Владимир Можегов, Москва
В своей работе «Путь духовного обновления» Ильин сформулировал кредо, которому неукоснительно следовал и которое смело можно назвать девизом всей его жизни: "Жить стоит только тем и верить стоит только в то, за что стоит бороться и умереть, ибо смерть есть истинный и высший критерий для всех жизненных содержаний"
Философ поющего сердца
(К перезахоронению останков И.А. Ильина в Москве).
Бывает так, что входишь в книгу одним человеком, а выходишь уже другим, как будто прошел через очистительное небесное пламя. Встречи такие редки, зато остаются навсегда. Из таких, для меня наиболее памятны две: поэзия Пушкина и философия Ивана Ильина.
Помню, как упал мой взгляд на книгу с названием "Путь к очевидности" в тот, наверное, самый момент, когда я в очевидности этой больше всего и нуждался: «Человек рожден прежде всего — для созерцания: оно возносит его дух и делает его окрыленным человеком; если он сумеет верно пользоваться этими крыльями, то он сможет осуществить свое призвание на земле». Помню, как после штудировал его "Аксиомы религиозного опыта": «Человек, имеющий действительно единый и единственный религиозный центр, живет и поступает, имея перед собой не много разных "возможностей", но единственную необходимость: он не может иначе действовать; и не хочет иначе; и не может иначе хотеть: и не хотел бы иначе мочь…». «Чтобы предать святыню — надо ее "иметь" …в смертный час, требующий строгой проверки и окончательного решения, приходят к выводу, что их мнимые "убеждения" не имели ни духовных корней, ни сердечного "наполнения". Такой человек … узнает теперь впервые… что он не был предан ничему и что потому он "предает" без "предательства"». «Религия не терпит ни мнимых актов, ни мнимой молитвы, ни пролганных содержаний, ни неискреннего общения; …Ибо пошлость и неискренность, наряду с сердечной мертвостью, суть основные источники греха»…
Помню, как мучили меня сомнения по поводу искусства со всеми его дефинициями — "искус", "искусственность" и т. п. И, как открыв его книгу "О совершенном в искусстве" я разрешил свои сомнения, прочитав первую же фразу: "Искусство есть служение и радость "…
Ильин открывал для меня того Пушкина, которого я когда-то знал в детстве, которого потом затерала школа, выбивали увлечения юности, окончательно извратили всевозможные "измы", того Пушкина, в которого я уже сам, замирая от изумления — погружался… "Солнечный гений, сковывющий своим светом хаос", писал Ильин о Пушкине и сам становился для меня таким, насквозь пронизывающим светом, что сковывал мой собственный хаос и, разгоняя, порожденных "сном разума", чудовищ, оказывался моим собственным "путем к очевидности".
"Он обладал гениальным искусством прозревать сущность вещей — без аналитических подробностей, без диалектического педантизма и теоритических выкладок: он лишь бросал взгляд и точно, быстро схватывал самое главное — божественную сущность всего" – писал Ильин о Пушкине и его собственная мысль, точная, как математическая формула, краткая и четкая, как афоризм, становилась для меня противоядием от всякой тенденциозности: рядом с ее поэтическим огнем делались жалкими как идеологические схемы, так и безответственные восторги.
Это «мышление — в пении; а пение — из созерцания, из созерцания движимой страстью и борющейся за Божественное души», которым Ильин определял Пушкина, было, несомненно, его собственным мышлением, пением и созерцанием. «…И чем дальше погружаешься в постижение смысла вещей, тем сильнее убеждение, что находишся в сокровеннейшей и благороднейшей лаборатории идей — там, где великие всех времён и народов задумывали свои лучшие творения, стоя перед Ликом Господним" писал Ильин о поэзии Пушкина, и становилось понятным, откуда в нем самом эта огненная сила и убедительность каждого слова. "Его (Пушкина) исторической задачей было только одно — воплотить в зримый образ русскую душу во всей её страстности, во всей её широте и сердечной глубине, облечь её в прекрасную творческую форму…" и становилась понятной его собственная историческая задача — вслед за Пушкиным облечь в «прекрасную творческую форму» саму русскую мысль. Недаром, Михаил Васильевич Нестеров, запечатлел его на своей картине «Мыслитель» как живой её образ. И другой замечательный русский художник Юрий Селиверстов готовился создать портрет Ильина к своей «Русской думе», и только преждевременная смерть художника помешала осуществлению этого замысла.
