Ничипоров И. Б.
Хронотоп Севера составил один из самых значительных пластов песенного "лиро-эпоса" А. Городницкого. Проработавший на Крайнем Севере в 1950-60-е гг. более семнадцати лет, поэт многопланово запечатлел свои "северные университеты" в песенно-поэтическом творчестве и воспоминаниях.
"Северный текст" Городницкого – это и разнообразная художественная характерология персонажей трудного профессионального призвания; и творческая среда, необычайно питательная для развития бардовской поэзии, с ее вольным, неофициальным духом; и средоточие исторической памяти о трагических вехах национальной судьбы как в далеком прошлом, так и в ХХ столетии; и почва для масштабных философских обобщений.
Существенен в произведениях Городницкого антропологический аспект "северного текста". Фактор экстремальности жизни и труда в северных краях "с грозной стихией один на один" предопределял особый личностный склад людей: полярных летчиков, с чьей, как вспоминал поэт, "бесшабашной вольницей связано немало легенд и "баек", где правда неотличима от вымысла"; самих народов Крайнего Севера, в мировосприятии которых бард отметил редкостное "единение с окружающей природой, ощущение себя частью ее"[1] . Север, как показал Городницкий в песнях и воспоминаниях, закладывал в души людей "основы нравственных критериев человеческого общежития… в маленьком, оторванном от нормальных условий мужском коллективе" и был, по сути, исключительной сферой реализации свободного духа в несвободной общественной среде. Для персонажей многих песен Городницкого именно "уроки" северной жизни стали решающим фактором личностного становления.
В "северных" песнях 1950-60-х гг. на почве частных сюжетных зарисовок рождаются важные психологические обобщения. В знаменитой "ролевой" "Песне полярных летчиков" (1959), которая вызвала в бардовской среде ряд остроумных юмористических пародий, значима пространственная антитеза "южных городков", ассоциирующихся с тихим уютом и теплом любви, – и "северной вьюги" полярного края, испытывающей на прочность человеческие качества. Психологическое постижение внутреннего стоицизма выведенных здесь персонажей передается в пластике языка, тонко соединяющего, как и в "морских", "горных" песнях Ю.Визбора, В.Высоцкого, предметную и эмоциональную сферы: "Наглухо моторы и сердца зачехлены". Душевное единение полярников оказывается непредставимым вне атмосферы гитарного пения, а сама "старенькая гитара" становится у Городницкого знаковым образом, за которым таится проницательное чувствование нюансов личностного общения героев:
Командир со штурманом мотив припомнят старый,
Голову рукою подопрет второй пилот,
Подтянувши струны старенькой гитары,
Следом бортмеханик им тихо подпоет.
Важны в данных произведениях внутреннее сближение автора с героями, физическое чувствование им ритмов их труда ("штурвал послушный в стосковавшихся руках"), а также созвучные по духу лирико-романтической бардовской поэзии раздумья о соотношении юности и зрелости, которые приобретают в песне расширительный, далеко не только возрастной смысл: "Лысые романтики, воздушные бродяги, // Наша жизнь – мальчишеские вечные года".
Психологическая достоверность "северных" песен основана во многом на их языковой выразительности, порой пропитанной "злой тоской" пребывания вдали от "материка". Такие произведения, как "На материк" (1960), "Черный хлеб" (1962), передают реальность диалогической, подчас нелицеприятной разговорной речи, в них преобладают интонации непосредственного обращения к особенно близкому в "таежной глуши" адресату, афоризмы, в которых общечеловеческие ценности, приложенные к крайним ситуациям северного похода, обретают животрепещущую актуальность:
Ты кусок в роток не тяни, браток,
Ты сперва погляди вокруг:
Может, тот кусок для тебя сберег
И не съел голодный друг.
Ты на части хлеб аккуратно режь:
Человек – что в ночи овраг.
Может, тот кусок, что ты сам не съешь,
Съест и станет сильным враг.
