Если судьбы русской литературы и своеобразные черты литературного развития в России эпохи империализма определялись в основном процессом созревания и осуществления трех русский революций, то литература 900-х гг. развивается непосредственно под знаком нарастания, осуществления и подражания революции 1905. Политическое оформление пролетариата и переход его под большевистским руководством в политическое наступление на феодальное самодержавие и буржуазию, завершившееся революцией 1905, мощное движение крестьянства, отходящего к союзу с пролетариатом как гегемоном революционного движения, все это ставило перед господствующими классами как основные задачи — предотвращение и ограничение революции, а в этих целях — частичное реформирование существующего политического строя и социально-экономического уклада, например развязывание капиталистических сил в деревне, устранение феодально-крепостнических пережитков. Эти задачи определили перестройку буржуазно-дворянской литературы 900-х гг. Показателем этой перестройки было перерастание упадочного импрессионизма в символизм, сходство которого с аналогичными явлениями в западной литературе определилось общими чертами империалистической эпохи, а своеобразие — наличием в России острой революционной ситуации.
В 900-х гг. выступают на сцену так наз. «младшие» символисты — А. А. Блок , А. Белый, В. И. Иванов , С. М. Соловьев , Эллис и др., в то же время существенные изменения происходят в творчестве представителей «старшего поколения» — Д. С. Мережковского, А. М. Добролюбова, В. Я. Брюсова, К. Д. Бальмонта, З. Н. Гиппиус и др. Обстановка надвигающейся и совершающейся революции вызвала в буржуазно-дворянской литературе подъем воли к борьбе, стремление преодолеть упадочность, пассивность. Депрессивные настроения сменяются чаяниями наступления новой эры, лозунгами «ренессанса». Потребности классовой самообороны, мобилизации и сплочения господствующих социальных групп, а также расширения социальной базы их господства порождают попытки преодоления антисоциального индивидуализма на почве общеобязательных ценностей, объединяющих социэтарных начал. Символисты стремятся преодолеть крайнюю диференцированность, камерность, оторванность от жизни импрессионизма, выдвигают лозунги действенного, синтетического «всенародного» искусства большого стиля. Идеологи упадочных классов, которым враждебно направление исторического развития, ищут «объединяющие начала», «транссубъективное» не в реальном, а в идеальном, потустороннем, и не в исторически данном, а в катастрофическом вторжении сверхисторических начал. Этим определился поворот от субъективного идеализма и импрессионизма в сторону объективного идеализма воинствующей религиозной метафизики.
900-е гг. ознаменовываются ростом так наз. «богоискательства» (организация Петербургского и Московского Религиозно-философского общества, журнала «Новый путь» и т. д.). В кругу символизма усиливается и углубляется борьба против всех проявлений материализма, против духа рационального исследования, против науки, против идеологии пролетариата, против идейных традиций эпохи буржуазного расцвета и восхождения. В критико-философских работах Мережковского, А. Белого, В. Иванова, Эллиса и др. с этой точки зрения берутся под обстрел Запад, XIX в. как эпохи безрелигиозного, позитивно-рассудочного, «мещанского» устроения жизни. В своих романах («Леонардо да Винчи», 1890—1900, «Петр и Алексей», 1904—1905) Мережковский переоценивает историю с этой точки зрения, изображает крах безрелигиозного устроения жизни на началах разума и науки (итальянский Ренессанс, петровские реформы). Бунтом против материалистической науки во имя религиозных чаяний пронизаны 3-я и 2-я «симфонии» (1904—1905) А. Белого, его роман «Петербург» (1913—1916).