Символично, что одной из первых публикаций Ивана Ильина стала его разгромная рецензия на книгу Ленина (вышедшую, кстати под псевдонимом Вл. Ильин) «Материализм и эмпириокритицизм». Судьба еще раз сводила их. Существует легенда, распространившаяся по Москве в 1922 году, будто бы Ленин в беседе с Луначарским спросил его: «Кто это такой Ильин? Читаю его замечательную книгу о Гегеле, кто этот Ильин? Где он?». Луначарский ответил: «Ильин – профессор Московского университета. Сейчас он арестован и сидит в тюрьме». Ленин приказал «Немедленно освободить». Впрочем, «легенда примечательная, но сомнительная в деталях и больше похожая на легенду о «доброте» дедушки Ленина, чем об Ильине…. – пишет его биограф – Конечно, прочесть книгу Ивана Ильина о Гегеле было, видимо, не просто человеку, даже конспектировавшему когда-то «Науку логики». Тем не менее, Ильин, этот горячий апологет Белого движения, неистовый борец с большевизмом, никогда и не перед кем не скрывавший своих убеждений (примечательны в этом смысле стенограммы его допросов в ЧК), действительно был освобожден и выслан на знаменитом «философском пароходе» в Германию в 1922 году вместе с другими философами, учеными, литераторами. И, конечно, тут же включился, в борьбу.
2.
Огромно как литературное наследие Ильина (насчитывающее более сорока книг и брошюр, несколько сот статей, десятки лекций) так и охват тем: философия, право, история, культура, искусство, нравственность, психология, религия, литературная критика, художественная миниатюра. Он писал о писателях и музыкантах, архитектуре и государственном строительстве, смысле войны и истории, религиозном опыте и поэтическом вдохновении и, при всем этом разнообразии, всё написанное им не только лишено и тени эклектики, но, наоборот, подобно единому выдоху многотрубного органа.
Но, всё же, лучше его слова были сказаны о Пушкине, которого Ильин безмерно почитал как гениального носителя, законодателя, просветителя русского духа и как пророка. Говоря о природной страстности русской души, Ильин писал: «Здесь мы касаемся одной из великих тайн Пушкина и его пророческого духа. Именно: страсть, озаренная до глубины разумом, есть новая страсть — сила духовной очевидности. Разум, насыщенный страстью из глубины, есть новый разум — буря глубокомыслия. Страсть, облеченная в художественный вкус, есть сила поэтического вдохновения. Страсть, изливающаяся в совестное благородство, есть сразу: совесть, ответственная свобода духа и беззаветное мужество души. Страсть, сочетающаяся с религиозной чуткостью, есть дар прозрения и пророчества. И голос этого пророческого зова, обращенного к России, не забудется, пока русский народ будет существовать на земле: — Страсть есть сила, Богом даруемая; не в ней грех, а в злоупотреблении ею. Ищи ее одухотворения, русский человек, и ты создашь великое. И на твой безудерж есть совершенная мера благородства, вкуса, разума и веры...» И, как на совершенную меру, указывал на Пушкина: «Русское мироздание (макрокосм) должно было найти в нём свой индивидуальный мир, в котором все классически-сконцентрированные противоречия, трудности, страдания получили бы свою чистую, как образец, форму и разрешение. Из духовных бурь и натиска должен был родиться прекрасный гимн, из хаоса — художественно выстроенный космос: в нём русский по национальности мог и должен был понять, что он несёт в себе, на что способен, чего бессознательно ищет, к чему призван, какие высоты его поджидают, какие художественные созерцания и какую мудрость сердца он должен приоткрыть».