Одним из ключевых в "северном тексте" поэта-певца стал и песенный цикл 1960 г., посвященный памяти погибшего на реке Северной друга, геолога С.Погребицкого. Черты путевого очерка, описывающего отчаянные поиски друга, накладываются здесь на сурово-нежное звучание адресованной далекой возлюбленной исповеди продвигающегося по северным краям персонажа. В проникновенном исповедальном дискурсе образ пути наделяется особым психологическим смыслом и позволяет острее ощутить ценность человеческих привязанностей: "В промозглой мгле – ледоход, ледолом. // По мерзлой земле мы идем за теплом".
Примечательна динамика общей тональности цикла. Боль за пропавшего друга, повышенное экзистенциальное напряжение памяти о сгинувшем в северных краях человеке – памяти, что "болотом и ветром испытана и спиртом обожжена", пропитываются зарядом душевной бодрости, юмора во взгляде героев на свою рисковую судьбу. Заключительная песня цикла "Перекаты", рисующая драматичную ситуацию перехода "по непроходимой реке", насыщена каламбурами, экспрессией живой разговорной речи. За внешним эмоциональным мажором здесь скрывается глубинный драматизм ощущения "поворотов" земного бытия, обнаруживающих его неизбывную хрупкость:
К большой реке я наутро выйду,
Наутро лето кончится,
И подавать я не должен виду,
Что умирать не хочется.
И если есть там с тобою кто-то, –
Не стоит долго мучиться:
Люблю тебя я до поворота,
А дальше – как получится…
Северный хронотоп обретает порой у Городницкого психологический и бытийный, общечеловеческий смысл – как, например, в одной из первых песен "Снег" (1958), где в призме "северных" ассоциаций приоткрывается глубина любовных переживаний героя, вырисовывается родное для него жизненное пространство, проступают контуры романтического женского образа:
Долго ли сердце твое сберегу? –
Ветер поет на пути.
Через туманы, мороз и пургу
Мне до тебя не дойти.
Вспомни же, если взгрустнется,
Наших стоянок огни.
Вплавь и пешком – как придется, –
Песня к тебе доберется
Даже в нелетные дни.
В стихотворении же "Обычай" (1958) очерковая зарисовка похоронного обряда в тундре выливается в философское размышление о северном крае как месте особой близости человека к "границе" бытия, к дыханию вечности и чувствованию бессмертия души:
Быть может, за арктической границей
И нету вовсе смерти никакой,
Где солнце вечерами не садится,
И мертвым не даруется покой.
В позднейших стихотворениях Городницкого о Севере ("Отражение", 1996, "Ностальгией позднею охваченный…", 1998) на место художественных зарисовок конкретных эпизодов полярных экспедиций, их острой "драматургии" приходят элегичность, "поздняя ностальгия" по многим ушедшим друзьям, молодости, "смотревшейся" когда-то "в зеркала Енисея". А потому даже самые прозаические и отнюдь не всегда радостные детали северного быта в свете всего прожитого художественно укрупняются и окрашиваются в горестно-восторженные тона:
Комары над ухом пели тонко,
Перекат шумел невдалеке,
Плавилась китайская тушенка
В закопченном черном котелке.
<…>
Я один на свете задержался
Из троих, сидевших у огня.
Творческая аура русского Севера – его как вековой песенной культуры, так и пропитанных трагизмом пронзительных "зековских" песен, – оказала, по собственному признанию барда, немалое влияние на тональность и образный мир его "северных" произведений ("Полночное солнце", "На материк", "Перелетные ангелы" и др.), нередко распространявшихся в местной среде как безымянные, народные и обраставших причудливыми мифологемами.
Авторской песне, рождавшейся во многом из народнопоэтической традиции, "профессионального" и "городского" фольклора, для которого была характерна предельная конкретность изобразительной сферы, оказалось близким тонко подмеченное Городницким эстетическое качество эвенкийских народных песен – "нехитрая творческая манера – петь только о том, что видишь и знаешь". С другой стороны, в тяжких условиях Арктики песня, по наблюдениям поэта, становилась и важным коммуникативным событием, "выражением общего страдания, усталости, грусти".
Корректируя известное утверждение Б.Окуджавы о рождении авторской песни на "московских кухнях", Городницкий выявляет истоки данного художественного явления и в "лагерном" фольклоре, суровых "зековских" песнях.
