Никитин О.В.
О концепции культуры князя Н.С. Трубецкого в свете его работ евразийского цикла
В заключительной речи на конгрессе «100 лет Р.О.Якобсону» В.Н.Топоров говорил, что у нас долг перед Якобсоном (прежде всего, разумеется, моральный, исследовательский). «Я опасаюсь, — продолжал он, — что в якобсоновской эйфории мы забудем тех людей, которые знали Якобсона. Самое неотложное дело – восстановить биографию Якобсона московского периода». Сказанное следует в полной мере отнести и к личности Н.С.Трубецкого. Мы были в какой-то мере свидетелями «эйфории по Трубецкому», другие – участниками, но в значительно меньшей мере – его биографами и исследователями-архивистами. Лишь немногие публикации последних лет, особенно «Cahiers Roman Jakobson, 1» [Letters 1994] и переиздание ранее засекреченных, «опасных» трудов Н.С.Трубецкого по историософии евразийства [Трубецкой 1995], свидетельствуют о присутствии в научном мире той редкой и неиспорченной породы ученых академического типа, которые не потеряли азарта в архивных разысканиях и сознания долга перед ушедшими соотечественниками. Поверхностное, лживое отношение к научной мысли вообще и к ее ярким представителям в современной России стало, к сожалению, приметой времени. Пытаясь хоть как-то в доступной нам области приблизиться к пониманию естества предмета, мы в этой небольшой статье представляем некоторые итоги наших размышлений над весьма серьезной, глубинной идеей, обозначенной в заглавии, но и (что особо важно для нас) пытаемсы собрать, насколько это возможно, «осколки» облика Н.С.Трубецкого и ученых его поколения, положивших свою жизнь и труды на благое дело – развитие славистики и свободной мысли.
И последнее. Так уж получилось, в 2007–2008 гг. не раз приходилось обращаться к Ф.И.Буслаеву – прежде всего, конечно, вчитываться и думать, и, по мере сил, осмыслять созданное им. Много раз перечитывал редкую книжицу из своей библиотеки «Памяти Федора Ивановича Буслаева» (М., 1898), где сказано немало теплых слов учителю его учениками. Один из них, Всеволод Миллер, был близким по духу университетским преподавателем Н.С.Трубецкого, преданным и любящим педагогом. И слова В.Миллера, завершающие памятную статью, как нам кажется, удивительно точно подходят для характеристики самого Николая Сергеевича. Буслаев – Миллер – Трубецкой – в этой цепочке не просто замечательные имена честных тружеников, но преемственность идей и, если угодно, особая славянская «философичность», которая позже так самобытно будет выражена Н.С.Трубецким на страницах его трудов и писем. Вот эти строки: «Русская наука и общество так много обязаны Буслаеву [добавим: и Н.С.Трубецкому] потому, что природа счастливо сочетала в этом изящном духовном организме пытливый ум исследователя, тонкое понимание красоты, свойственное художнику, душу высокого идеалиста и отзывчивое сердце доброго человека».
Подступая к таким фигурам, как Николай Сергеевич Трубецкой, невольно ощущаешь себя не вправе даже пытаться рассуждать о нем, тем более – анализировать его открытия. Наша трактовка может быть очень далека от его душевной конструкции, расползаясь в стороны и не улавливая нити его рассуждений. И вместо того, что представить более или менее объективный портрет мыслителя, получим жалкий осколок. Житие Николая Сергеевича – цельное, богатое творческими импульсами, глубоко религиозное внутренне – не под силу описывать человеку, лишенному многих достоинств, присущих столь темпераментной – и научно, и человечески – личности лингвиста, историософа, знатока мировых культур, тонкого политика в исконном смысле (ср. др.-греч. politeίa - наука о государственном устройстве). Ученый-универсал, он во многих областях оставил заметный след. К его словам прислушивались: одни жадно обсуждали их, другие называли автора «реакционером». В конце 1930-х – начале 1940-х гг. в нескольких крупных университетах Европы были открыты новые кафедры, изучавшие фонологию «по Трубецкому». Статьи ученого о национальных, этнических и социальных проблемах Евразии – страстные, увлекающие с первых же строк, далеко не полный перечень вопросов, интересовавших Н.С.Трубецкого с профессиональной точки зрения. В послесловии к тому его сочинений «The Legacy of Genghis Khan and Other Essays on Russian Identity» [Trubetzkoy 1991], опубликованных в переводе на английский язык Мичиганским университетом, A. Liberman пишет: «Trubetzkoy was not just a Eurasian, a literary historian, or a phonologist. He possessed a profound searching mind, and, as it always happens when we come in contact with men of genius, we learn from them regardless of whether we agree or disagree with them» («Трубецкой не был только евразийцем, историком литературы или фонологом. Он обладал глубоким ищущим умом и, как всегда, когда мы сталкиваемся с гениальным человеком, мы учимся от него независимо от того, согласны мы с ним или нет») [Liberman 1991:375].
Правнучка ученого В. Кюннельт Леддин рассказала один любопытный эпизод из жизни своего прадеда:
«15-ти лет он опубликовал две статьи по угро-финской этнографии в «Этнографическом обозрении». Вскоре после этой публикации зазвенел звонок в квартире моего прадеда – слуга открыл дверь.
