907). - М., 1996. - С. 79-80