В стихотворении "Ноют под вечер усталые кости…" (1996) возникает образ барда-соавтора, "делящего" это соавторство с "бывшими зеками", чьи "матом измученные уста" "без подзвучки гитарной" раскрывали в песне изнаночные стороны "позабытых и проклятых лет", судьбы личности и нации в ХХ столетии. Поэт прорисовывает здесь емкую художественную характерологию своих "соавторов":
Всякий поющий из разного теста, –
Возраст иной, и кликуха, и срок,
Значит, строку изначального текста
Каждый исправить по-своему мог.
В посвященной "памяти жертв сталинских репрессий" песне "Колымская весна" (1995) в "ролевом" монологе заключенного, обращенном к собрату, конкретика лагерного быта ("Мы хлебнем чифиря из задымленной кружки"), мучительное чувство отъединенности от свободного мира ("Схоронила нас мать, позабыла семья") соединяется с заветной мечтой о возвращении в "родные края", о катарсическом очищении родной земли. Стилевой "нерв" песни – в парадоксальном переплетении отчаянно звучащего лагерного языка и той высоты поэтического слова, образа бесконечности, к которым устремлена душа героя:
Только сердце, как птица, забьется, когда
Туча белой отарой на сопке пасется,
И туда, где не знают ни шмона, ни драк,
Уплывает устало колымское солнце,
Луч последний роняя на темный барак.
А созданная еще в 1960 г. песня "Мокрое царство" представляет собой "ролевой" исповедальный монолог заключенного, экзистенциальная напряженность которого обусловлена самоощущением героя на грани небытия: "За моим ноябрем не наступит зима, // И за маем моим не последует лето". Примечателен здесь художественный сплав жанровых свойств лагерной и народной лирической песни, с присущими последней интонациями доверительного общения человека с природным миром в минуту крайних испытаний:
Я сосне накажу опознать палача,
Я березе скажу о безрадостной доле,
Потому что деревья умеют молчать,
Потому что деревья живут и в неволе.[2]
В песне же "Полночное солнце" (1963) интимный лиризм обращения героя-заключенного к возлюбленной обретает вселенский смысл и вместе с тем повышенную личностную напряженность – при наложении этих признаний на властно напоминающий о себе хронотоп Заполярья. Значительную художественную функцию выполняет в песне композиционная симметрия, проявляющаяся в контрастном совмещении в каждой из строф двух противоположных модусов миропереживания, несхожих пространственных ощущений:
И будет все, как мы с тобой хотели,
И будет день твой полон синевой.
А в Заполярье снежные метели,
И замерзает в валенках конвой.
"Северный текст" Городницкого вбирает в себя и объемные пласты исторической памяти – в масштабе как многовекового пути России, так и нелегкого наследия века ХХ-го.
На обращении к давней истории построены такие "северные" песни поэта, как "Соловки" (1992) и "Молитва Аввакума" (1992).
Первая из них исполняется Городницким в стилизованной манере, воспроизводящей угрожающее воззвание "царских людей" к мятежным монахам Соловецкого монастыря. Контрастная экспрессия северного пейзажа ("Море Белое красно от заката"), подчеркивая стоический дух монахов древней обители, выводит на осмысление трагического для России антагонизма власти и вековых традиций духовности: "Не воюйте вы, монахи, с государем! // На заутрене отстойте последней, – // Отслужить вам не придется обедни". В ролевом же монологе Аввакума ("Молитва Аввакума") суровый северный природный космос выступает, как и в древней словесности, в качестве живого спутника героя. Эта природа являет мощь духовного мужания "алчущей правды" личности в ее роковом противостоянии "вьюге", "ветру" исторических перемен. С этим сопряжен характерный параллелизм в изображении северной "стужи свирепой" и душевного потрясения персонажа в неравной схватке со стихией. Здесь рисуется насыщенный духовным смыслом поединок между Севером и не теряющей своей индивидуальности личности:
Стужа свирепей к ночи,
Тьмы на берега пали.