На данной стадии буржуазно-дворянские идеологи не довольствуются, так сказать, «негативной» критикой материализма с позиций агностицизма, субъективного психологизма. Не удовлетворяет разъединяющий соллипсизм; богоискатели «взыскуют» императивной, организующей, деятельной религии догмата. Симпатии привлекает (пленявший еще В. Соловьева ) католицизм. В поэзии символистов возникает жанр религиозной поэмы — легенды, жития с рыцарями-монахами, пилигримами, «прекрасной дамой», мистическими розами и т. п., овеянные духом католицизма (у Эллиса, С. Соловьева, Мережковского). Но более существенной задачей для богоискателей была модернизация православного христианства для укрепления влияния религии и духовенства в массах. Мережковский критикует «историческое христианство» и противопоставляет ему новое «Иоанново» христианство 3-го завета, которое гармонически примиряет «языческую» религию «плоти» и христианскую «бесплотную духовность». Неохристианство должно активно и всесторонне регулировать общественно-политическую и культурную жизнь человечества. Проецированная в историю борьба «языческого» и «христианского» начал, «плоти» (к области которой Мережковский относит всю внерелигиозную — социальную и биологическую жизнь человека) и «духа», образует тематический стержень трилогии Мережковского «Христос и Антихрист». Для объективно-идеалистических устремлений символизма характерно, что Мережковский строит свои романы, драмы и критические работы в плане идеалистической диалектики (навеянной Шеллингом и гегелианством), рассматривая историю как реализацию развития и борьбы некоторых исконных идей, метафизических сущностей, порождающих собственное отрицание, борющихся и синтезирующихся (Христос-Антихрист, язычество-христианство, человекобожество-богочеловечество и т. д.). Другая отличительная черта новой религии это ее апокалипсический характер, выдвижение эсхатологических чаяний в духе В. Соловьева, т. е. ожидание «инволюции» в земной мир из мира духа некоего нового начала, которое должно изменить физический облик мира и сознание человека, закончить историческое развитие человечества, водворить теократию. В условиях развертывающейся революции символисты стремятся отделить реформированную религию от официозно-полицейской, порывают связь теократических идеалов с самодержавием, сближают эсхатологические чаяния с революцией. Оставаясь практически на почве умереннейшего кадетского либерализма, Мережковский покрывает свои конституционно-эсхатологические чаяния максималистски «революционной» росписью. В романах «14 декабря», «Александр I», в драме «Павел I» он выступает против «зверя» абсолютистского государства и развивает идеи революции, идущей под знаком религии. С этих позиций Мережковский яростно выступает против «позитивной», «безбожной» революции, т. е. против зреющей социалистической революции. Эта вызванная условиями времени революционная мимикрия Мережковского и его последователей объективно служила тому, чтобы чаяниями «инволюции» из мира духа подменить делание революции земными средствами, чтобы дискредитировать подлинную революцию, т. е. являлась выражением попыток буржуазно-дворянской интеллигенции обезвредить революцию, ввести в желательное русло либеральной оппозиционности. Отмежевываясь от самодержавного «абсолютизма» (но не от буржуазной конституционной монархии), символисты обрушиваются на социализм как на порождение «антихриста», новый нигилизм, изображая революционный пролетариат как «грядущих гуннов». Такова позиция Мережковского в памфлете «Грядущий хам», А. Белого в позднее написанном романе «Петербург», где наряду с остро сатирическим портретом сановника А. А. Аблеухова, одного из столпов абсолютистско-бюрократического режима, дается извращенное (в духе «Бесов» Достоевского) изображение революции 1905, оплетенной в романе сетью провокации; и полицейская бюрократия, и террористы, и рабочие массы оказываются у А. Белого вершителями одного и того же «монгольского», нигилистического дела; им противопоставляются «чающие» из крестьянства и интеллигенции, апостолы религиозной общественности и «революции духа».
Крайне характерно, что в то же время представители «религиозной общественности» ведут борьбу и против идеологии буржуазной демократии, во имя иерархических принципов. Как писал Ленин в статье «О „Вехах“ (т. XIV): «Для современной эпохи характерно то, что либерализм в России решительно повернул против демократии». Символисты с надрывом «преодолевают» ницшеанский индивидуализм во имя идеалов «соборности», «религиозной общественности», «органической культуры», грядущей «теократии»; «человекобог» обуздывается во имя «богочеловечества». В этом направлении идет переосмысление и преодоление Ницше — Мережковским, В. Ивановым, А. Белым, Эллисом. Сверхчеловек укрощается и принимает вид «сверхчеловечества». В поэзии В. Иванова одной из основных тем становится — «жертвенное» преодоление индивидуализма в соборности, «нисхождение» героя с высот своего индивидуализма; исступленно-дионисийское растопление личности в соборности.
«Третье царство» Мережковского, «соборность» и «органическая культура» В. Иванова — это перереработанный применительно к условиям революционного времени вариант «теократии» В. Соловьева, вдохновлявшей всех символистов, пытавшихся придать ей антибуржуазную видимость. Однако, по существу, «теократия» В. Соловьева и его учеников вполне мирится с принципом капиталистической эксплоатации, с противоречием труда и капитала, и пытается лишь изжить капиталистическую анархию эпохи «свободною капитализма». В утопии В. Соловьева в «теократии» происходит иерархическая консолидация классов на основе авторитарного государства, активно регулирующего всю социально-экономическую жизнь. Хотя прообразом «теократии» для символистов служило феодально-клерикальное раннее средневековье, однако она отнюдь не была просто романтизацией феодального прошлого, но являлась оформлением утопии об «организованном капитализме» монополистической эры, упорядочиваемым дворянством — гегемоном в рамках русского империализма.