Перед ним стоял почтенный господин с седой бородой и энергично требовал Николая Сергеевича, автора упомянутых статей. Слуга ему ответил: «Его сиятельство сейчас заняты уроками, их нельзя вызывать». С раздражением и нетерпеливо пожилой господин стал доказывать, что ему необходимо говорить не с каким-то мальчиком, а с ученым, автором замечательных статей. Ссора между пришедшим и слугой некоторое время продолжалась, но наконец мальчика вызвали, прервав занятия. Когда господин понял, что это не шутка и что перед ним действительно стоит тот автор, с которым он серьезно хотел обсудить его статьи, он настолько возмутился, что присутствующие опасались, как бы ему не сделалось плохо. Он ушел обиженный, отказавшись разговаривать с ребенком, хоть бы он и был чрез меру способным и даже гениальным…». Вот как высказался о Н.С.Трубецком Петр Григорьевич Богатырев, замечательный русский ученый, «чьими устами, - как пишет В.Н.Топоров. – нередко говорила сама истина в ее парадоксальной форме». «Однажды, - продолжает он, - будучи спрошен своими молодыми собеседниками, что за человек был Трубецкой, на минуту задумавшись и расплываясь в блаженнейшей улыбке, он ответил: «Он был настоящий аристократ!» А когда Петра Григорьевича спросили, в чем эта черта проявлялась в Трубецком, он ответил: «Он был настоящий демократ!» Все рассмеялись, но за парадоксальной формой характеристики стояла вполне конкретная реальность: речь шла о том высшем чувстве равенства, которое есть только у натур выделенных, отмеченных, исполненных высшего благородства» [Кюннельт Леддин 1994:282-283].
Прошло время, и Н.С.Трубецкого стали открывать не только как тонкого и исключительно одаренного лингвиста, но и как философа культуры и историка [Краммер 1994]. Этой стороне его научного творчества, являющейся нитью, связующей миросозерцание автора и научные разыскания, посвящаются диссертации [Krammer 1982]. Другие исследователи [Никитина 1994] находят плодотворными идеи Н.С.Трубецкого в области изучения духовной народной культуры. В.Н.Ярцева справедливо отмечает важность работ ученого, развивающих методологические приемы сравнительно-исторического языковедения, для понимания системного характера языковых явлений [Ярцева 1994]. С.Г.Проскурин и Ю.С.Степанов ведут свои оригинальные разыскания в области славянских и древнеевропейских алфавитов [Проскурин, Степанов 1994], будучи “вдохновленными” трудом Н.С.Трубецкого “Altkirchenslavische Grammatik. Schrift-, Laut- und Formensystem” (см. [Trubetzkoy 1954]). Этнологические мотивы, присутствующие во всех его статьях и книгах (наиболее полную библиографию см. в сборнике “Opera Slavica Minora Linguistica” [Trubetzkoy 1988]) настолько обширны, глубоки и разносторонни, что их изложение, как бы к этому не стремились, не может быть представлено в надлежащей полноте. Корень этно- является постоянным компонентом в лингвистических, историко-культурных, социологических работах ученого, обнаруживая разную степень спаянности. Ее плавные, а иногда и резкие перепады, сопровождаемые богатым научным воображением автора, не сиюминутны. В них насыщенный идеями ум дает волю скрытым чувствам души.
Языковедческая наука первой половины XX века стараниями русских эмигрантов-подвижников в основных своих моментах определила характер развития лингвистической мысли на современном этапе, выдвигая новые положения и разрабатывая гуманистические концепции. Противоречивое и неспокойное время 1920-1930-х гг. вызвало настоящий всплеск новаторских подходов в изучении и переосмыслении фактов истории, географии, языка, в сближении различных дисциплин и синтезе научных направлений, ранее генетически не подвергавшихся строгому сопоставительному анализу. В то время, когда рушилась российская наука, опустошались и осквернялись ее идеи, а крупнейшие представители академической школы находились в опале и многие из них завершили свой путь в ссылках и лагерях, Европа стала не только пристанищем для отвергнутых, но и центром гуманитарных исследований. Публикации 1990-х гг. и открывшиеся фонды спецхрана говорят, насколько разнообразной, духовно насыщенной и устремленной к благим целям были жизнь и традиции русской эмиграции, ее творческие искания и практические эксперименты. Хранитель Русского Заграничного Исторического Архива в Праге С.П.Постников, большую часть жизни посвятивший составлению фундаментального библиографического труда «Политика, идеология, быт и труды русской эмиграции» [Постников 1993 I, II], был одним из тех потомков русской культурной династии, которые вынесли перипетии нелегкой жизненной судьбы, оставаясь верными своим принципам. Этих людей, так сильно разнящихся по своим убеждениям, по укладу жизни и профессиональным интересам, объединяло одно – желание видеть Россию не потерянной духом. Они воспринимали ее как наследницу традиций многоликих культур древних славянских и неславянских народов, давно ушедших в небытие, но по-прежнему дышащих притягательной силой Русской Земли. Таким течением, которое возникло в недрах русской эмиграции и объединило многих талантливых ученых того времени: Г.В.Вернадского, П.Н.Савицкого, Л.П. Карсавина, П.П. Сувчинского, Н.С.Трубецкого, Г.В.Флоровского и др. – стало евразийство. Это понятие, объединительное по своей сути, включает в свой состав разнообразные компоненты – от историко-географических и этнических до культурных, социальных, языковых.
Один из виднейших идеологов этого направления Петр Николаевич Савицкий писал: «Определяя русскую культуру, как “евразийскую” – евразийцы выступают как осознаватели русского культурного своебразия» [Савицкий 1925:3]. Евразийство есть течение, в основе которого лежит тезис о неповторимости, оригинальности национальных культурных истоков. Фундаментом евразийцев была их концепция культуры, проявлявшаяся в том или ином ракурсе и в лингвистических трудах.
Обратимся к основным положениям этой концепции. Ее базовыми компонентами являются следующие:
1) тезис отрицания “абсолютности”новейшей “европейской” культуры [там же:11];
2) отказ от культурно-исторического “европоцентризма”, и, как следствие,
отрицание у н и в е р с а л ь н о с т и восприятия культуры [там же: 12] .