И сам же открывал эту мудрость сердца в своей вдохновенной песне о России и свободе: «Свобода — вот воздух России, которым она дышит и о котором русский человек всюду тоскует, если он лишен его. Я разумею не тягу к анархии, не соблазн саморазнуздания, и не политическую свободу. Нет, это есть та свобода, которая уже присуща русскому человеку, изначально данная ему Богом, природою, славянством и верою, — свобода, которую надо не завоевывать, а достойно и творчески нести, духовно наполнять, осуществлять, освящать, оформлять... Я разумею свободу как способ быть и действовать; как уклад души и инстинкта; как живой стиль чувства и его проявления, — естественного, непосредственного, откровенного в личном и искреннего в великом. Я разумею свободу как ритм дыхания, речи, песни и походки, как размах души и полет духа; как живой способ подходить ко всему и вступать со всеми вещами и людьми — в отношение и общение… Русский человек чует ее в себе и в другом; а в ком он ее не чует, тем он тяготится. А западные народы доселе не постигают ее в нас; и доселе, когда замечают ее, дают ей неподходящие или даже пренебрежительные названия; и осуждают ее и нас за нее, — пока не побывают у нас в здоровой России, а побывав, вкусив ее, насладившись ею, часто полюбляют на всю жизнь эту русскую свободу, — и нас за нее... И вот, эта русская душевная свобода выражается, прежде всего, в особом просторе души, в ее объемности и всеоткрытости. Это есть способность вместить в себя все пространства земли и неба, все диапазоны звуков, все горизонты предметов, все проблемы духа — объять мир от края и до края. …Эта всеоткрытость души делает ее восприимчивою и созерцательною, в высшей степени склонною к тому, что Аристотель называл "удивлением", т. е. познавательным дивованием на чудеса Божьего мира…» («О России. Три речи»)
«Вот почему эта свобода является свободой дерзновения» – утверждал Ильин. А то завещание, которое по слову Ильина дает русскому народу Пушкин «гори, играй, импровизируй, но всегда учись сосредоточенному труду и требуй от себя совершенной формы» или «добротою и щедростью стоит Россия; властною мерою спасается она от всех своих соблазнов» есть, в той же самой мере, и завещание самого философа.
3.
Иван Александрович Ильин родился в Москве, 28 марта (по ст. ст.) 1883 года, в дворянской семье. Отец его был коренной москвич, а в матери (урожденной Швейкерт) текла немецкая кровь. Гимназию Ильин окончил с золотой медалью и сдвумя только четверками, как ни странно, по логике и русскому языку. На выпускных экзаменах (которых было восемь), он получил все пятерки и только одну тройку по русскому. И это тот самый Ильин, безукоризненный логик и «исключительный стилист, которого архимандрит Константин (Зайцев) (бывший до принятия монашества помощником Струве по редакции «Возрождения»), сравнивал с «митрополитом Филаретом Московским, этим величайшим, рядом с Пушкиным, мастером языка»» пишет его биограф. Парадоксальность Ильина, как видим, проявилась с первых же шагов в его жизни.
Его увлечение анархизмом пришлось на годы обучения на юридическом факультете Московского универститета
С 1906 года, когда Ильин, закончив университет с дипломом первой степени, остался в нем для приготовления к профессорскому званию, до трагического для России 1917 года, он успел проделать путь от настроений крайне левых к крайне правым и встретил революцию ярым и непримиримым врагом большевизма. Речи об эмиграции в то время еще не было: «Уходят ли от постели больной матери? Да еще с чувством виновности в ее болезни?» с горечью спрашивал он.
