(1821–1881)
Илья Бражников, Москва
Великий русский писатель, создатель социально-философского и психологического романа, рассматривается здесь не как автор художественных произведенй, но как мыслитель.
Родился 30 октября (11 ноября) 1821 в Москве в Мариинской больнице для бедных. Окончив один из лучших московских пансионов, поступил в Главное инженерное училище в Санкт-Петербурге. В 1842 он выпустился из училища в чине инженера-прапорщика и был командирован в Инженерный департамент. К службе Д. находил себя неспособным и мечтал о карьере литератора. Сначала он активно занялся переводческой деятельностью. В 1844 подал в отставку и начал писать повесть в письмах “Бедные люди”. В 1846 повесть появилась в печати и произвела огромный эффект. В. Г. Белинский назвал это первым опытом “социального романа” в России, и Д. в одночасье стал знаменитостью, вошёл в литературные круги, познакомился с И. С. Тургеневым, В. Ф. Одоевским, А. И. Герценом; однако опубликованная вскоре повесть “Двойник”, равно как и другие восемь рассказов и повестей, напечатанных в 1846–1848, не были восприняты читающей публикой. И сам Д. не был удовлетворен кругом петербургских литераторов. Начались обиды, споры, ссоры; Д. был доведён до нервного расстройства, у него появились первые признаки эпилепсии, и он едва не покончил с собой. Весной 1846 он познакомился с социалистом-утопистом М. В. Буташевичем-Петрашевским, а зимой 1847 окончательно разошёлся с Белинским и начал посещать "пятницы" Петрашевского. 23 апреля 1849 он, наряду с другими петрашевцами, был арестован и помещен в Алексеевский равелин Петропавловской крепости. 22 декабря на Семеновском плацу петрашевцам объявили приговор о смертной казни; облаченные в саваны, они предстали перед расстрельной командой, священник пригласил их исповедаться; а спустя 10 минут было объявлено, что государь заменил расстрел ссылкой в каторжные работы. По приговору судебной комиссии Достоевский получил 8 лет каторги; император Николай своей резолюцией сократил срок до 4 лет с последующей бессрочной армейской службой.
В ожидании отправки на каторгу в Омск, Д. несколько дней провёл в Тобольске, в остроге. Там состоялось тайное свидание Д. и других заключенных с женами декабристов, которые “благословили нас в новый путь, перекрестили и каждого оделили Евангелием”. Это Евангелие, хранившееся Д. 4 года под подушкой, а затем сопровождавшее его всюду, сыграло решающую роль в духовном перевороте, который произошёл с ним на каторге. Отбыв наказание, Д. был зачислен рядовым в батальон, квартировавший в Семипалатинске. В 1856 был восстановлен в офицерском звании, в 1857 – Д., наряду с другими петрашевцами, ему были возвращены все права, в том числе дворянство. Незадолго до этого Д. женился на М. Д. Исаевой – вдове с девятилетним сыном. В 1859 было удовлетворено прошение Д. об отставке “по совершенно расстроенному на службе здоровью”, летом Д. с женой поселились в Твери, а в декабре, после снятия всех ограничений на место жительства, переехали в СПб.
Д. мечтал о возобновлении литературной деятельности и с января 1861 стал одним из главных сотрудников ежемесячника “Время”, издававшегося его братом Михаилом. В первых номерах журнала он опубликовал свой роман “Униженные и оскорбленные”, параллельно началась публикация “Записок из мертвого дома” – воспоминаний о годах каторги.
“Записки” возродили славу автора и поправили его денежные дела. Летние месяцы 1862 он провёл в поездке по Западной Европе, встречался с Герценом и, вернувшись, напечатал “Зимние заметки о летних впечатлениях” – критический очерк современной жизни Франции и Англии, первое антизападническое выступление Д. Зимой 1862 – 1863 начался роман с Аполлинарией (Полиной) Сусловой – “инфернальной музой” Д., ставшей прообразом всех его демонических героинь. 29 мая 1863 г. журнал “Время” за публикацию патриотической, но не совсем внятной статьи Н. Н. Страхова "Роковой вопрос" был запрещен. Летом Д. опять поехал за границу – в Висбаден, где проигрался в рулетку, и в Париж, где встретился с А. П. Сусловой, с которой совершил путешествие по Италии.