Именно это положение способствовало появлению такого обильного количества трудов евразийской проблематики — от богословских и историко-политических до экономических и лингвистических. Евразийцы полагали, что достижения отдельной культуры следует определять «только при помощи р а с ч л е н е н н о г о п о о т р а с л я м рассмотрения культуры» [там же].
Мы наблюдаем четыре основные отрасли, по которым развивалось евразийство: этноязыковая (Н.С.Трубецкой, “фонологическое евразийство” раннего Р.О.Якобсона); историческая (Г.В.Вернадский, отчасти П.М. Бицилли); географическая и экономическая (П.Н. Савицкий); философская (Г.В. Флоровский, А.В. Карташев, С.Н. Булгаков — на раннем этапе) (более подробно см. [Толстой 1994:6-7]. Позже возникло еще одно направление, существенно дополнившее и обогатившее основы евразийства, — этнология. Ее страстным и последовательным проповедником, талантливым исследователем стал человек, которого называли “последним евразийцем”, — Лев Николаевич Гумилев.
Мы обратимся к одной из ветвей евразийства, представленной фигурой князя Н.С.Трубецкого. Он явился тем ядром, вокруг которого концентрировались его соратники и последователи. Далекий от грязного политиканства и ожесточенной борьбы со Страной Советов, которую вели крайне правые экстремисты, он «был примером нередкого в России соединения значительности с относительной неизвестностью», – писал о нем в некрологе, опубликованном в парижских «Современных записках», Д.Чижевский [Чижевский 1939:464]. «Перед вами гениальный ученый, — продолжал он, — который соединяет редкий дар научного обобщения с еще более редким даром — видеть каждый вопрос с совершенно необычной, новой точки зрения» [там же: 465].
Но вернемся к изложению концепции культуры — основополагающей в гуманистических воззрениях евразийцев. Из идеи “расчлененного” осмысления культурных процессов вытекают три принципиальные понятия, ставшие своего рода ориентирами для многих евразийцев: “культурная среда”, “эпоха” и “отрасль” культуры [Савицкий 1925:13]. Последующие положения их концепции таковы:
3) «Рассмотрение культуры как недифференцированной совокупности» [там же];
4) отрицание существования универсального “прогресса” [там же:13-14];
5) «…здоровое социальное общежитие может быть основано только на неразрывной связи человека с Богом…» [там же: 16]. Данное положение весьма существенно в комплексе понятий, охватываемых термином “культура”.
И, наконец, еще один из основных пунктов имеет весьма определенную системно-практическую направленность. Он таков: «Евразийство есть не только система историософских или иных теоретических учений. Оно стремится сочетать мысль с действием; и в своем пределе приводит к утверждению, наряду с системой теоретических воззрений, определенной методологии действия. Основная проблема, которая в этом отношении стоит перед евразийством, есть проблема сочетания религиозного отношения к жизни и миру с величайшей, эмпирически обоснованной практичностью» [там же: 20].
Такова общая концепция культуры евразийского направления. У Н.С.Трубецкого есть лаконичные иллюстрации некоторых ее основных положений. В статье «Мы и другие» он заключает: «Евразийство отвергает безапелляционный авторитет европейской культуры. А так как с понятием культуры принято связывать «прогрессивность», то многим кажется, что евразийство есть течение реакционное. Евразийство выставляет требование национальной культуры и определенно заявляет, что русская национальная культура не мыслима без православия» [Трубецкой 1925а:70]. Н.С.Трубецкой не являлся реакционером, каких немало было в эмигрантской среде, не принадлежал он и к лагерю “антисоветчиков”. Он вынашивал элементы своей научной мировоззренческой позиции с помощью тонкого, критического и разумного анализа ситуации. Сравним хотя бы два его высказывания, очень емкие и предельно тактичные, не без доли иронии, но не “реакционности”. В этих афористических изречениях отчасти выражено его политическое кредо:
1) «Большевизму, как всякому порождению духа отрицания, присуща ловкость в разрушении, но не дана мудрость в творчестве [там же:80-81].
2) «Положительное значение большевизма, может быть, в том, что …он многих через уверенность в реальности сатаны привел к вере в Бога» [там же: 81].
Для Н.С.Трубецкого русская (и вообще славянская) культура представляет собой крайне сложное явление, далекое от неумеренного “европеизаторства”, собравшее и сохранившее оттенки былых традиций. В работе «О туранском элементе в русской культуре» он отстаивает идею, ныне вполне ощущаемую, – взаимодействие этнокультурных групп и их отношения в русскоязычной среде. Автор подчеркивает важность исследования туранских народов, относя к ним следующие группы: угрофинны, самоеды, тюрки, монголы, манчжуры [Трубецкой 1925б: 352-353]. Отмеченная статья, наряду еще с тремя, составила его книгу, изданную в Париже, — «К проблеме русского самосознания» [Трубецкой 1927]. Обратимся к этим работам, которые, по замыслу ученого, выступают как единое целое.
Насыщенная и глубокая по содержанию статья «Общеславянский элемент в русской культуре» по-новому решает принципиальные проблемы литературного языка и его «культурной» функции на разных этапах развития. «Особые свойства литературного языка, — пишет Н.С.Трубецкой (1995:199), – как прямого продолжателя церковнославянской традиции должны бы придать ему и соответствующее этим свойствам культурно-историческое значение».