Выела вьюга очи –
Ино побредем дале…
В песнях и воспоминаниях Городницкого мир русского Севера естественным образом ассоциируется и с чудовищными изгибами национальной истории эпохи тоталитаризма – как с ее загадочными страницами (например, "заметенная метелью" память о реалиях финской войны в песне "Финская граница", 1963), так и с "кругами лагерного ада", навсегда запечатлевшимися в душах многих из тех, с кем поэту-барду доводилось общаться еще в 1950-е гг. во время заполярных экспедиций.
В стихотворении "Беломорские церкви" (1994) приметы северного хронотопа наполняются символическим смыслом, а сам образ потемневших от времени храмовых сводов, которые веками "исцеляли людские раны", сводит воедино далекое прошлое и сегодняшний день нелегкого возвращения нации к духовным ценностям: "Сладким ладаном дыша, // Забывали здесь невзгоды, – // Чем светлей уйдет душа, // Тем темнее станут своды".
Из достоверности живых впечатлений, на почве автобиографических воспоминаний рождаются в стихах и песнях Городницкого художественные образы-символы, воссоздающие целостную историческую перспективу минувшего столетия. Например, в основе стихотворения "Крест" (1995) – воспоминание о посещении музея истории Норильска, экспозиция которого обнажила "изнанку сталинской империи", раскрыла страшную обреченность узников ГУЛАГа. Образ увиденного в музее чугунного креста приобретает в произведении расширительный смысл, воплощая собой "монумент неизвестному зеку" по закономерной аналогии с сакральной могилой неизвестного солдата, а его напоминающая "большой вопросительный знак" форма художественно запечатлена как "безмолвный вопрос уходящему нашему веку".
Историческое время органично сплавлено в песенной поэзии Городницкого со временем индивидуального бытия и личностного становления лирического "я". Образ северных мест, скованных "цепким таймырским морозом", предстает нередко в сфере творческой памяти, воображения лирического героя, где на смену молодому "экстазу экспедиций" приходит нелегкое знание о безответных "железных вопросах", с беспощадностью заданных историей ХХ века, крайние явления которой ассоциируются именно с Севером, его "слепящей вьюгой". В стихотворении "Крест" пунктир отрывистых назывных предложений, повествующих о походной романтике первого прикосновения к северному миру ("Экстаз экспедиций. // Мечтателей юных орда. // Рюкзак за спиною. // Со спиртом тяжелая фляга"), в заключительной части произведения уступает место сложным по эмоциональному настрою развернутым воспоминаниям, придающим углубленное, трагедийное понимание когда-то воспринятому:
И с чувством любви,
Вспоминая об этих местах,
Я вижу во мгле,
На рядне снегового экрана,
То храм на крови,
То бревенчатый храм на костях,
То храм на золе.
Да на чем еще русские храмы?
Симптоматична у Городницкого и образная ассоциация Севера со смысловым полем "петербургского текста", весьма разнопланово представленного как в его поэзии, так и в авторской песне в целом.
В стихотворении "Этот город, неровный, как пламя…" (1987) многослойный хронотоп Ленинграда-Петербурга – "города-кладбища, города-героя, где за контуром первого плана возникает внезапно второй" – максимально приближен к миру Севера вследствие тяжести выпавших на его долю природных и исторических испытаний, фактора экстремальности, всегда сопутствовавшего бытию "града Петра", который неспроста поименован в произведении "северных мест Вавилоном". Важно, что и "северный" и "петербургский" "тексты" в поэзии Городницкого, пересекаясь, заключают в себе масштабные историософские раздумья автора о России, о полярных, нередко взаимоисключающих импульсах ее векового пути: первозданном "древлем" благочестии, стоицизме аввакумовского типа – и личинах тоталитаризма; причастности европейской культуре – и одновременном торжестве "Азии упорной"…
Символическое обобщение о месте северного пространства в русской истории ХХ столетия возникает в песне-притче "Перелетные ангелы" (1964). Вечно длящийся полет на север "перелетных ангелов", чьи "тяжелые крылья над тундрой поют", ассоциируясь с цветаевской мифологемой "Лебединого стана", воплощает глубинные пласты национальной памяти о замученной России. Элементы "сюжетного" повествования соединены здесь с горестно звучащим лирическим монологом:
Опускаются ангелы на крыши зданий,
И на храмах покинутых ночуют они,
А наутро снимаются в полет свой дальний,
Потому что коротки весенние дни.