В январе 1864 М. М. Достоевский добился разрешения возобновить издание журнала под другим названием – “Эпоха”. В №1 было опубликовано начало новой повести Ф. М. – “Записки из подполья”. В апреле 1864, в разгар работы над второй частью “Записок из подполья”, скончалась жена Достоевского, еще через три месяца умер брат Михаил. Писатель принял на себя его многочисленные долги и продолжал издавать “Эпоху”, заранее растрачивая свою долю будущего наследства богатой тетки; однако после смерти в сентябре ведущего критика журнала Ап. Григорьева издание стало безнадежным, и в феврале 1865 “Эпоха” прекратила своё существование.
1863–65 – критический период в жизни Д. Иногда ему кажется, что всё в его жизни уже было, ничего нового он не создаст. Но в 1866 в журнале "Русский вестник" печатается первый великий роман Д. “Преступление и наказание”. Работа над ним вынужденно прерывается октябре 1866, так как Д. по “кабальному договору” был обязан представить очередной роман издателю Стелловскому. Воспользовавшись услугами стенографистки А. Г. Сниткиной, Д. надиктовал за двадцать пять дней роман “Рулетенбург” (в публикации – “Игрок”). 1 ноября Достоевский отвез рукопись Стелловскому, а 8 ноября сделал предложение А. Г. Сниткиной, которая через 4 месяца стала его женой, а впоследствии умелой распорядительницей писательских дел.
14 апреля 1867 супруги, заложив приданое жены, отправились за границу – как оказалось, на четыре с лишним года. Сначала Достоевские поселились в Дрездене, потом переехали в Баден. В Бадене Достоевский посетил Тургенева, и между ними возник резкий спор об отношениях России и Запада. Ф. М. почти ежедневно играл в рулетку, надеясь поправить материальные дела, но постоянно проигрывал. Достоевские жили в очень тяжёлых условиях: комнаты не отапливались, они закладывали последние вещи. 12 мая от воспаления в лёгких умерла трёхмесячная Соня, их первенец. Д. очень тяжело переживал эту смерть.
Лишь в декабре он смог принялся за новый роман – “Идиот”. Роман печатался в “Русском вестнике” на всём протяжении 1868, и каждый раз Достоевский выбивался из сил, чтобы поспеть с высылкой очередных страниц. В январе 1869 “Идиот” был завершен. Д. задумывал тогда же написать большой роман об атеизме, что в конечном счете привело его к написанию “Бесов”. Сюжетная история этого романа основана на реальном событии: 21 ноября 1869 в Москве члены революционного кружка Нечаева убили своего товарища, студента Иванова. Когда в январе 1871 был опубликован первый отрывок произведения, Д. жил еще за границей, но ко времени публикации последних глав, к декабрю 1872, супруги Достоевские с двумя детьми уже находились в Санкт-Петербурге более полутора лет.
В 1873 Достоевский согласился редактировать консервативный еженедельник “Гражданин”. Помимо обязанностей редактора, Д. вёл в нем собственную рубрику “Дневник писателя”, где высказывался по самым различным вопросам текущего момента, комментировал политические события, вспоминал о людях 40-х гг. Разногласия с издателем, кн. Мещерским, привели к уходу Достоевского из “Гражданина” в начале 1874; за этот год он написал роман “Подросток”. Примирившись с Некрасовым, Д. опубликовал новый роман в его журнале “Отечественные записки”.
С января 1876 Д. возобновляет “Дневник писателя” – теперь в виде отдельного издания, собственником и единственным автором которого является сам. “Дневник”, выходивший ежемесячно в течение двух лет, имел огромный читательский успех: Д. заслужил славу ведущего публициста, был принят в высшем обществе и даже представлен Царю.
В начале 1878 Достоевский сделал перерыв в публикации “Дневника”, чтобы приняться за “Братьев Карамазовых”. Это наиболее философское из всех произведений Д. стало итоговым в его творчестве.
8 июня 1880 во время торжеств, посвященных открытию памятника Пушкину в Москве, на втором публичном заседании Общества любителей российской словесности Д. произнес свою знаменитую речь о Пушкине, завершившуюся овацией. В августе он публикует эту речь, возобновив издание “Дневника писателя”. Здоровье Д. стремительно ухудшается, он предчувствует близкую кончину. Смерть застала его за работой над январским выпуском “Дневника”, в Петербурге 28 января (9 февраля) 1881.