Дальнейшие разыскания Н.С.Трубецкого после обстоятельного анализа развития современных славянских языков представляют собой логическое продолжение идеи нахождения общеславянского элемента в русской культуре. Его носителем, по мнению ученого, является русский литературный язык, который, «...благодаря ряду исторически сложившихся обстоятельств, стал очагом литературно-языковой радиации для целой зоны литературных языков Евразии» (Трубецкой 1990 11:128). Автор считает этот язык единственным звеном, связывающим Россию со славянством (Ibid.:132). Почему? Три остальных «компонента», как пишет он, «призрачны». Первый — это «славянский характер» или «славянская психика». Они не могли быть тем объединительным ориентиром, способным обогатить русскую культуру чем-то непременно ярким, специфическим. «Каждый славянский народ имеет свой особый психический тип, и по своему национальному характеру поляк так же мало похож на болгарина, как швед на грека», — заключает он. Второй элемент – присутствие некоего общеславянского физического антропологического типа – был также отвергнут Н.С.Трубецким. Неприятие последнего, третьего звена, на первый взгляд, может показаться парадоксальным. Однако, евразийство пропагандировало не только самобытность славянских корней, но разрабатывало совершенно новые принципы анализа славянской языковой общности. Глубина этих идей была посильна лишь такому вдумчивому и ищущему уму, как Н.С.Трубецкой. Он заявляет, подводя итог воздействию побочных признаков на русскую культуру: «Славянская культура» — тоже миф, ибо каждый славянский народ вырабатывал свою (подчеркнуто нами. — О.Н.) культуру отдельно, и культурные влияния одних славян на других нисколько не сильнее влияния немцев, итальянцев, тюрков и греков на тех же славян. Этнографически славяне принадлежат к различным этнографическим зонам».
Таким образом, по признанию автора, « “славянство” не есть понятие этнопсихологическое, антропологическое, этнографическое или культурно-историческое, а понятие лингвистическое». Эта мысль ученого была принята и подхвачена его последователями, некоторые из них, например, Г.В.Вернадский в «Опыте истории Евразии», хотя и подчеркивали внутреннее единство славян и их несхожесть с романо-германской культурой, но вместе с тем не абсолютизировали данное положение. Сравните высказывание историка евразийства: «История Евразии есть история сообщества различных народов на почве Евразийского месторазвития (так в тексте. — О.Н.), их взаимных между собой притягиваний и отталкиваний и их отношения вместе и порознь к внешним (вне-евразийским) народам и культурам» (Вернадский 1934:6).
Конечно, весь комплекс понятий, объемлемых термином “русский литературный язык”, довольно широк. В разные периоды русской истории те или иные ветви в генеалогическом древе этого языка занимали ведущее положение. Но одно неизменно – и это подтверждает верность евразийцев одному из упомянутых нами тезисов их концепции культуры, показывая эволюционную преемственность и синтетичность языкового развития России. (Заметим, что евразийцы не проявляли особого интереса к выделению диглоссии и возведению ее в точку отсчета языковых процессов древнерусского государства). Н.С.Трубецкой отмечает, говоря о русском литературном языке как прямом преемнике общеславянской литературно-языковой традиции: «Но, вглядываясь пристальнее в ту роль, которую играл церковнославянский язык в образовании русского литературного языка, мы замечаем одно любопытное обстоятельство: церковнославянская литературно-языковая традиция утвердилась и развилась в России не столько потому, что была славянской, сколько потому, что была церковной. Это обстоятельство чрезвычайно характерно для русской истории. Россия – Европа – страна-наследница». (Трубецкой 1990 II:132, 134). «Но любопытно при этом, – пишет далее ученый, – что все унаследованные Россией традиции [византийской культуры, монгольской государственности, восточной церковности.-- О.Н.] только тогда становились русскими, когда сопрягались с Православием» (Ibid.:134).
Другая работа князя Н.С.Трубецкого из сборника «К проблеме русского самопознания» – «Об истинном и ложном национализме», впервые опубликованная в книге с характерным для евразийского направления заголовком «Исход к Востоку. Предчувствия и свершения. Утверждение евразийцев» (Трубецкой 1921а), — развивает отстаиваемую ученым идею неповторимости культурных ценностей отдельного, даже малого народа. A.Liberman в связи с этим замечает: «In ethnography and history, Trubetzkoy was primarily interested in relations between large and small nations. His Eurasianism is, if we disregard details, a theory of nationalism. He considered linguistic and cultural diversity an immutable law...» (В этнографии и истории Трубецкой интересовался прежде всего отношениями между большими и малыми нациями. Он считал, что языковое и культурное разнообразие является непреложным законом.) (Liberman 1991:362).
В связи с этим необходимо подчеркнуть: Н.С.Трубецкой хорошо осознавал, что «распределение и взаимное соотношение культур не совпадает с группировкой языков» (Трубецкой 1923:118). Автор сводит свои размышления к мысли, прямо выраженной в названии статьи, являющейся, на наш взгляд, пояснением одного из принципиальных положений концепции культуры, – к тезису о стремлении «сочетать мысль с действием», о необходимости «определенной методологии действия» (Савицкий 1925:20). Н.С.Трубецкой выдвигает ясные и «действенные» аргументы:
[1] «Отличия разных национальных культур друг от друга должны быть тем сильнее, чем сильнее различия национальных психологии их носителей» (Трубецкой 1921а:78);
[2] «...стремление к общечеловеческой культуре должно быть отвергнуто» (ibid.:79);
[3] «...истинным, морально и логически оправданным может быть признан только такой национализм, который исходит из самобытной национальной культуры или направлен к так
Четвертая статья называется «Верхи и низы русской культуры. (Этническая база русской культуры)» (Трубецкой 1921б). В ней автор сравнивает положение России до реформ Петра и после, придя к выводу о разрушительной силе романо-германской «ориентации». Он утверждает: «Если Россия до Петра Великого по своей культуре могла считаться чуть ли не самой даровитой и плодовитой продолжательницей Византии, то после ...она оказалась в хвосте европейской культуры, на задворках цивилизации» (Ibid.:95). Наслоение западной культуры на русскую не свидетельствовало о том, что европейцы ее чувствовали, понимали и жили ею так же, как русские. Для многих из них она оставалась чуждой. Любопытен один момент, подмеченный Николаем Сергеевичем Трубецким в этой связи: «...когда какой-нибудь русский талант или гений пытался, оставаясь в рамках европейской культуры, дать что-нибудь национально-самобытное, он большею частью вводил в свое творчество чуждый романо-германскому миру византийский «русский» или «восточный» (особенно в музыке) элемент. Благодаря этому настоящий романо-германец приемлет русское творчество как экзотику, которой можно любоваться издали, не сливаясь с ней и не переживая ее» (Ibid.). В этой работе остро встает проблема “родного – неродного”, точно сформулированная Н.И.Толстым в предисловии к публикации одной из статей как «взаимоотношение между русской этнологической личностью и соприкасающимися с ней другими этнологическими личностями» (Толстой 1990:121; см. об этом также содержательную статью В.Н.Топорова: 1994:31-118; особ. 65-70).
