Вителлий

ВИТЕЛЛИЙ

Император Авл Вителлий, сын Луция, родился в кон­сульство Друза Цезаря и Норбана Флакка, в восьмой день до октябрьских календ, а по другим сведениям — в седьмой день до сентябрьских ид. Гороскоп его, составленный астрологами, при­вел его родителей в такой ужас, что отец его с тех пор неотступно заботился, чтобы сын, хотя бы при его жизни, не по­лучил назначения в провинцию, а мать при вести о том, что он послан к легионам и провозглашен императором, стала оплаки­вать его как погибшего.

В Рим он вступил при звуках труб, в воинском плаще, с мечом на поясе, среди знамен и значков, его свита была в поход­ной одежде, солдаты с обнаженными клинками. Затем, все более и более дерзко попирая законы богов и людей, он в день битвы при Аллии принял сан великого понтифика, должностных лиц назначил на десять лет вперед, а себя объявил пожизненным консулом. И чтобы не оставалось никакого сомнения, кто будет его образцом в управлении государством, он средь Марсова поля, окруженный толпой государственных, жрецов, совершил поми­нальные жертвы по Нерону, а на праздничном пиру, наслаждаясь рением кифареда, он при всех попросил его исполнить что-нибудь Из хозяина, и когда тот начал песню Нерона, он первый стал ему хлопать, и даже подпрыгивал от радости. Таково было начало; а затем он стал властвовать почти исключительно по прихоти и воле самых негодных актеров и возниц, особенно же — отпущенника Азиатика. Этого юношу он опозорил взаимным развратом; тому это скоро надоело, и он бежал; Вителлий поймал его в Путеолах, где он торговал водой с уксусом, заковал в оковы, тут же выпустил и снова взял в любим­чики; потом, измучась его строптивостью и вороватостью, он про­дал его бродячим гладиаторам, но, не дождавшись конца зрелища и его выхода, опять его у них похитил. Получив назначение в провинцию, он, наконец, дал ему вольную, а в первый же день своего правления за ужином пожаловал ему золотые перстни, хотя еще утром все его об этом просили, а он возмущался мыслью о таком оскорблении всаднического сословия.

Но больше всего отличался он обжорством и жесто­костью. Пиры он устраивал по три раза в день, а то и по четыре — за утренним завтраком, дневным завтраком, обедом и ужином; и на все его хватало, так как всякий раз он принимал рвотное. В один день он напрашивался на угощение в разное время к фазным друзьям, и каждому такое угощение обходилось не ‘меньше, чем в четыреста тысяч. Самым знаменитым был пир, устроенный в честь его прибытия братом: говорят, на нем было подано отборных рыб две тысячи и птиц семь тысяч. Но сам он затмил и этот пир, учредив такой величины блюдо, что сам называл его “щитом Минервы градодержицы”.
Здесь

были смешаны печень рыбы скара, фазаньи и павлиньи мозги, языки фла­минго, молоки мурен, за которыми он рассылал корабли и корабельщиков от Парфии до Испанского пролива. Не зная в чревоугодии меры, не знал он в нем ни поры, ни приличия — даже при жертвоприношении, даже в дороге не мог он удержаться; тут же, у алтаря хватал он и поедал чуть ли не из огня куски мяса и лепешек, а по .придорожным харчевням не брезговал и тамошней продымленной снедью, будь то хотя бы вчерашние объ­едки.

Наказывать и казнить кого угодно и за что угодно было для него наслаждением. Знатных мужей, своих сверстников и однокашников, он обхаживал всяческими заискиваниями, чуть ли не делился с ними властью, а потом различными коварствами убивал. Одному он даже своими руками подал отраву в холодной воде, когда тот в горячке попросил пить. Из откупщиков, заимодавцев, менял, которые когда-нибудь взыскивали с него в Риме долг или в дороге пошлину, вряд ли он хоть кого-нибудь оставил в живых. Одного из них он послал на казнь в ответ на приветствие, тотчас потом вернул и, между тем как все вос­хваляли его милосердие, приказал заколоть его у себя на гла­зах,— “Я хочу насытить взгляд”,— промолвил он. За другого про­сили двое его сыновей, он казнил их вместе с отцом. Римский всадник, которого тащили на казнь, крикнул ему: “Ты мой наследник!” — он велел показать его завещание, увидел в нем своим сонаследником вольноотпущенника и приказал казнить всадника вместе с вольноотпущенником. Несколько человек из простонародья убил он только за то, что они дурно отзывались о “синих” в цирке: в этом он увидел презрение к себе и надежду на смену правителей. Но больше всего он злобствовал против насмешников и астрологов и по первому доносу любого казнил без суда: его приводило в ярость подметное письмо, появившееся после его эдикта об изгнании астрологов из Рима и Италии к календам октября: “В добрый час, говорят халдеи! а Вителлию Германику к календам октября не быть в живых”. Подозре­вали его даже в убийстве матери: думали, что он во время болез­ни не давал ей есть, потому что женщина из племени хаттов, которой он верил, как оракулу, предсказала ему, что власть его лишь тогда будет твердой и долгой, если он переживет своих родителей. А другие рассказывают, будто она сама, измучась настоящим и страшась будущего, попросила у сына яду и полу­чила его без всякого труда.

Погиб он вместе с братом и сыном на пятьдесят восьмом году жизни. И не обманулись в догадках те, кто по вещему случаю в Виенне, нами уже упомянутому, предрекли ему попасть в руки какого-то человека из Галлии: в самом деле, погубил его Антоний Прим, неприятельский полководец, родом из Толозы, которого в детстве звали “Беккон”, что означает “петуший клюв”.