Д. не был философом в прямом смысле этого слова, т. е. он за всю свою жизнь не написал ни одного чисто философского произведения (хотя намерения такие были). О себе на этот счёт Д. говорил скромно: “Шваховат я в философии (но не в любви к ней; в любви к ней я силён)”. В отличие от другого философствующего писателя, Л. Толстого, он ни разу нигде напрямую не изложил свои взгляды. Вообще во всём творчестве Д. меньше всего можно найти “прямого” слова. Чрезвычайно чуткий к речи, к слогу, Д. всегда, даже самые задушевные мысли излагает с оговорками, то намеренно выдвигая самые парадоксальные тезисы, то полемически заостряя высказывание. Понимая условность любого утверждения, спорность любого тезиса, Д. всегда, даже в публицистике своей, словно бы говорит от лица некоего персонажа – одновременно и отождествляясь с ним и дистанцируясь от него. Эта особенность письма Д., будучи впервые осознана русским философом М. Бахтиным, привела последнего к созданию одной из выдающихся философских концепций ХХ в. – “диалогизма”.
И всё же уместно говорить о совершенно определённой философии Достоевского, которая в его художественных произведениях выразилась даже сильнее, чем в его социальной и историософской публицистике. Кроме того, фрагменты глубоких философских рассуждений содержатся в переписке Д. и в его черновиках к большим романам. Д. называл свою философию “выжитой” – она, действительно, экзистенциальна, как мы сказали бы сейчас; философы-экзистенциалисты ХХ в. (Шестов, Сартр, Камю, Ясперс) видели в Д. своего предтечу. Религиозно-философское мировоззрение было в основном выработано Д. на каторге и окончательно сформировалось приблизительно к середине 60–х гг.
Истоки философии Д. – в психологическом анализе. Ранний автобиографический герой Д. – “мечтатель”, т. е. человек, целиком живущий внутренней жизнью, содержанием своего сознания, – мыслитель. Непосредственное восприятие действительности у этого героя утрачено; он воспринимает мир исключительно через рефлексию, анализ своих настроений и чувств. “Мечтатель”, спустя двадцать лет, пройдя опыт каторги, становится “подпольным человеком”; психологический анализ становится философским. Непосредственно к философии Д. подтолкнула полемика, которую он в 1862–63 гг. в качестве публициста “Времени” вёл с революционными демократами из некрасовского “Современника”. В “Записки из подполья” включен фрагмент несостоявшегося философского трактата Д., в котором он спорит с утилитарной этикой Бентама и Милля и её популяризатором в России – Чернышевским. В соответствии с принципами утилитаризма, человек поступает всегда согласно собственной выгоде.
“А что, – задается вопросом подпольный человек, – если так случится, что человеческая выгода иной раз не только может, но даже и должна именно в том состоять, чтоб в ином случае себе худого пожелать, а не выгодного? а если так, если может быть этот случай, то всё правило прахом пошло”.
Д. здесь совершает открытие, от которого “прахом пошло” одно из фундаментальных “правил” европейской философской мысли, идущих ещё от Сократа. Д. доказывает, что человек в своих поступках лишь в малой степени руководствуется разумом и разумной выгодой. Главное здесь – его свободное хотение, или воля: “Своё собственное вольное и свободное хотение, свой собственный, хотя бы самый дикий каприз, своя фантазия, раздражённая иногда, хотя бы даже до сумасшествия, – вот это-то всё и есть самая выгодная выгода… Человеку надо одного только самостоятельного хотения, чего бы эта самостоятельность ни стоила и к чему бы ни привела”. Польза (выгода) не есть добро. Никто не сможет утверждать, что воля человека всегда устремлена ко благу. Понятие “выгоды” может означать как полезное, так и произвольное желаемое. “В последнем случае оказывается, что и вред может быть полезным, если человек хочет быть дурным или злым… Человек желает вредного и глупого, чтобы иметь право делать то, что он хочет”, – формулирует немецкий исследователь философии Достоевского Р. Лаут.
При этом свободная воля и есть самая суть человеческого – эта идея ляжет в основу всех дальнейших философских построений Д. Монолог подпольного человека – философское введение в большие романы Д. Подпольный человек – философская антитеза “доброму от природы”, “естественному человеку” Руссо, “Записки” подпольного человека – острая критика европейского гуманизма. Человек “от природы” столько же добр, сколько и зол; зло это естественным образом неизлечимо.