Нам было бы гораздо сложнее говорить об особенностях проявления языка того или иного микроэтнического сообщества в системе одного, допустим, поморского этноса, если б была утеряна его глубинная связь с национальными истоками. Консерватизм народной психологии сказывается и в отношении к европеизаторству русского общества. Она, словно почувствовав неладное, отторгает инородное тело. Н.С.Трубецкой вполне правомерно пишет: «Западная культура в народную массу проникала гораздо слабее, не затрагивая глубин народной души» (Трубецкой 19216:96). Говоря о самобытности, ученый не включает в это понятие буквальное следование, например, традициям Византии. Неверно истолкованное стремление к национальному благочестию, по его мнению, привело в 17 веке к расколу, который «обратил острие своего протеста против европеизации» (Ibid.:102). Завершая эту статью, автор дает следующую практическую рекомендацию: «Но все же отличие верхов от низов должно определяться не тяготением к двум различным этнографическим зонам, а степенью культурной разработки и детализации элементов единой культуры. Русская культура, – заключает он, – в смысле завершения культурного здания, должна вырастать органически из основания русской стихии» (Ibid.:103).
Прокомментированные работы ученого, на которых мы столь подробно остановились, помимо общей идеи объединяет и языковой материал, послуживший автору фундаментом для его этно-, социолингвистических и культурно-исторических разысканий. Возможно, не все этноязыковые признаки нам удалось выявить и показать. В иных местах нас захватывали его «надлингвистические» мысли. Но все они, глубоко патриотические по содержанию, выросли из размышлений ученого над проблемами языковой эволюции, которая, в свою очередь, явилась доказательством правильности расставленных акцентов.
Оставляя в тени интереснейшие литературоведческие труды Н.С.Трубецкого и его работы по истории древнерусской литературы (см., напр.: «Хождение за три моря Афанасия Никитина» как литературный памятник» (1983:437-461; впервые: 1926:164-186), а также Trubetzkoy 1956 и др.), малая часть которых переиздана на Родине ученого, обратимся к еще одной работе, заинтересовавшей нас, кроме прочего, точным, ярким и емким понятием бытового исповедничества, определяемым Н.С.Трубецким в статье «Наследие Чингисхана (взгляд на русскую историю не с Запада, а с Востока)». Начинается она со смелого утверждения, отвергающего общеизвестную и принятую в классической науке XX столетия точку зрения о Киеве как прародителе и генетическом ядре русской государственности. Автор пишет: «Господствовавший прежде (добавим: и ныне. – О.Н.) в исторических учебниках взгляд, по которому основа русского государства была заложена в так называемой «киевской Руси», вряд ли может быть признан правильным» (Трубецкой 1991:33). Таким образом, ставится вопрос о роли Востока в формировании русской культуры. Он находит вполне убедительные свидетельства и у современных исследователей, рассматривающих проблему Восток-Запад с позиции этнокультуры. Так, нами принимается положение, выдвинутое О.С.Широковым (1991:47), который пропорционально разместил точки соприкосновения трех «сред» — этноса, Церкви, власти — в контексте культурного взаимодействия цивилизаций. Он полагает: «В отличие от Западной Европы, где каждое королевство было связано с определенным этносом, а над ними простирала духовную власть «надэтничная» католическая церковь, на востоке христианского мира надэтничной старалась быть светская власть, православные же церкви... оставались или стремились быть связанными с одной конкретной этнической культурой, народными традициями...» (см. также: Широков 1990:38-39, 101; 1994:142-150). Размышляя о представлении веры в сознании русского человека, Н.С.Трубецкой как connaisseur (знаток) народной психологии считает, что «вера не была совокупностью отвлеченных догматов, а цельной системой конкретной жизни» (Трубецкой 1991:53). Две стороны русской жизни, по его мнению, неизменно присутствуют бок о бок: вера и быт. «В быте и в культуре не было ничего морально и религиозно безразличного» (ibid.:53), – замечает он. А далее поясняет: «Вера входила в быт, быт – в веру, оба сливались воедино, в целостную систему «бытового исповедничества» (Ibid.) Оно понимается ученым как следование православным традициям и в бытовой, и в духовной сферах. Проявлялось это и в подборе речевых выразительных средств, в широте и образности которых никогда не был стеснен русский человек. В этом отношении метким выглядит следующее сопоставление автора, несущее в себе глубинное осмысление этнопсихологических, религиозных и языковых переплетений допетровской Руси.
Приведем его высказывание полностью: «Иностранец, иноплеменник воспринимался как чужой только, поскольку он в своих убеждениях и быте отклонялся от русского бытового исповедничества; но такое же отклонение мог проявить и чисто русский по происхождению человек, впав в ересь или в грех. Поэтому между понятиями иноплеменника и грешника в русском сознании устанавливается известная связь. «Чужой» было не этнографическим, а этническим представлением. В силу этого обстоятельства настоящего, сознательного национализма или шовинизма быть не могло. Стремление к насильственному обрусению нерусских племен и народов, входивших в состав московского государства, не наблюдалось, и, наоборот, каждый из таких народов пользовался довольно широкой национальной автономией» (Ibid.:55).