В стихотворении же "Климат" (1998) северное пространство России спроецировано на коренные свойства национальной ментальности, предопределившие исторический путь народа. Сквозь зримое, чувственно воспринимаемое мысль поэта устремлена к потаенным закономерностям русской жизни, с ее "дикими символами воли": "Не для русских метелей зеленая эта дубрава, // Не для наших укрытых лишь крестным знамением лбов. // Где лютуют морозы – не действует римское право".
Своего рода обобщение смысловой и художественной многомерности созданного Городницким "северного текста" достигается в поздней панорамной поэме "Северная Двина" (1993).
Написанное "белым" стихом, произведение рождается из жанра путевого очерка, неторопливого рассказа, беседы об увиденном повествователем в Архангелогородье: "Мы плыли вниз по Северной Двине // На белом пассажирском теплоходе". Все поэтическое "повествование" основано на взаимопроникновении двух временных измерений – настоящего, передающего подробности нелегкой жизни северного крестьянства ("Крестьянские морщинистые лица, // Согбенные, но крепкие тела"), и истории. Исторические ассоциации, навеянные таинственной, молчаливой аурой русского Севера, позволяют поэту остро ощутить контрасты национального бытия. Это и популярные в северных краях песенные сказания о покаявшемся Кудеяре, отражающие сущностные грани национального сознания; и свидетельства высокой духовности предков: "Я вспоминаю контуры церквей // Преображенья или Воскресенья, // Плывущие над белою водой". Однако это же пространство несет бремя памяти о радикальных переделках русской жизни петровской поры, о "гулаговских" экспериментах над нею в ХХ веке.
Символически многозначен северный пейзаж в поэме. Здесь и поэзия северной природы, с ее "таинством полночной тишины" и "берестою северного неба", и в то же время появление зловещих красок, когда архангельские, непохожие на "петербургско-пушкинские", белые ночи настойчиво напоминают о лагерной реальности:
И вышки зон и постоянный день,
Как в камере, где свет не гасят ночью,
Бессонница, что многодневной пыткой
Пытает обескровленный народ.
Здесь и величие "спокойной российской реки с болотистым многорукавным устьем", и одновременно отражение в северодвинском пространстве бед современности: вода, "пропитанная аммиачным ядом бумажно-целлюлозных комбинатов". Иллюзорной оказывается географическая близость отделенного от окружающего мира северного края к Европе: "Пробить пути на Запад и Восток // Отсюда не сумели мореходы".
Таким образом, осмысление мистических и явленных ритмов бытия северной реки приводят поэта, соединившего взгляд художника и ученого-естественника, к постижению перепутий национальной истории в прошлом и современности. Лирический монолог сращен в произведении со стилистикой исторического предания, а изображение реальных путевых встреч просвечено символическим смыслом:
И впереди, и сзади, и вокруг
Струилась неподвижная Двина,
С обманчиво прозрачною водой.
Итак, в песенно-поэтическом творчестве Городницкого мир Севера явился как одной из заветных лирических тем, так и основой эпических обобщений. Память о совершенных в молодые годы северных экспедициях, ставших источником знания о многообразных человеческих характерах и судьбах, мощным импульсом к бардовскому творчеству, постепенно выводила поэта-певца к эпически емкому постижению русского Севера как кладезя исторического опыта.
"Северный текст" поэзии Городницкого, органично вписываясь в ткань его лирических медитаций, прирастая персонажным миром, в жанровом отношении эволюционировал от драматургичных сюжетных сценок, "ролевых", стилизованных монологов – к лирической исповеди, масштабной символической панораме и становился почвой для историософских и культурологических обобщений.
1. Городницкий А. И жить еще надежде… С.137, 146.
2. Городницкий А.М. Сочинения. / Сост. А.Костромин. М., Локид, 2000. С.37.