“Признание человеческой личности и свободы её, а стало быть, и её ответственности, есть одна из самых основных идей христианства”.
Следующий важный тезис Д., впервые сформулированный в “Записках из подполья” – о необходимости страдания. Подпольный че
Страдание – источник человеческого сознания. Страдание не только антропологично, но и космично. Вся природа, весь космос “совоздыхают с человеком”, т. е. от совершаемых человеком грехов оскверняется весь мир, и потому прощения просить нужно не только у людей, но и у земли, и у неба – как учат Раскольникова Соня и Алёшу – старец Зосима.
Третий тезис Д.: в мире всё взаимосвязано. Поступок одного человека затрагивает всех людей: “в одном месте тронешь – в другом конце мира отдается”. Всеобщая связь и своеобразная “прозрачность” мира существует благодаря “соприкосновению мирам иным”. Поэтому нет того, что можно было бы скрыть, утаить от мира. Сам божественный миропорядок таков, что истину утаить невозможно. Даже мысли человека не составляют тайны, но читаются, угадываются другими. Всё очевидно, все люди связаны невидимыми нитями, все поступки людей происходят в совершенно открытом пространстве, и если их не замечают, то разве только потому, что никому нет до них дела или на это нет Божьей воли, которая до времени предпочитает оставлять нечто в тайне: Нет ничего тайного, что не сделалось бы явным, и ничего не бывает потаенного, что не вышло бы наружу (Мк 4, 22). Эти евангельские слова, собственно говоря, раскрывают главную идею “Преступления и наказания”. Не только все люди связаны друг с другом (единой истиной, общей виной, общим страданием как человеческим уделом), но существует и тесная взаимосвязь человеческого мира, всего земного порядка с “мирами иными”. Инобытие, мир иной необходимы для здешней жизни как воздух и свет. Без воздуха и света человек задыхается, уходит в глухое подполье, консервируется, впадает в иллюзию отъединенности. Раскольников полагал, что может совершить преступление и остаться неразоблаченным; против него нет улик, но он всё же раскрыт Порфирием Петровичем только потому, что следователь, как он выражается, “был в настроении” – оказался чуток к веянию “иных миров”, к связи событий мира.
Д. создал целый ряд героев-идеологов – носителей глубоких философских идей и оригинального философского мировоззрения. Иногда герои Д., при всей конкретности и жизненном правдоподобии, являются даже не просто носителями, а воплощенными символами определенных философских идей. Н. Бердяев писал в этой связи: “Все творчество Достоевского есть художественное разрешение идейной задачи, есть трагическое движение идей. Герой из подполья — идея, Раскольников — идея, Ставрогин, Кириллов, Шатов, П. Верховенский — идея, Иван Карамазов – идея. Все герои Достоевского поглощены какой-нибудь идеей, опьянены идеей, все разговоры в его романах представляют изумительную диалектику идей”. Семья Карамазовых, например, есть в своем роде философская модель, “триада”, и взаимоотношения братьев внутри неё, с этой точки зрения, представляют собой определённое динамическое взаимодействие идей. Так, Митя воплощает идею любви к жизни, Иван – отрицающее жизнь рассудочное теоретическое начало, Алеша же, ученик святого старца Зосимы – это попытка воплощения “высшего сознания” – религиозного синтеза жизни и разума. Именно в “высшем сознании” Д. виделось разрешение конфликта между рассудком и жизнью.