Что же произошло с этим принципиально важным для русской истории комплексом взглядов, объединенных понятием “бытовое исповедничество”? Самое страшное, что ставит «в заслугу» Петру Н.С.Трубецкой, – разрушение создаваемого годами нелегких войн и национальных тяжб равновесия духовных сил и последовавшую за этим «бытовую неразбериху». Как трагедию ученый рассматривает упразднение роли царя «как образцового представителя идеала бытового исповедничества» (Ibid.:58). Для историка-языковеда данный факт, несмотря на всю его катастрофическую тональность, знаменателен одним явлением. Смена системы ценностей у правящего класса и ведение антирелигиозной и антинациональной по отношению к русскому укладу политики повлияло не только на характер развития государственности, но также и на языковое творчество как «западников», так и дворянства, внесло ощутимую струю новых представлений в народное сознание, выраженную в говоре, языке его посланий, в той, конечно, мере, в какой можно судить по зафиксированным источникам. Поэтому период XVIII столетия – один из интереснейших и в то же время трагедийных при изучении круга вопросов, касающихся степени внедренности всего западного в обиход простого человека и его ментальный строй. Исследование языка памятников этого времени должно идти, по нашему убеждению, соразмерно «бытовому исповедничеству» и потенциям народного духа. Изучение исключений из традиционных правил и всякого рода «гибридов», разнообразных по проблемности и внешнему проявлению криминальных происшествий, ставших в какой-то мере ответным подсознательным ударом рядового гражданина на посягательство на его внутреннюю жизнь, вмешательство в его личный самоценностный мир, рассматриваются нами как одна из важнейших задач отечественной этнолингвистики. Незаурядная и витиеватая история глубинки, не укладывающаяся в борьбу официальных теорий и научную полемику тех лет, еще ждет своего исследователя. Надо думать, это потребует и немалого мужества в отстаивании своих неконцептуальных подходов. Мы всегда в этом смысле ориентировались не на следование общепринятому взгляду и не связывали себя наличием четкой (на данном этапе) схемы, а полагались на то бытовое исповедничество, которое способно нести устремленность к иному – ответственности в познании малого и естественному желанию уклониться от гипертрофированной нормы. Не совсем удачный, на первых порах, поиск собственного modus’a vivendi, думается, не остановит исследователя. Жизненный и творческий путь Н.С.Трубецкого тут показателен: прежде всего — поразительным трудолюбием и «направленностью на целое как единственное жилище истины...» (Топоров 1994:116).
Когда-то, будучи еще очень молодым, решившись на смелый шаг выступить с критическим обзором книги А.А. Шахматова «Очерк древнейшего периода истории русского языка» на заседании Московской Диалектологической комиссии, Н.С.Трубецкой, как он позже напишет, «произвел эффект разорвавшейся бомбы» (цит. по: Топоров 1994:48). Он находился в постоянном поиске. Видя методологические просчеты своего старшего коллеги и к тому времени виднейшего представителя фортунатовской школы и понимая необходимость преодоления разделяемого многими учеными метода реконструкции, он задумал посвятить этому вопросу книгу «Праистория славянских языков». «В ней, – пишет Н.С.Трубецкой в автобиографических заметках, – я предполагал продемонстрировать процесс развития отдельных славянских языков из праславянского и праславянского из индоевропейского с помощью усовершенствования метода реконструкции». (Ibid.: 49).
Таким образом, уже в 1910-е годы молодого ученого занимает проблема поиска нового уровня лингвистических исследований. Славянские языки и культурные традиции славянства позже нашли оригинальное воплощение в цикле этнолингвистических работ ученого. (Заметим, в силу ряда обстоятельств, Н.С.Трубецкой не успел реализовать задуманное). К слову сказать, фигура академика Шахматова не раз возникает в письмах Н.С.Трубецкого 1920-х годов. Анализируя его взгляды и осознавая неточность некоторых положений его теории, ученый, полемизируя с ним, Н.Н.Дурново пишет (20.X.1925): «В защиту Шахматова Вы приводите, что он в своих лингвистических построениях опирался на историю. По-моему, именно это и плохо. Историки, в сущности, знают очень мало о древнейшем периоде русского племени и сами обращаются за сведениями к нам, лингвистам» (Trubetzkoy’s Letters 1975:435).
Нам все-таки думается, что некоторые высказывания Н.С.Трубецкого довольно спорны, если не категоричны, напр., о том, что «... построения вроде Шахматовских являются лишь лингвистическим толкованием предвзятой истории...» (ibid.: 436). К ним, по всей видимости, следует отнестись с известной долей относительности. Впрочем, одно из замечаний Н.С. Трубецкого, на сей раз высказанное им в письме к Р.О.Якобсону от 18.VII.1923, более определенно, во всяком случае, являет собой полное единение и четкость поставленной задачи: и он, и Р.О.Якобсон считали фонетические признаки наиболее показательными при восстановлении древней языковой структуры и выяснении вопроса о степени родства языков разных семей. Конкретная проблема ставится им вполне аргументированно: «Для истории качественных изменений неударяемых гласных нужно проделать огромную работу перегруппировки того материала, с которым мы до сих пор оперировали. Как раз в этом вопросе особенно ярко сказывается неправильность методологической системы школы Шахматова, устанавливающей границы говоров, а не явлений, и исходящей из сложившихся говоров, которые затем «смешиваются» (Ibid.:54) .
