Дмитрий Пэн
Eсли прав Сергей Чуприн, и "критика - это критики", то скептицизм в критике - скептик. Вариации столь почтенной породы homo sapiens разнообразны, но сущность всегда и везде одна: сомнение, сомнение и еще раз сомнение. Способность к высказыванию, способность к суждению, способность к познанию - все сомнительно для скептика, даже само существование чего бы то ни было - искусства ли, своей ли собственной персоны, а уж тем более критики как таковой. Объективный ли, субъективный ли, скептицизм всегда остается скептицизмом, в какой бы своей разновидности он ни представал перед нами.
Две наиболее примечательные разновидности критиков, скепсис которых изначально объективен, - горделивый Эстет и надменный Жрец. Им обоим равно чужд гедонизм, отнюдь не удовольствий ищут они в подвергаемом сомнению объекте.
Какое бы художественное произведение ни взял, каким бы автором ни заинтересовался, не удовлетворит своей жажды подлинного искусства, своей вознесенсковской "ностальгии по настоящему" надменный Эстет. Пропаганда, агитация и реклама; исторические закономерности, общественные тенденции, социоэтнокультурный материал; коды, стереотипы и клише; инстинкты, комплексы и продукты распада личности; формы досуга, общения и самовыражения - все это и многое другое готов скептик-эстет выявить в предмете своего внимания, но только не отметит он в своем предмете главного - артистичности, художественности, эстетичности. Утверждая высокие идеалы и незыблемые каноны эстетики, он гордо возвышается надо всем, что старается соответствовать этим канонам, что устремляется к этим идеалам.
Горделивый Эстет никому не служит, никем не ангажирован, никому не следует. Он не принадлежит ни к школе, ни к направлению, он чуждается любых тенденций. Он не связан ни общественным мнением, ни каким-либо обществом. Он полностью независим, объективен и бесстрастен.
Эстету подобен надменный Жрец. Ничто не удовлетворяет его развитому вкусу. Он не столько игнорирует эстетизм своего объекта, сколько ставит под сомнение его эстетическое совершенство.
Все для него - если не чуждое, то доморощенное; если не "временка", то "нетленка"; если не "большой известняк", то "очередная открытка". Прошлое для него излишне архаично, будущее чрезмерно утопично, актуальное - слишком злободневно, а современное - уж больно сиюминутно. В верности традиции увидит он догму, в соединении стилей - эклектику, в обновлении - нарушение канона. Естественность для него отдает грубой натурой, мастерство грешит ремесленничеством, стиль - манерностью, искусство - искусственностью, деланностью, а школа - ходульностью, натасканностью, засушенностью.
Надменный Жрец судит с позиций собственного вкуса, которым его наградила природа и который он развивал и совершенствовал в сообществе себе подобных.
Книги ему достаточно только перелистывать, на спектакли и концерты только заглядывать, а художественные выставки лишь отмечать собственным присутствием. Он не стремится ни учреждать, ни законодательствовать, ни вершить судьбами. У него нет ни любимых произведений, ни любимых авторов, ни любимых персонажей. Однако скольких вводит он в искушение соответствовать его вкусам.
Деятельный скептицизм состоит не в отрицании объекта, а в отказе от содержащего какое-либо суждение высказывания об этом объекте. Молчаливый Собеседник и Собеседник изысканный, блистательный - две самые распространенные формы такого отказа.