Ключевое, нагруженное смыслом слово Д.– идея. Идею Д. понимает очень глубоко, наиболее близко, быть может, к Платону, внимательным читателем которого он был (собрание сочинений Платона было в библиотеке Д.). Однако, понимание идеи у Д., конечно, не тождественно платоновскому, оно отмечено христианским смыслом. Идеи – это “божественные семена”, заброшенные в мир. Понимание идеи как семени восходит к притчам Господним, где само Царствие Небесное и слово о нём неоднократно уподоблены зёрнам (См. Мф 13, 3–32). Старцу Зосиме доверяет Д. одну из своих сокровенных мыслей: “Многое на земле от нас скрыто, но взамен того даровано нам тайное сокровенное ощущение живой связи нашей с миром иным, с миром горним и высшим, да и корни наших мыслей и чувств не здесь, а в мирах иных. Вот почему и говорят философы, что сущности вещей нельзя постичь на земле. Бог взял семена из миров иных и посеял на сей земле и взрастил сад Свой, и взошло все, что могло взойти, но взращенное живет и живо лишь чувством соприкосновения своего таинственным мирам…” Итак, именно идеями человек связан с “иными мирами”, идеи движут мир и творят историю. В век господства материалистических и позитивистских концепций истории Д. пишет в своём “Дневнике”: “Нет, не многомиллионные массы творят историю. И не материальные силы, и не интересы… также и не деньги, не меч и не власть, а всегда поначалу незамечаемые мысли – иногда совершенно незаметных людей”. Помимо всего прочего, Д. предвосхищает здесь принципы исторической герменевтики – современной гуманитарной дисциплины. Идеи – источник сюжетного движения в романах Д., и они именно созревают, подобно семенам, в душах его героев.
Идея составляет сущность, или “тайну”, человека – по Достоевскому. “Идея – семя потустороннего мира; всход этого семени в земных садах – тайна каждой человеческой души и каждой человеческой судьбы”, – так формулировал понятие идеи у Достоевского Ф. Степун. Тайна человека может быть светлой или тёмной в зависимости от того, Богом или дьяволом занесены семена идей, зёрна или плевелы взошли в той или иной душе. Человек свободен, но свобода его двойственна: она может развиться как в крайнее своеволие, так и в смирение, уподобляющее человека Богу-Христу. Своеволию личности в общественно-политической жизни России второй половины XIX века соответствовал революционный социализм и нигилизм, а идеал смирения Д., ещё находясь на каторге, увидел в русском народе, который потому и назван его героем Шатовым “народом-богоносцем”. Д. был далёк от толстовской идеализации народа, но он видел в русском народе как целом организме непосредственное, живое и осуществившееся христианство, т. е. реализовавшуюся высшую свободу.
Весьма своеобразно было участие Д. в идейной борьбе западников и славянофилов. На протяжении всей своей жизни Д. был искренним русским патриотом. В 40–е гг., когда он входил в кружки Белинского и Петрашевского, и даже в самом начале 60–х гг. Д. стоял ближе к западничеству. Журнал “Время” заявляет себя как “почвеннический”: Ф. Достоевский, Ап. Григорьев и Н. Страхов утверждают возвращение к народности, к “почве”, после скитания по европейским мирам. Европейская цивилизация отвечала потребностям русской почвы, но теперь “мы уже её выжили всю”. Россия созрела до сознания своей самобытной идеи – “всецелости, всепримиримости, всечеловечности”. Почвенники, вообще говоря, – это западники, осуществившие духовное возвращение домой. В первых номерах “Времени” ведётся полемика с газетой И.С. Аксакова “День”, славянофильство упрекается за “смутный и неопределенный идеал”, “мечтательный” характер, непонимание современной действительности. У западников же есть “чутье русского духа и народности”, оно реальнее. Критическая точка – 1862–63 гг.: студенческие волнения, поджоги Петербурга, первая поездка Д. в Европу, польское восстание и полемика с “Современником” по поводу этических и эстетических принципов. Поездка по Европе, которая была осуществлением его давнишней мечты, привела Д. к страшному разочарованию. “Летние впечатления” Д. вкратце таковы: немцев “трудно выносить в больших массах”, французы – “народ, от которого тошнит”, англичане лучше прочих европейцев, но Лондон – новый Вавилон, “какое-то пророчество из Апокалипсиса, воочию совершающееся”. “Мещанство – идеал, к которому стремится, подымается Европа… мещанство – окончательная форма западной цивилизации, её совершеннолетие…” Если Париж – это мещанский земной рай, то Лондон – капиталистический ад, “полное торжество Ваала, окончательное устройство муравейника”. Иными словами, Европа отступилась от Христа и занята устройством антихристианского земного царства. Польское восстание вызвало у Д. интерес к католицизму