И вспоминается еще одно слово, сказанное им о Пушкине: «…надо было, что бы Пушкин, будучи современником своего поколения, заключал в себе все опасности, все выкрутасы своей эпохи — все обольщения и слабости русской интеллигенции, чтобы их преодолеть и указать путь к этому преодолению». Так и он сам, мучительно преодолев все соблазны времени, «все выкрутасы своей эпохи», «все обольщения и слабости интеллигенции», пришел к такой духовной очевидности, которая позволила и ему самому стать истинным и признанным пророком народного духа. «…Таковым он и был, — отмечает биограф — но не в смысле гадателя или предсказателя, а в том смысле, что он разработал задачи России раньше, чем они реально встали перед русским народом, многое из предсказанного им уже свершилось, и многому еще предстоит свершиться».
4.
Быть может, самое трудное, переломное для себя время, Ильин пережил в 1921 году, еще находясь в Москве, когда умер его отец. В письме к своей тетке Л.И.Гуревич, он писал: «Я ощутил в его уходе не смерть, а «ныне отпущаеши» – молитву, которую я тихо читал над ним во время его последних, глубоких и беспомощных вздохов. Это была не смерть, это было освобождение созревшего духа – «безболезненное, непостыдное, мирное»; духа – переболевшего и победившего всю свою сильную и не покорную земную страстность…. Вечером поздно, в день его кончины… меня посетила минута малодушия: я думал с завистью о нем, ушедшем; жизнь стала так бесконечно страшнее и противоестественнее смерти, что смерть иногда кажется освобождающим покоем. Я никогда не думаю о самоубийстве и считаю его постыдным бегством; но в минуту малодушия душа иногда просит: «отзови! освободи!». И вот мне попалось стихотворение Хомякова «Труженник», которое я прочел впервые и которое потрясло меня ответом». И далее в письме Ильин приводит это стихотворение Хомякова, которое мы помещаем в самых важных его фрагментах, как красноречивейшее отражение его собственного духовного пути:
По жестким глыбам сорной нивы
С утра, до истощенья сил,
Довольно, пахарь терпеливый,
Я плуг тяжелый свой водил.
Довольно, дикою враждою
И зл
Боролся крепкой я борьбою…
Я утомлен, я утомлен..
Пора на отдых…
И далее, в ответ на собственные жалобы, Пахарь говорит себе:
Безумец, нет тебе покоя,
Нет отдыха: вперед, вперед!
Взгляни на ниву, пашни много,
А дня не много впереди.
Вставай же, раб ленивый Бога!
Господь велит: иди, иди!
И снова, смирившийся пред очевидностью, Пахарь отвечает себе:
Иду свершать в труде и поте
Удел, назначенный Тобой,
И не сомкну очей в дремоте,
И не ослабну пред борьбой.
Не брошу плуга, раб ленивый,
Не отойду я от него,
Покуда не прорежу нивы,
Господь, для сева Твоего.
На сороковой день после похорон отца Ильин читал доклад в Психологическом обществе о религиозном смысле искренности: «Кризис наш – не только наш; это мировой кризис религиозности. Живое, жизнестроительное отношение к божественному заглохло, замерло в народах. Это кризис не христианства (не учения Христа, а того, что из него сделали два тысячелетия). Я пытаюсь восстановить глубокую, цельную, кристаллическую и в то же время страстную природу религии; показываю, что религия – не обряд, не догма, не конфессия, а цельно-искренняя и духовно-страстная преданность (любовь на смерть) тем божественным лучам, которыми пронизан мир и пребывание в которых только и может открыть человеку подлинное бытие Божие. Это не реформа «понятий» религий, а первый камень новой религиозной реформации; не той реформации, которая позволяет самим «читать Библию», но той, но той, которая зовет к дерзающему и радостному Бого-увидению. Наши дни ставят человека на распутьи: или в бесстыдную пошлую жадность через ложь и насилие; или к новому Бого-узрению, через очищение, тоску по божественному и любовь. Период лицемерного христианства, гуманных слов и жадных дел, приличной лжи и немецкой религиозности – идет к концу. Я вижу на небе далекую зарю религиозного обновления, мечтаю о нем и всеми силами пытаюсь начать навстречу ей «взрыв Его нивы».