Первый исповедует молчание. Ведь на всякое высказывание есть контр высказывание; ведь то, о чем мы говорили, может с противоположной стороны выглядеть совсем иначе, может за время нашей речи полностью преобразиться, может в речи наших собеседников иметь совсем иные названия, вызывать совершенно отличные от наших ассоциации и служить поводом для не всегда ожидаемых нами действий. И потом - наши чувства бывают обманчивы, наши знания порой не верны, а наши термины подчас неточны. Стоит ли после этого о чем-то говорить? Молчаливый Собеседник скорее выразит свое отношение собственными чув
На первый взгляд полная его противоположность изысканный Собеседник. Для него нет запретных тем. Он говорит обо всем. И нет ситуации, в которой бы у него не нашлось подходящего слова об искусстве. Но высказываясь обо всем, он ни о чем не судит. Он делится наблюдениями и соображениями, он что-то отмечает и отличает, но ничего не утверждает. У него всегда найдутся замечания и уточнения, чего-то он сторонится, в чем-то сомневается, но никогда ничего не отрицает. Он обо всем что-то знает, но ничего не признает. Он готов обсуждать, а не осуждать. Однако в обсуждениях избегает категоричных суждений вообще, отрицание уравновешивает утверждением, утверждение - отрицанием общее - частным, частное - общим. И при этом его собственное суждение на поверку окажется отсутствием какого бы то ни было суждения. Пословицами, чьими-то мудрыми мыслями, цитатами, историческими анекдотами и прецедентами он вскружит голову любому собеседнику, но собственное слово прибережет для авторского общества, копирайта, для очередной конвенции по охране авторских прав. Он большой дипломат и со всеми в отношениях, но ни к кому не относится. Его слова - это слова, слова, слова…. И ничего более, кроме слов.
Изысканный и молчаливый Собеседники - величайшие скептики, но предмет их скепсиса не то, о чем они говорят или молчат, а сама критическая речь, само критическое слово.
Если в беседе царствует Ритуал, Церемония и Протокол, то у скептиков субъективный бал правит Абсолют. По обе стороны его трона стоят застенчивый Любитель и скромный Знаток. Оба этих критика отрицают за собой способность к суждению.
Любитель не признает за собой способности к полному представлению и пониманию каких-либо субъектов и объектов. Он предпочитает любить, а не судить. И его чувственное "Я" несет в себе достаточно противоположных оттенков и вариаций, чтобы отвергать не отрицая, и признавать, не утверждая. При этом иррациональность такого скепсиса развивается не столько из опыта чувств, сколько из предосторожности и предусмотрительности разумного сознания.
Знаток знает все, но добро и зло прекрасное и безобразное, истина и ложь - они не в его власти. В его ведении словари, справочники энциклопедии, он единовластный распорядитель таблиц, библиографий и хронологий, он подлинный тезаурус новостей всех времен и народов. Знание его беспредельно. Но познал ли он то, о чем так много знает?... Что-либо утверждать или отрицать слишком суетно, обременительно и сомнительно. Это не его дело, даже не его забота. В знании достаточно силы, чтобы не делать усилий. Таково его кредо. Он эллиптирует предикаты, он предельно номинативен. Он не безгласен, но безглаголен. Его сознание необычайно предметно, но он не претендует на объективность.
Скромный Знаток и застенчивый Любитель одинаково субъективны в своем скептицизме. В конечном итоге они подвергают скепсису самих себя как субъектов критики.
Гордый Эстет, надменный Жрец, Собеседники изысканный и молчаливый, застенчивый Любитель и скромный Знаток - это все роли, критические амплуа. Они не тождественны ни философии скептицизма, ни романтическому скепсису. Для всех и каждого применимы они во всех ситуациях, хотя имеют и свои предпочтения. Эстетическое содержание, сущность, вещь даны Жрецу, блистательному Собеседнику и Любителю, а форма, явление, имя - Эстету, молчаливому Собеседнику, Знатоку. Эстет и Жрец более академичны, Любитель и Знаток чаще встречаются в журналистике, а Собеседники в артистических салонах.
Для всех них скептицизм как литературно-художественное амплуа и особая манера литературно-художественного поведения в критике - это общепринятый способ вежливо и достойно принять участие в таинстве. Свобода, бескомпромиссность и нонконформизм не самая дорогая цена такого таинства. Да, это бал всех искусств, высший суд муз, литургия красоты, но, увы, и тоска непричастности, горечь сомнений, муки неверия. Скептицизм есть скептицизм, но такова критика и таковы критики.