и в целом негативную оценку его, не изменившуюся со временем – вплоть до антихриста-папы из поэмы о Великом Инквизиторе. Таким образом – в силу отталкивания – наметилось движение Д. в сторону славянофильства: летом 1863 во время второго заграничного путешествия Д. уже сообщает, что “с прилежанием” читает славянофилов и находит много нового, журнал “Эпоха” в 1864 получает преимущественно славянофильское направление и солидаризируется с аксаковским “Днём”; в 1867, беседуя с Катковым, Д. прямо называет себя славянофилом, а в споре с Тургеневым утверждается во взглядах на западнический либерализм как на русское зло, национальное и религиозное отступничество. В третьем длительном пребывании за границей Д., по его собственному признанию, стал “совершенным монархистом”. Однако, “маятник” идейного развития Д. на этом не остановился: после антилиберального “Идиота” и антинигилистических “Бесов” Д. в “Дневнике” и Пушкинской речи приходит к более взвешенной позиции, оправдывая западников и особенно Белинского. Он отмечает идейный динамизм западников в противовес несколько застывшей и неподвижной концепции славянофилов. “По сравнению со славянофилами Достоевский был русским скитальцем, русским странником по духовным мирам. У него не было своего дома и своей земли, не было уютного гнезда помещичьих усадеб. Он не связан уже ни с какой статикой быта, он весь в динамике, в беспокойстве, весь пронизан токами, идущими от грядущего, весь в революции духа. Он — человек — Апокалипсиса. Славянофилы не были еще больны апокалиптической болезнью”, – отмечает Бердяев.
В Пушкинской речи, повторяя мысль о всемирности и всечеловечности русского народа, Д. “реабилитирует” Европу: “Для настоящего русского Европа и удел всего великого арийского племени так же дороги, как и сама Россия, как и удел своей родной Земли, потому что наш удел и есть всемирность, и не мечом приобретенная, а силой братства и братского стремления нашего к воссоединению людей…” Это позволило Бердяеву утверждать, что Д. – “патриот Европы, а не только России”.
Таким образом, Д. вышел за пределы как западничества, так и славянофильства, переступил границы европейского социализма и идеализма он видел последнюю и высшую возможность для человеческих основ в христианстве и нигилизме. Последние, предсмертные слова Д., высказанные по поводу завершения завоевания Туркестана, поражают своей парадоксальностью и в то же время смыкают крайности мировоззрения Д., бывшего в разное время и революционером, и православным монархистом: цивилизаторская миссия России – в Азии, утверждает Д., именно в Азии восторжествует “Русская идея”, которая есть не что иное, как “русский социализм, цель и исход которого всенародная вселенская Церковь, осуществленная на земле, поскольку земля может вместить её”. Т. е. Россия положит начало единению земных народов во имя Христа и преображению национальных государств во вселенскую церковь. Любопытно, что К. Леонтьев, в своё время справедливо критиковавший Д. за нехристианскую идею вселенской гармонии, “осуществленной на земле”, в конце жизни тоже пришёл к мысли о социализме как возможной реализации (правда, негативной) русской идеи. Кстати, само понятие “русская идея” введена в публицистический и философский обиход именно Д.
Д. всегда был занят исканием социальной справедливости. После того, как он убедился в бесовской природе революционного социализма, он стал бороться с ним, но его никогда не оставляла мысль о нравственно обоснованном социализме – с этим и связано некоторое его “полевение” после 1873 и замысел сделать Алёшу Карамазова революционером во второй книге своего последнего романа. Несмотря на твёрдый монархизм позднего Д. (с середины 60–х гг.), он оставался народником, и его общественный идеал – это народная монархия, как у ранних славянофилов. В “Дневнике писателя” за 1876, 1877 и 1880 г. много страниц посвящено обличению различных антинародных сил. Д. не был консерватором, он задумывался о том, почему “наше общество не консервативно” и, в полную противоположность Леонтьеву, приходил к выводу, что “неконсервативен он (народ) потому, что нечего охранять”.
“Есть нечто беспримерно захватывающее в выявлении того, как Д. в своих мощных устремлениях и с ясным сознанием бесстрашно высказывает смелые идеи, упреждая все возможные антихристианские позиции нашего времени и противопоставляя им собственное христианство. Он… является первооткрывателем политического мифа; он открыватель понятия о сверхчеловеке; он независимо и вне влияния Кьеркегора обрисовал безосновный страх экзистенциализма и преодолел его. Все эти конструкции служили для него ступенями к единственной цели — достижению метафизической свободы” (Р. Лаут).