Примерно в это время он начинает труд, над которым будет работать более тридцати лет и который станет основным трудом его жизни. Уже готовя к печати свои «Аксиомы религиозного опыта», он напишет в предисловии о том же кризисе религиозности:
«Современное человечество изобилует "православными", "католиками" и "протестантами", которым христианство чуждо и непонятно; мы уже привыкли видеть в своей среде "христиан", которые суть христиане только по имени, которые лишены религиозного опыта и даже не постигают его сущности. И эта своеобразная безрелигиозность религиозно-сопричисленных людей все меньше тревожит нас. А это свидетельствует о глубине переживаемого нами духовного и религиозного кризиса». Основанием всякой религиозной веры Ильин полагал «личный религиозный опыт человека, а источником — пережитое в этом опыте Откровение».
Будучи человеком глубоко православным, Ильин, как это и свойственно истинной любви, не чурался чужих культур, руководствуясь суждением апостола Иоанна Богослова: "знайте то, что всякий, делающий правду, рожден от Него" (1Ин.2:29) и «считая, что «все человечество, христианское и нехристианское, включено в великий план Божьего домостроительства». Интересен в этом смысле тот «нетривиальный», как пишет его биограф, список книг, который он рекомендует для чтения родственнице, с которой ведет обширную переписку: Феофан Затворник «Путь ко спасению», И.В.Попов «Религиозный идеал св. Афанасия Великого», его же «Мистическое оправдание аскетизма в творениях Макария Египетского», два тома «Добротолюбия», труды Экхарта, Конфуция, Бхагват-Гиту, Вл. Соловьева «Чтение о богочеловечестве», «Исповедь» Блаженного Августина и два тома Симеона Нового Богослова в пер. Феофана Затворника.
«Языческий мир – писал в «Аксиомах…» Ильин — имел своих, по времени и удалению еще не видевших Христа, созерцателей, молитвенников и праведников… Языческие народы совсем не были богоотверженным, духовно-мертвенным и обреченным на гибель множеством, но имели свою меру откровения, свою вдохновленную мудрость, свою живую религиозность и добродетель».
Истинное христианство Ильин видел не в «уходе от мира», а в преображении мира любовью: «христианин призван не бежать от мира и человека, отвергая и проклиная их, но вносить свет Христова учения в земную жизнь и творчески раскрывать дары Святого Духа в ее ткани. А это и значит создавать христианскую культуру на земле» («Основы христианской культуры»). Ильин и готовил и создавал эту новую христианскую культуру, которая призвана была, по его мысли, готовить эпоху нового духовного возрождения: «…все праздные и безответственные слова, которые накопил слепой рассудок в эпоху так называемого "просвещения", т.е. сущего духовного помрачения. — давно произнесены, напечатаны и распространены по всей вселенной То, что могло быть разрушено, — или уже рухнуло, или, наоборот, окрепло и утвердилось. Мы вступили в новую эпоху. Пришло время неробкой веры, духовной и самодеятельной религиозности, исходящей из сердца, строящейся сердечным созерцанием, утверждающей свою удостоверенность и разумность, знающей свой путь, цельно-искренней, ведущей человека через смирение и трезвение к единению с Богом.»(«Аксиомы…»).
Интересно, что после огромного успеха лекций Ильина в немецких церковно-общественных организациях на темы духовного обновления, организаторы чтений хотели издать книгу на немецком языке, однако немецкие издатели, ознакомившись с рукописью, отказались печатать ее, мотивируя тем, что она «пропитана духом Евангелия от Иоаннна», то есть дышит «чрезмерно» светлым началом любви, доминирующим у апостола Иоанна.