Между прочим, в упомянутой статье (Jakobson 1962; то же: 1971) Якобсон упоминает и Д.К.Зеленина, который своими работами способствовал прояснению многих важных вопросов «языкового общежития». Научная позиция Д.К.Зеленина, высоко ценимого Р.О.Якобсоном, на наш взгляд, свидетельствует и об определенной тенденции в области языковых разысканий в первой трети 20-го века. Евразийская проблематика объединила отечественных ученых разной специализации, в силу обстоятельств оказавшихся по разные стороны границы. Здесь выступают черты «общеславянского» научного мышления, то, что П.Н.Савицкий выразил в понятии «лингвистика [но не лингвисты] евразирует.» Итак, Р.О.Якобсон, обобщая эту грань работ Д.К.Зеленина, обоснованно пишет: «...он устанавливает общеевразийские черты отношения говорящих к слову. Там, где есть общность оценки слова, единство культуры языка, естественно предположить и наличие совпадений в языковой структуре непосредственно» (Jakobson 1962:150).
Поразительно, казалось бы, имея общие принципы исследования, единую концепцию культурного развития и в основном совпадающие взгляды на проблему эволюции в широком ее толковании, к тому же, направляя свои разыскания в практическое русло, частные методы изучения языка и этнокультурных процессов у евразийцев и пути их реализации были все же разными. Менее известный в современной лингвистике, но неоднократно упоминаемый нами П.Н.Савицкий, чьи некоторые научные принципы,вероятно,легли в основу концепции этногенеза и пассионарности Гумилева, изучая пограничные сферы, впервые обнаружил связь геоклиматических зон с характером диалектных изоглосс (см.: Савицкий 1927; Jakobson 1962:147).
Следовало бы рассказать и о других достижениях этого направления, составившего целую эпоху в научном мире, и, увы, прошедшего практически незамеченным советской лингвистической школой. Предстоит еще исследовать истоки евразийства и определить роль В.И.Ламанского, Н.И.Надеждина и многих других славяноведов, чьи мысли были развиты поколением 1920–1940-х годов.
Мы постарались представить обширный спектр проблем оригинального и малоизученного направления гуманистической мысли XX века – евразийства, преимущественно касаясь его культурологической и этнолингвистической сторон. Без сомнения, самым ярким и самостоятельным евразийским мыслителем был Н.С.Трубецкой, выделившийся разносторонностью познаний и тщательностью методологических разработок. «Само евразийство, – пишет Н.И.Толстой, – во всей полноте возникает тогда, когда серьезный интерес к типологии культур привел Н[иколая] С[ергеевича] к представлению о культурах – микротипах и макротипах, которые связываются с понятием личности» (Толстой 1994:9).
Когда эта статья была уже почти готова, мы с радостью увидели на прилавках книжных магазинов книгу наконец-то изданного на Родине Петра Николаевича Савицкого «Континент Евразия» и новый «Этнологический словарь», закрепивший в своем словнике понятие «евразийство» как особую научную доктрину. Значит, идея евразийства обретает в России второе дыхание?
Список литературы
Вернадский Г. В. 1934 — Опыт истории Евразии. С половины VI века до настоящего времени. Берлин, 1934.
Гамкрелидзе Т.В., Иванов Вяч.Вс., Толстой Н.И. 1987 — Послесловие // Трубецкой Н.С. Избранные труды по филологии. — М., 1987. С. 492-519.
Крамер И. 1994 — Кн. Николай С. Трубецкой как философ культуры и истории // Н.С.Трубецкой и современная филология. — М.: Наследие, 1994. С. 119-127.
Кюннельт Леддин В. 1994 — Несколько «осколков» из жизни Николая Сергеевича Трубецкого (выступление на конференции) // Н.С.Трубецкой и современная филология. — М.: Наследие, 1994. С. 282-286.
Никитина С. Е. 1994 — Н.С.Трубецкой и исследование устной народной культуры // Н.С.Трубецкой и современная филология. — М.: Наследие, 1994. С.248-256.
Постников 1993 I, II — Политика, идеология, быт и ученые труды русской эмиграции (1918-1945). Библиография: Из каталога библиотеки Русского Заграничного Исторического Архива в Праге. Том I. Книги и брошюры Русской эмиграции 1918-1945 гг. Том II. Периодика Русской эмиграции 1918-1945 гг. / Составил зав. библ. в Праге С.П.Постников. Под ред. члена-учредителя Русского Библиографического Общества в Москве С.Г.Блинова / Introduction by Edward Kasinec and Robert H. Davis. — N.Y.:Norman Ross Publishing Inc., 1993.
Проскурин С. Г., Степанов Ю. С. 1994 — В поисках констант мировой культуры. Алфавитный принцип / Н.С.Трубецкой и современная филология. — М.: Наследие, 1994. С. 128-141.
Савицкий П. Н. 1925 — Евразийство // Евразийский временник. Кн. IV / Под ред. П.Н.Савицкого, П.П.Сувчинского и кн. Н.С.Трубецкого. — Берлин, 1925. С. 5-23.
Савицкий П. Н. 1927 — Географические особенности России, I. — Прага, 1927.
Толстой Н. И. 1990 — Вступление к статье Н.С.Трубецкого (1990 I) «Общеславянский элемент...». С.121-122.
Толстой Н. И. 1994 — Несколько вступительных слов// Н.С.Трубецкой и современная филология. — М.: Наследие, 1994. С. 5-13.
Топоров В. Н. 1994 — Николай Сергеевич Трубецкой — ученый, мыслитель, человек. (К столетию со дня рождения) // Н.С.Трубецкой и современная филология. — М.: Наследие, 1994. С. 31-118.
Трубецкой Н.С. 1921а — Об истинном и ложном на-ционализме // Исход к Востоку. Предчувствия и свершения. Утверждение евразийцев. — София, 1921. С. 71-85.