Теократические чаяния символистов стояли в тесной связи с идеологией панславизма, русского «мессианизма». В замыслах В. Соловьева российская империя перерастала во всеславянскую и становилась диктатором Европы, органом «вселенской теократии» и, распространяя «христианскую» культуру, боролась с «низшими расами», с угрожающим «панмонголизмом». У символистов-последователей В. Соловьева эти империалистические концепции, сохраняясь по существу, принимали лишь окраску в духе либерально завуалированного империализма кадетов. В кругу проблем, порожденных эсхатологичес
Тяга символистов к феодальной «гармонии» порождает в символистской литературе романтику раннего средневековья — зап.-католического и русско-византийского. В «Стихах о Прекрасной Даме» (1898—1904) Блока мистический роман протекает часто на фоне средневековых декораций, так же, как у А. Белого в 1-й симфонии. К западным, византийским, древнерусским легендам, житиям, символам, образам устремляются в своих стилизованных стихотворениях, поэмах, мистически насыщенных сказках С. Соловьев, Эллис. А. Ремизов реставрирует и стилизует ритуальный средневековый театр русский («Бесовское действо» «Действо о Георгии Храбром»), Блок — западный («Действо о Теофиле»). Ремизов , развивая линию Лескова, ряд своих произведений строит на материалах апокрифов, прологов, патериков, духовных стихов и пр., стилизует в духе византийского романа («Аполлон Тирский»). В эту же струю византизма, медиевизма вливаются стилизации Кузмина (комедии о святых, византийские романы). Византизм становится знаменем некоего «славянского Ренессанса» — одного из наиболее ясных выражений идеологии военно-феодального империализма.
Группа соловьевцев, которая по преимуществу и оформила символистский стиль, представляла прежде всего дворянство, становившееся на путь буржуазных реформ. На литературе этой группы лежал яркий отпечаток «юнкерской» идеологии, наряду с общебуржуазной она выдвигала и специфически дворянскую проблематику.
Образы городского, индустриального мира, техники у Блока, Белого, С. Соловьева всегда являются символами враждебных начал «демонической», «механической» культуры. Втягивание в город с его «соблазнами», постепенное подчинение буржуазно-городскому миру, переживается Блоком как падение, соответствует мотивам неверия, измены, «чаяниям» (особенно 2-й том стихов). Наоборот, апогей чаяний давался Блоком (в 1-м томе) на фоне идеализированной усадьбы. В пассеистических стилизациях А. Белого (в сб. стихов «Золото в лазури», «Пепел», «Урна»), Эллиса (сб. стихов «Арго») эстетизированный мир цветущей дворянской культуры в одеяияниях Рококо представал как некий «утерянный рай». Но наряду с элегическим любованием миром феодальной культуры у художников обуржуазивающегося дворянства сказывается и осознание заката этого мира, его обреченности, отход от этого в иронически-кукольной, подчеркнуто маскарадной его подаче, в образе смерти, появляющейся на маскарадах. Тема разрыва с дорогим прошлым, застойной усадьбой непосредственно выражена в стихах А. Белого.
Задача предотвратить аграрную революцию толкала либеральное дворянство к буржуазным аграрным реформам, к попыткам умиротворения крестьянства путем частичных уступок, к поискам соглашения с зажиточной крестьянской верхушкой. Эти умонастроения питали то оппозиционное по внешности, реакционное по существу «народничество», которое возникло в кругу символистов с начала 900-х гг. Борьба за крестьянство вызвала в литературе символистов интерес к деревенской тематике, идеалы объединения передового дворянства с крестьянством под знаком известной оппозиции бюрократии, городу. Отсюда шли попытки стимулировать народное «религиозное творчество», насаждать религиозные секты (Мережковский, А. Добролюбов), которым в соответствии с условиями времени придавалась оппозиционная, мнимо «революционная» окраска. А. Добролюбов, в 90-х гг. — консервативный дворянин-интеллигент, типичный декадент, эстет-индивидуалист, аморалист, пессимист, проповедник бодлеровского «искусственного рая», «красоты смерти», сатанизма в духе Гюисманса , к 1900 сближается с сектантами, покидает город, идет «в народ», становится бродячим «пророком» «всемирного общества земледельцев», основателем апокалипсической секты. В этот период он пишет стихи-псалмопения в духе сектантского фольклора, религиозные поучения в стихах и прозе. В романе Мережковского «Петр и Алексей», как впоследствии и в «Александре I» (1911—1912) сектанты из народа изображаются как соль земли и как носители «подлинного», апокалипсического христианства. Конфликт между «отцами», хранителями крепостнических устоев, и перестраивающимися «детьми» — оппозиционерами, реформаторами, «революционерами», ищущими сближения с народом, выступающими в качестве «хорошего» «нового» барина, лежит в основе рассказа А. Белого «Адам» (1908), романов «Серебряный голубь» и «Петербург». Герой романа «серебряный голубь» покидает усадьбу, чтобы возглавить «религиозно-революционную» крестьянскую секту. Аналогичная тема развивается З. Гиппиус в романе «Роман-царевич».