Вершиной философской прозы Ильина стали три, написанные по немецки книги, связанных единым замыслом и стержнем: 1. Я всматриваюсь в жизнь. Книга раздумий. 2. Поющее сердце. Книга тихих созерцаний. 3. Взгляд вдаль. Книга размышлений и упований (получившая в русском своем варианте название «О грядущей русской культуре». «Эти три книги – писал его ученик Р.М.Зиле, — представляют собою совершенно своеобразное литературное творчество: это как бы сборники не то философских эскизов, не то художественных медитаций, не то просветительно-углубленных наблюдений на самые разнообразные темы, проникнуты одним единым творческим писательским актом – во всем видеть и показать Божий луч». «Этим триптихом – писал о своей книге сам Ильин – я пытаюсь заткать ткань новой философии, насквозь христианской по духу и стилю, но совершенно свободной от псевдофилософского «богословствования»… Это философия простая, тихая, доступная каждому, рожденная главным органом православного Христианства – созерцающим сердцем, но не подчеркивающая на каждом шагу «своей школы». Евангельская совесть – вот ее источник». Как справедливо пишет биограф Ильина: «Если попытаться кратко выразить суть творчества, жизни и подвига Ивана Александровича, то лучшего определения, чем «Поющее сердце», к нему не подобрать».
5. «Слово это гоголевское – пошлость…»
Замечательны работы Ильина об искусстве. Сам он страстно любил музыку и театр, был знаком со многими замечательными русскими композиторами, музыкантами, писателями. Большая дружба связывала его с Сергеем Рахманиновым, Николаем Метнером, Иваном Шмелевым. Искусство же модернизма и его представителей Иван Александрович наоборот, резко не принимал, считая его беспредметным и сооблазнительным.
Его перу принадлежит фундаментальный труд: «О тьме и просветлении. Книга художественной критики. Бунин – Ремизов – Шмелев». Замечательные по глубине работы посвещены Гоголю, Достоевскому, Толстому. Вот лишь несколько его суждений:
Отличая гений и талант («талант касается только понятия как в творчестве», а «содержательно – индефферентен», в то время, как «гениальность имеет дело с третьим, духовным измерением предметного созерцания»), Ильин называл Гоголя «односторонним талантом при многосторонней гениальности», в чем видел его трагедию, как художника. Девиз для творчества Достоевского Ильин находит в его юношеском письме «мне кажется, что наш мир – чистилище небесных духов, зараженных греховной мыслью». Но, конечно, центром его художественного мира всегда оставался Пушкин. «Пушкин – большая классически прекрасная дверь в здание, в котором Достоевский – лишь гениальная пристройка, лишь флигель боковой»…
Еще в юности Ильина сильно занимала тема пошлости, своей гениальной интуицей он провидел здесь едва ли не главную проблему всего мирового духовного кризиса: «Внутренне часто возвращаюсь к вопросу о пошлости и феноменологически стучусь в нее… Писать о ней надо бережно; в самой теме так много суда, обличения и боли, что опасность: больше осудить, чем познать – очень велика. Надо еще глубже вскрыть источники ее в самом себе; и напрасно не понимают люди, что истинный суд включает суд над собой и истинное обличение – самообличение. Творческое «нет» есть непременно «нет» по отношению к элементам своего микрокосма. Ненавистность пошлости – неописуема; у немцев – захлебываешся в ней. Все живое воплощение высот – деградирующее. И самодовольство этого вседеградирующего массового хрюка – вопиет о себе не переставая» пишет он в одном из писем 1911 года. А в 1944 году, в работе посвященной Гоголю говорит "Слово это гоголевское — пошлость. Напрасно искал я в европейских языках ему синоним, напрасно спрашивал о нём тщеславных языкознавцев и профессоров философии — никто и ничего не подсказал. А между тем это слово-понятие высвечивает главную проблему религиозной философии, хотя, надо сказать, не трактуется ни в одной философии религии Европы". Пошлость во всех ее проявлениях – это и был главный враг Ильина, с которым вел он свою непримиримую борьбу на