Трубецкой Н. С. 1921б — Верхи и низы русской культуры. (Этническая база русской культуры) // Исход к Востоку <...>. С. 86-103.
Трубецкой Н. С. 1923 — Вавилонская башня и смешение языков// Евразийский временник. Кн. III. — Берлин, 1923. С. 107-124.
Трубецкой Н. С. 1925а —Мы и другие // Евразийский временник. Кн. IV / Под ред. П.Н.Савицкого, П.П.Сувчинского и кн. Н.С.Трубецкого. — Берлин, 1925. С. 66-81.
Трубецкой Н. С. 1925б — О туранском элементе в русской культуре // Евразийский временник. Кн.IV. — Берлин, 1925. С. 351-377.
Трубецкой Н. С. 1926 — «Хождение за три моря» Афанасия Никитина как литературный памятник // Версты. № 1, 1926. С. 164-186
Трубецкой Н. С. 1927 — К проблеме русского самопознания. Париж, 1927.
Трубецкой Н. С. 1983 — То же, что Трубецкой Н. С. 1926, в сб.: Семиотика / Сост., вступит, ст. и общ. ред. Ю.С.Степанова. — М., 1983. С. 437-461.
Трубецкой Н. С. 1990 I — Общеславянский элемент в русской культуре // Вопросы языкознания. № 2, 1990. С. 121-139.
Трубецкой Н. С. 1990 II — То же, что Трубецкой Н. С. 1990 I (окончание), в журн.: Вопросы языкознания. № 3, 1990. С. 114-134.
Трубецкой Н. С. 1991 — И.Р. [Н.С.Трубецкой] Наследие Чингисхана (взгляд на русскую историю не с Запада, а с Востока) // Вестник Московского университета. Серия 9. Филология. № 4, 1991. С. 33-78.
Трубецкой Н. С. 1995 — История. Культура. Язык / Сост. В.М.Живова; Вступит, ст. Н.И.Толстого и Л.Н.Гумилева. — М., 1995.
Чижевский Д. 1939 — Кн. Николай Сергеевич Трубецкой // Современные записки^ Общественно-политический и литературный журнал. Т. 68 (LXVIII). — Париж, 1939. С. 464-468.
Широков О. С. 1990 — Введение в балканскую филологию. М. , 1990.
Широков О. С. 1991 — Подготовка текста и примечания к ст. Н.С.Трубецкого (1991) «Наследие Чингисхана...». С. 33-78.
Широков О.С. 1994 — Евразийская языковая общность в концепции Н.С.Трубецкого // Н.С.Трубецкой и современная филология. — М. : Наследие, 1994. С.142-150.
Ярцева В. Н. 1994 — Н.С.Трубецкой и современная лингвистика // Н.С.Трубецкой и современная филология. — М.: Наследие, 1994. С. 14-30.
Jakobson R. 1962 — К характеристике евразийского языкового союза // Jakobson R. Selected Writings. Vol. I. Phonological Studies. — The Hague: Mouton, 1962. P. 144-201.
Jakobson R. 1971 — To же, что Jakobson R. 1962, в кн.: Jakobson R. Selected Writings. Vol I. Phonological Studies. Second, expanded edition. — The Hague, Paris: Mouton, 1971. P. 144-201.
Jakobson R. 1988 — The Sound Shape of Language // Jakobson R. Selected Writings. Vol. VIII. Completion volume one. Major Works, 1976-1980 / Ed., with a pref., by Stephen Rudy. — Berlin, New York, Amsterdam: Mouton de Gruyter, 1988. P.1-315.
Krammer J. 1982 — Ftrst Nikolai S. Trubetzkoy als Kultur- und Geschichtphilosoph. Dissertation zur Eriangung des Doktorgrades der Philosophie mit dem Hauptfach «Russisch» an der Geisteswissenschaftlichen Fakultät der Universität. — Wien, 1982.
Letters 1994 — Letters and Other materials from the Moscow and Prague Linguistic Circles, 1912-1945 / Ed. by J.Toman. — Ann Arbor: Michigan Slavic Publications, 1994 [Cahiers Roman Jakobson, 1].
Liberman A. 1991 — N. S. Trubetzkoy and His Works on History and Politics // Trubetzkoy N.S. The Legacy of Genghis Khan... P. 295-375.
Trubetzkoy N. S. 1954 — Altkirchenslavische Grammatik. Schrift-, Laut- und Formensystem / Osterreichische Akademie der Wissenschaften. Philosophisch-Historische Klasse. Sitzungsberichte, 228. Band 4. Abhandlung / Im Auftrage der Akademie herausgegeben von Rudolf Jagoditsch. — Wien, 1954.
Trubetzkoy N. S. 1956 — Die Russischen Dichter des 18 und 19 jahrhunderts // Wiener Slavistisches Jahrbuch. Erganzungsband III / Nach einem nach gelassenen russischen Manu-skript herausgegeben von Rudolf Jagoditsch. — Graz-Koln, 1956.
Trubetzkoy N. S. 1988 — Opera Slavica Minora Linguistica / Osterreichische Akademie der Wissenschaften. Philosophisch-Historische Klasse. Sitzungsberichte, 509 Band / Heraus-gegeben von St.Hafner, F.W.Mare und M.Trummer unter Mitarbeit von W. Kühnelt-Leddihn. — Wien, 1988.
Trubetzkoy N. S. 1991 — The Legacy of Genghis Khan and Other Essays on Russia’s Identity // Michigan Slavic Publications / Edited, and with a postscript, by Anatoly Liberman. Preface by Viacheslav V. Ivanov. — Ann Arbor, 1991.
Trubetzkoy’s Letters 1975 — N.S.Trubetzkoy’s Letters and Notes / Prepared for publication by Roman Jakobson. — The Hague, Paris: Mouton, 1975 [Janua Linguarum, Series Maior, 47].