Круг идей и настроений религиозного «народничества» наложил печать на «Пепел» А. Белого (стихи 1904—1909), на лирику Блока, в частности на стихи о России, поэму «Возмездие». Идеология «народничества» у А. Белого и особенно у Блока не носила такого осознанного и демагогического характера, как у Мережковского. Будучи объективно реакционным, это «народничество», с его элементами оппозиции самодержавию, промышленному капитализму, с его готовностью к известным «жертвам» со стороны дворянства по адресу крестьянства с его перспективой ломки аграрных отношений, субъективно переживалось Блоком и Белым как нечто революционное, приводило их к утопическим построениям в духе «феодального социализма».
Символисты стремятся выйти за пределы узкой, интимно-психологической тематики, захватывают широкие социальные, исторические, философские темы, включают в поле зрения современность. Этой тенденции отвечает разработка Белым, Мережковским, Сологубом жанра символистского романа. Но явления реального мира, поскольку они для символистов лишь «манифестация духовного бытия», дискредитируются в свете «трансцендентальной иронии», при помощи гротескной подачи, деформируются, раздробляются еще более, чем в импрессионизме; распадаются логические и вещественные связи между предметами, заменяясь связями «за пределами видимости» (особенно в «симфониях» Белого). Персонажи становятся марионетками, управляемыми из потустороннего мира, лишаются психологического наполнения. Фокусом специфических тяготений символистов была драма как обрядово-религиозное действо, со зрителями-соучастниками мистерии. Установка на широкую «социальность» в сочетании с объективно-идеалистической, религиозной «содержательностью» приводила к лозунгу «мифотворческого» театра. Если лирика символизма должна была давать «мистическое лицезрение единой для всех объективной сущности», то театр должен был развертывать миф как «динамический вид символа». В области театра как раз особенно наглядно обнаруживалось основное противоречие символизма как попытки борьбы с декадентством и импрессионизмом на почве того же декаданса и импрессионизма. Мистериальный театр «соборного действа» оставался декорацией (если не считать недописанных мистерий А. Белого, «Предварительного действа» композитора Скрябина, не увидевших сцены «мифотворческих» трагедий В. Иванова), реально осуществлявшийся символический театр (постановки пьес Блока, Сологуба) был как раз театром «лицедейства», сугубо созерцательным, иллюзионистическим театром марионеток. Не стало символистское искусство и мифотворческим. Если, по В. Иванову, «индивидуальный и не общеобязательный миф — невозможность», «истинный миф — постулат коллективного самоопределения», то мифологемы символистов были именно «индивидуальными мифами», не служившими «коллективному самоопределению». Литература символистов при всех своих «коллективистских» порываниях была сугубо «келейной», понятной лишь узкому кругу посвященных. Лозунги символистского всенародного органического искусства большого стиля имели демагогический характер. Наряду с символистской трансформацией импрессионизма как ведущей линией буржазно-дворянской литературы в 900-х гг. продолжалась и линия собственно импрессионизма. В пределах импрессионизма остается Бальмонт, но в 900-х гг. его депрессивные, мертвенно-«лунные» настроения, нежные томления любви, тоска об уходящем усадебном мире, не исчезая, оттесняются новыми мотивами (сб. «Горящие Здания», 1900; «Будем как Солнце», 1903, и др.). Подхватывая линию вивёрского импрессионизма Лохвицкой, Бальмонт становится певцом «освобожденной плоти», оргиастической эротики, ничем не сдерживаемого стремления к наслаждению, ловцом «прекрасных мгновений». Однако в поэзии Бальмонта 900-х гг. заключаются элементы не только буржуазного гедонизма, но и агрессивной настроенности. Ницшеанский лозунг «все дозволено» расшифровывается в апологии зла, в демонизме, в эстетике силы, в самообожествлении, презрении к «толпе», в эмансипации темных инстинктов. «Тигровые страсти» «белокурого зверя» находят выход не только в резвых играх с вакханками и колдуньями, но и в упоении разрушением, сокрушающей силой. «Лирическое я» автора охотно принимает облики солдата-завоевателя, разбойника, скифа, «гордого скорпиона», Нерона, даже любителя-палача; поэт жаждет крови, «кинжальных слов», «горящих зданий», «кричащих бурь».
В 900-х гг. буржуазный импрессионизм получает острое и утонченное выражение в сугубо декадентской поэзии И. Анненского, наиболее близкой по форме к французским импрессионистам (в частности — к Малларме). Импрессионизм буржуазного виверства, с одной стороны, и депрессии как оборотной стороны представлен прозаическими миниатюрами О. Дымова и поэзией мелких эпигонов школы Лохвицкой-Бальмонта, из которых особым успехом у мещанской публики в годы реакции пользовался В. Гофман.