всех фронтах – в политике, культуре, религии… И в очищение от пошлости – видел великую миссию русской литературы, особенно Пушкина и Гоголя: "В последнюю свою встречу, пишет Иван Ильин, Пушкин и Гоголь поклялись приступить к этому изобличению (пошлости)* и очищению. "Мёртвые души" (эта грандиозной эпопея, по мысли Гоголя должна была включать три части, его взгляд на судьбы России ( "первая должна была отражать преисподнюю, вторая — чистилище, а третья грезилась ему чем-то вроде Рая") должны были положить начало развенчанию пустоты и очищению во всерусском масштабе… Здесь замышлялся и зачинался крестовый поход, и этот поход (о чём Пушкин с Гоголем из скромности и не предполагали) можно и должно было осуществить во всемирном масштабе. … Концепция Пушкина и Гоголя строилась на религиозной основе, а потому верна и в плане очищения души могуча. То, с чего следовало начинать, было негативной, изобличительной задачей, которая требовала эмпирической зоркости, юмора и сатиры. И только двое этих мужей знали, что они затевали и что собирались предпринять: вызвать к жизни в России эпоху религиозного очищения, отдав этому всё своё художество, всю силу своего созерцания. Этой эпохи — заключает Иван Ильин — мир ждёт и по сей день". («Гении России») Подготовке этой эпохе, этого всемирного крестового похода против пошлости жизни во всех ее проявлениях посвятил Иван Ильин всю свою жизнь.
Несомненно, что в плеяде замечательных русских религиозных мыслителей серебрянного века, Иван Ильин занимает особое место. Удивительно, что этот ясный философ, который поэтичнее Флоренского, энергичнее Бердяева, глубже С. Булгакова, а своей всеохватностью может соперничать с Соловьевым, и при этом лишенный всякого философского «романтизма», до сих пор не оценен по достоинству. Но известно, что и Пушкин после своей трагической дуэли был надолго забыт современниками. Возрождение интереса к нему началось лишь после знаменитой «пушкинской речи» Достоевского, а истинное значение его как центрального явления всей русской культуры открылось, пожалуй, лишь после катастрофы 1917 года. И вклад Ивана Ильина в это осознание, едва ли не самый значительный. И может быть, пришла, наконец, пора вспомнить нам своего замечательного философа и пророка, вернувшего нам наш «солнечный центр»: «Единственный по глубине и ширине и силе, по царственной свободе духа и по завершенной необходимости формы, Пушкин, этот «таинственный певец», дан нам для того, что бы создать солнечный центр нашей истории, что бы сосредоточить в себе все необьятное богатство русского духа и всю его вселенскую ширину и вернуть все это в глаголах бессмертной красоты» («О России. Три речи»). Особый смысл служения и пророческая сила Пушкина, подчеркивал он, в том, что он «не почерпнул очевидность в вере, но пришел к вере через очевидность вдохновенного созерцания. И древнее освятилось и светское умудрилось. И русский дух познал радость исцеленности и радость цельности…. Взоры русской души обратились не к больным и бесплодным запутонностям, таящим соблазн и гибель, а в глубины солнечных пространств…»
В своей работе «Путь духовного обновления» Ильин сформулировал кредо, которому неукоснительно следовал и которое смело можно назвать девизом всей его жизни: «Жить стоит только тем и верить стоит только в то, за что стоит бороться и умереть, ибо смерть есть истинный и высший критерий для всех жизненных содержаний. Достаточно самому применить этот критерий со всей надлежащей серьезностью и во всем его глубоком значении и осветить им любое жизненное содержание – и его верность и убедительность раскроются перед очами».
На его могиле в Швейцарии стоит скромный памятник с «замечательной и во многом загадочной» как пишет его биограф надписью:
Все прочувствовано
Немало претерпето
С любовью созерцаемо
Многому виной
И мало понято
Спасибо Тебе, вечная Доброта.
В статье использованы документы и свидетельства, приводимые Ю Лисицей в историко-биографическом очерке: «Иван Александрович Ильин» (М., Русская книга, Собр.соч. т.1)